Ю Р И Й К О С А Г О В С К И Й

«ВЫ МНЕ МОЖЕТЕ

ЗВОНИТЬ

ЭТУ НЕДЕЛЮ

КАЖДЫЙ ДЕНЬ? …»

Р О М А Н

1973 г.

Москва

2003

э п и г р а ф:

«сущность нормального взаимоотношения между мужчиной и женщиной заключается в том, что он добровольно становится ее рабом. Не замечая этого. Иногда это озаряется в виде шутки у него в голове».

из бесконечных мыслей

Подпись:
* * * * *
* * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * *

О О

Как ни крути, я проиграл – и в этом моя высокая миссия. Я перебрал все варианты к победе, это пути… – но нет выигрыша, вижу это, побежден. Это закон. Это закон, закон, закон, закон. Это он.

Он – основа мира. И я проиграл. Что толку, что я осознаю это? Ну, я осознаю, что я человек, разве я после этого не человек с руками и ногами и в очках? Он.

Точно; вот с этой минуты мысли мои потекли вспять, и это и есть проигрыш. Теперь думаю обо всем по-другому. Впрочем, я как на канате. То направо, то налево качаюсь. И до чего воображение удивительная вещь?! Я и ощутил, как теряю равновесие, и представил испуг, и как у меня ослабли ноги от страха, и как я падаю, и чуть ли ни разбиваюсь.

Но я удержался? Да. Значит, я продолжаю рассказ. И сколько раз буду падать неважно. Это Вам читатель известно: если Вы держите в руках мою книгу, а если не держите и идете или прыгаете в теннис, и не знаете обо мне, как об авторе этого романа, значит, я упал … И оно меня победило. Он меня победил (закон). Она меня победила (хотя бы судьба), и я ничего не написал... Мало, не написал, поверил и погиб. А если написал, то все равно проиграл, да, проиграл, победы нет впереди – просто, бой продолжается. Вернее нет истины – вот как.

Но я ослеп, вы знаете об этом? Да, я почти слепой. Иногда мне кажется, что я вижу. Помню отца. Помню, он говорил: ты, малыш, бедный мой, ты видишь хуже нас. Был такой случай.

О О

Я сижу в другой комнате, и думаю, сейчас поговорим. Вхожу не без страха – вдруг он прав (истины нет никогда т.к. много точек зрения) (я все-таки сумасшедший), и вот … и вот волнуясь, но дерзаю, и отчетливо чувствую картину, как я выигрываю спор – нежели чем, как я проигрываю, а он победитель.

-Идем на улицу, - говорю, - я тебе покажу Землю.

-Ладно, уж, - говорит.

Он держит в руках «Справочник неба» и подзорную трубу. Мы уже не раз играли, он знает заранее, что я могу выиграть. Но он в азарте и я. Он ярче видит мое поражение в своем воображении, а я ярче свою победу в своем воображении. Идем. Приходим на улицу. Ветерок. Но мы раззадорены и увлечены. Интуитивно я чувствую мою победу, что она возможна, а разумом нет. Поэтому он соглашается на опыт, но не признает моей победы, увертывается. И триумфальное шествие разыгрывается во мне: трам, тарам, тарам, тарам, трам, тарам, тарам, тарам, тарам! Что это? О, Господи, о, кошмар – я напевал «Маленький ночной марш» Моцарта! Как смешно и жутко ее напеть на Марсе, среди страны неких чудищ! А я ошибся, не марш, а нежненькая серенада. Ах, кому до этого дело, да и до всего? Впрочем, самое главное, с чьих позиций рассуждать, с их – марсианских - или своих. И это тоже и есть мое сражение с ними. Но победы не будет. Не будет. Не будет. Да, да, да, да, да!

С отцом было легче. Я описываю, где Земля, он говорит:

-Да, ты прав, точно, между теми звездочками и есть Земля. Странно, молодец! Но посмотри, правда, но выслушай меня внимательно, нет, ты садись и

О О

слушай, нет, смори на меня – так вот, там, рядом еще бледные пятна, и не известно, что Земля, а что и эти пятна, может среди них Земля, а может Земля это и есть то, что яркое впереди.

О О

Я беру, смотрю – точно, я победил. И как это я вижу, то, что он видит в подзорную трубу? А эти пятна – это мелочь, конечно же, я прав. Вздыхаю. В воздухе удовлетворение и отдых после волнения. Так я победил отца.

Так я победил отца, так я победил отца, так я победил отца, так я победил отца, так я победил отца. Но с ними, с ними, с ней, с ней (и оно тоже) – они меня победят. Победы не будет моей – проиграл, проиграл.

Ах да! Постараюсь, свести на ничью. Если вы держите роман в руках – то ничья. Но кончил роман, и что? После этого я же не вечно буду сопротивляться и устану, когда постарею, и проиграю. А если они меня пожалеют и не доконают (на черта я им старый буду нужен, и мертвый к тому же?), могут оставить, но и это ничья, т.к. истины нет, ее они мне не скажут. Ну, сказали, допустим. А может это неправда, я же никогда не отличу их правду от лжи.

Что остается? Верить себе только себе и никому. То есть верить тем, у кого ты учился, не учась, кто подарил тебе дар решать: что это так.

О О

Устали ждать? Устали. Но это ерунда. Одна строка бы дошла, и я могу считать, что я на Земле, что я не погиб. И это не победа конечно, но победа тени над кустиком, допустим, мимо которого я иду. Тень шелохнулась на кусте, а он стоит. А пройти должен я, для победы, но идет тень, а не я. Нет результатов, и не шелохнуть куста, не увидеть сгибающуюся ветку, и следа на песке, это могла бы нога моя смять, колени … но тень? Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха и хе-хе, и хо-хо. Погибель моя на Марсе, вот что. Но если победа, то над всеми, т.е. я равен с ними.

О О

Вот в чем сражение: я слепой (правда, я на ощупь чаще перехожу, уже не верю в свои глаза), а они ничего не видят, только ощупь и все. О глазах стихи пишут, как о загробной жизни. А я вижу, хоть и кое-как. И в чем суть: если они поверят, то я буду иметь гражданство со всеми вытекающими выводами – т.е. иметь право на женитьбу, быть отцом, иметь свой дом и т.д., и будет шанс … (удрать-то?) … не известно. Тоже мне, захотел обратно, на родную Землю, на родину, в город, где я жил (Москва… - и зубы скрежещут от невозможности… такого простого счастья для вас, где-то там далеких … жителей…).

Если будет ничья … - я уронил ручку и ощупью ее искал. Страшно стало. Они могут мне подсунуть другую, которая не пишет, я буквы не вижу, здесь всегда темно – и буду водить пустым по пустой бумаге. И в конце будет пустота, и они посмеются надо мной, и я проиграл.

О О

Нашел ручку и пишу, но надо вспомнить, что я писал, нельзя же прочесть и продолжить. О чем? Ах да! Кажется, если ничья, то: они примут мою книгу в Сонм Книг и перешлют ее на Землю, но это тень пройдет по кусту, чуть потемнеют ветки, но это не я, когда ветка наклонится и уткнется в песок, а тень… - это почти что ничего, и поэтому это не победа, а ничья. Ах, кружится голова: потому что не известно, есть ли голова, есть ли бумага, есть ли Марс, есть ли Земля, есть ли Моцарт, есть ли что-нибудь. Они-то это они, а я – это я, и им до этого нет дела.

И выигрывал я у отца (хоть и не до конца, он не соглашался), а у них еще труднее: он человек – они марсиане… уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды, уроды.

О О

Хотя, впрочем, может и не совсем, а почему нет - в следующей главе.

Ничего не поняли? Повторяю: Я почти ослеп. Меня оставили на марсе. Послали видеозапись, что я погиб при взлете.

И еще: они это не я, и я могу быть как они (в правах законов), если докажу, что я зрячий. Это богатство, почести, слава, жена, дом и книга на

О О

Землю – таков закон. (Теоретически, на самом деле, все заинтересованы, чтобы я был как все, т.е. слепой, это проще, и всех успокоит). Ну что же, в Москве меня не будет никогда, но имя, то что я напишу, будут читать, знать, и это моя капелька крови для нашей Земли (и она – это люди, а не горы и холмы) ( а не 40 литров крови, как от каждого на Земле, если мне не изменяет память, но, вроде, нет: - ах, нет, зря поставил двоеточие, и: 10 кг., т.е. я оговорился – 10 литров крови, 90% воды, а 10 литров крови, да еще минус кости, да, а в крови вода, ну пусть все-таки 20 л. - - - - ах, как я цепляюсь за жизнь, размышляю…

И теперь возвращаюсь к тому, что они может быть, ох, может быть, не уроды.

Я знаком с одним из этих существ. Он мой друг (так мне это иногда кажется), он может, как и они, все – вот ужас-то еще в чем!!!!!! – превращаться в человека, в человека, и мы говорим, и он мне верит, и я говорю, и убеждаю. И победа может быть близка,

О О

как мой нос в темноте, знаю, он есть в этой кромешной темноте.

Неплохо иметь друга. Очень неплохо, это даже прекрасно. Ужасно было бы его не иметь. Вот в кромешной тьме мелькает серый ящик, и движется ко мне, и края светятся – это он идет ко мне.

О О

Приближается этот студень ящико-образный, и один край светится ярче, он улыбается (зачем? никто не знает, автоматически), потом становится весь ярче, и уменьшается, и темнеет уже фигура человека. Не всегда точно одного и того же цвета, чуть-чуть небольшая разница в лице и в фигуре, только одета она одинаково, и только поразговаривав, она становится ближе к тому образу, что возник вначале нашего знакомства (а, может, и в середине), даже, абсолютно могу сказать, что не вначале, а в середине где-то – усредненность царит в этом мире, да, в среднем она похожа на себя, но не каждый раз после разлуки.

И как мы разговариваем, как мило! Да что за мир весь такой странный, искаженный, кошмар, он потому кошмарный, потому что в мельчайших подробностях напоминает наш на Земле: телефоны, разговоры, споры, идеи, накопительство (вернее, радость приобретения), улыбки, шутки (пусть грубые) – и это целый мир, имеющий путь вглубь, и движение вширь – туда, и туда … и бесконечно все.

Что же случилось? Случилось вот что, я стал частицей этого мира, и борюсь за сове существование в нем, хотя еще живу и в своем, в человеческом. Отсюда двойственность во мне: я человек с прошлым земляным, и марсианин, хоть и неофициально. И поэтому такой-то грустный, то раздражительный, и вечно неудовлетворенный, и не сидится мне на месте, а вдруг…

О О

и наоборот, я сижу, развлекаюсь пустяковыми разговорами, забыв, что время идет, и если оно пройдет без моей победы (моя победа – это только ничья, а неокончательная победа, я получу права, но они не признают, что они были мои враги или остались, поэтому ничья).

Мне все страшно об этом сказать (потому что землянин человек) – что я влюблен. Был влюблен точно, а сейчас не известно. Но влюбленность, это мое торжество по пути лжи. Тут все просто – если я докажу, что я зрячий (о чем они могут только мечтать и писать о зрячестве, что это «небесный дар, не всем данный», стихи), то тогда я признан всеми, и я буду обладать всеми правами, как они и даже большими, я, как бы гений тогда у них, и буду иметь: дом, жену, детей, книгу (она будет переслана); но если не докажу, что я зрячий, то при всей этой неизвестности, в этой кромешной тьме, меня еще может ждать вдруг и не известно что. Мало ли что. Это тоже надо иметь в виду, и быть осторожным.

Опять ручку уронил в эту тьму. А это неприятно, это, может быть, больше для меня – выпустить из рук утопающему соломинку. На ощупь искал, нашел. Кажется на слух, что упала и лежит рядом, ищу в этом месте, где она должна быть, а ее нет. И так трудно решиться, повести рукой хотя бы чуть-чуть в сторону – уверенность мешает: что она здесь, и там не должна быть, а она «там», но время-то шло, я хлопал рукой в темноте, а она об ногу наверно ударилась, нет, об ногу бы я почувствовал, видимо, еще обо что-нибудь в темноте.

Я все рассказал? Вроде все. И теперь можно о самом главном …

О О

главном. Ах, да, опишу, как улетели ракеты, а я остался. Ракеты летели в строгой очередности. И наша очередь была еще далеко. Глупость! Надо было, как кто приготовится, то пусть и летит. Хотя неразбериха была бы. Я спать хочу, а спать нельзя, надо ехать к ним. И писать нельзя и спать нельзя. А вы не знаете, к кому «к ним». Я имею в виду эту семью, где живет она. Но, чтобы мне выжить, я должен обладать железной волей, ну не железной, а хоть какой-нибудь, но волей. Я не должен терять этого, вот уж действительно светлого чувства – Воля! А любовь это что-то двойственное. В ней не понятно, что – моя воля и что – не моя, и - что для меня, и что – не для меня. Не эгоист я, не в этом смысле «для меня», а отвлеченно: вот я умер, и то, что делалось, это для меня делалось, или против меня? … т.е. более понятно – мои знания, мой опыт я передам кому-то или нет? … - опыт и знания, опыт и знания, короче говоря, что есть я, и любой другой: и ты, и он, и они, и они (мне иногда кажется, перебираю я местоимения, чтобы не забыть их что ли?).

Опять ручку в темноту уронил, а теперь вспоминай, что я написал?

Итак, значит, я рассказал, что я плохо вижу, ну и сейчас сезон темноты, что все уехали с Марса, а я нечаянно остался. Ну вот, надо дорассказать, как это произошло.

О О

Итак, очередность отлетов виновата. Мы были почти готовы, а я-то, между прочим, ревную ее, … ревную, ревную, ревную, ревную ее, но закончу описывать отлет. Все было готово, все было готово почти и т.к. было далеко еще до нашей очереди, мы перестали собираться, а я даже распаковал несколько ящиков, чтобы была одежда, чтобы было, во что переодеться, … а потом уже и забыл об отъезде… и конечно из-за нее.

О О

… и конечно из-за нее.

Я в это время часто ходил к ним в гости. Ах вот, кто еще виноват, моя любовница, я с ней поссорился и невольно кинулся в объятья к этой, а в другое бы время, я бы на нее внимания не обратил. Собственно, так оно и было в самом начале. Я встретил ее на поляне, там было много народа. Это была выставка земляно-марсианской дружбы, слепые марсиане ходили по коридорчикам и слушали, а земляне ходили параллельно этим коридорчикам и смотрели на экспонаты. Около каждого экспоната – репродуктор, бормочащий для марсиан, а мы глазели на все это. Ну и разговаривали марсиане с людьми. Был сезон света.

Я устал и все это было скучно, и не по мне, и я присел на траву около моего приятеля. А рядом сидела она (его знакомая), ради этого случая марсианка превратилась в человека, т.е. в женщину. Я

О О

не обратил тогда на нее внимания, вернее я очень приятно посмотрел на нее, но она молчала. И я молчал, и разглядывал ее. Молчание было неприличным, но я плевал на это, и что хотел, то и делал, т.е. молчал столько сколько хотел. И она молчала, и это было приятно.

И так приятно было на траве, ах, как приятно. Рядом была выставка, там ходить, уставать надо, умирать от скуки, а тут трава, солнышко, и мой друг, которого я давно не видел, и еще эта странная приятная марсианка, и еще молчит… – прелестно… А мы говорим с ним, с моим другом. Он знал, что я посягаю на сверх видящего, и это витало над нашим разговором, а она слушала. Но марсиане вообще не верят в зрение, и относили это к обычной болтовне. Официально не верили, а некоторые подспудно думали, а вдруг и может такое быть…

Я спросил ее: она сама придумала этот маникюр на пальцах (там были не то солнышки, не то ромашки) или узнала где-нибудь об этом (не говорю «увидала», они же не видят) … (в человеческом облике у них глаза без выражения)? а она сказала, что не сама; я ожидал, что она… начнет врать …

О О

начнет врать…

О О

Вот когда я еще ожидал вранья - вот когда я еще ожидал вранья - вот когда я еще ожидал вранья - вот когда я еще ожидал вранья - вот когда я еще ожидал вранья - вот, вот тогда еще !!!!!!!!!! !!!!!!!!!!!! Предчувствие это, что ли?

Мы распрощались. Я ушел. Они ушли, и поляна осталась в прошлом. Затем, я расстаюсь с моей любовницей (уязвленный, т.е. понял, что она меня не любила никогда, а только хотела украсть от жены, и тоже может из-за моего зрения – не верила-то особенно, но на всякий случай … – а определять меня мама научила, она сказала если женщина любит, то она хочет родить ребенка, а она … очень боялась забеременеть – и я однажды вскипел в гневе, и сказал, мы расстаемся навсегда, правда повез к брату, они понравились, и поженились… но тогда я вознегодовал…) … и я случайно в поездном тоннеле встречаю эту марсианку, с зеленой выставочной поляны, о, что со мной происходит, впрочем ничего особенного, я просто рад.

И чему бы быть не радостным? Случайно в огромном чужом городе (для меня) встретить ее еще раз – прошло-то, прошло месяца четыре. Она меня первая узнала. Она ехала с мужем. Я же еще там на поляне знал, что она замужняя женщина, я смотрел на нее, ах не знаю, во власти ли каждый над собой, не только я? Смотрел не знаю зачем, вроде и просто так, а вроде и нет… и вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот, вот - я принял там решение, что эта женщина лжива и

О О

опасна для меня, да и марсианка, да и замужняя! Принял решение и вот результат, я сижу в кромешной тьме, и пишу этот роман, чтобы, о нелепость, доказать слепым, что я зрячий. Нет, это не просто слепые, это слепые, не подразумевающие, что можно видеть, «не верящие» - это не то, не могущие представить, что можно поверить, хотя бы на секунду в это. Еще когда были люди, марсиане официально заявили, что допускают зрение, допускают вероятность его существования, но и тогда чувствовалось всеми, что это не искренне (смешно так говорить об официальных заявлениях, но чего не напишешь в темноте). ………………… … …… ………. О чем …

О О

… О чем я говорил, забыл? Ах, да, они не верят в зрение и только поэты ихние условно-условно могут мечтать об этом, или себя называть «зрячими», но все понимают, что это только метафора и поэтический оборот, стихи – впрочем, где истина? Она никогда до конца не досягаема. Может, лучше быть слепым мечтателем, чем видящим дураком заурядным? А может, действительно, ихние поэты что-то видят? Но проверьте. Они опишут предмет, ну пусть, не в тех словах, что вижу я, или вы, допустим… - но то ли это своеобразное видение, то ли вранье и ощущение своего ультразвукового аппарата они о

О О

выдают за зрение… А может у нас, у людей, оно тоже не без ультразвука? Где истина, где истина? Мне уже не разобраться в этом, не мне понять, плохо я проходил тригонометрию и физику, и химию. Плохо к ним касался. Не говорю «учил», т.к. нельзя учить не любя.

Подумать только, о кошмар, фантастика, сижу одинешенек на Марсе, и перебираю себя по косточкам, как сидел за партой и учился в школе! На чем я остановился? Что не любил химию, а перед этим о чем? Вообще-то я ее любил, но не успевал каждый урок прыгать по темам, только я полюблю броуновское движение, а завтра уже коллоидные растворы, а я не успел еще их полюбить, надо же время… А что же я писал прежде «тригонометрии»? Что не любил химию, а перед этим о чем? «Не разобраться мне где истина»… - правильно. А еще перед этим о чем я писал? – трудно вспомнить, т.к. пора ехать к ним наверно… - о, у меня еще будет масса времени рассказать о них, кто это такие «они»? а-то пишу «к ним», «к ним» - да, еще расскажу об этом, еще расскажу, расскажу еще… Да, так о чем я писал-то? Наверно, как я – да! – как я встретил ее во второй раз…

Я молчал сейчас, сидя в темноте. Отдыхал. Развлекался тем, что прислушивался к марсианскому ветру, как он шелестит травинкой о камень, рядом со мной, а вдали виден город – виден ли? Не знаю, Хорошо, что их со мною рядом нет, а-то бы я сказал бы об этом …

О О

… они бы слушали, улыбались (или бы светились краями, если бы поленились из-за вежливости принять человеческий вид – но все равно, это улыбка, значит … бы улыбались - - вот, кстати, зачем? Зачем у них при улыбке светятся края, если они слепые и не видят? Для чего это сделала природа, может, они раньше когда-то видели?).

Так о чем я? Что я уже написал здесь в темноте?: я человек, они марсиане, я вижу, они - нет, я остался нечаянно, люди улетели, я остался не без ее помощи… - ага, вот это и надо сейчас рассказать.

Я был у нее. Он был в командировке, а потом вернулся, но я жил у них. Он ни о чем не знал, а она была моей любовницей, нет, моей любимой, кажется, была. Если все это не мираж. И я забыл, сколько прошло времени – месяц, два, а на самом деле ::: четыре месяца прошло; они все улетели. Искали меня. На неделю еще остался отряд для моих поисков, но где искать? Страна большая, городов много, а я сидел у них и не вылезал. Мне было приятно, я забыл о времени, и пролетело четыре месяца. Четыре месяца – подумать только. Я думал, вернусь домой, ну хоть через два, и скажу жене: я был во сне. Это был приятный сон, не больше, там марсианка одна родила мне марсианенка одного; ну вот и я! А что было там, неважно. Ходим же мы в кино. И я был в кино, только кино было во мне, это был сон в моей голове, и вот он кончился, а вот на руках моих маленький марсианчик, и мой сын, между прочим.

Но я вернулся в пустой дом, в пустой поселок.

О О

Я должен написать роман, я докажу, что я зрячий, и значит – поэт, и полубог, и книжку передадут на Землю, и я не погибну ни для Земли, ни для Марса. Там будет мое имя и мои знания (они, мои знания, как микробы облепили буквы и запятые, и повороты фраз – это мало, что я расскажу о себе, я верю, множество рассказов будет витать в воздухе вокруг текста, как магнитное поле вокруг магнита или магнитное поле вокруг электрических обмотанных проволок – а что?).

О чем я писал в этой дурацкой темноте? О магнитности текста, и о его большей информативности, это я помню, но еще раньше? Что-то у меня дыхание учащенное, видимо, волнуюсь. Черт, не могу вспомнить. О, Господи, только через тридцать лет будет сезон света, если доживу; хотя что толку? Но нет, верю, что легче на свету доказать, что я зрячий, чем в темноте. Нет, нет, я должен это раньше сделать. Зачем мне будет это в шестьдесят три года? … впрочем, это никогда не помешает, но тогда, тогда, в то далекое «тогда», просто сил не будет, вот что, сил не будет доказывать все это. Сейчас-то уже и то, инертность мне чудится за моей осторожностью и дипломатичностью.

Ширмы, кстати, о ширмах нужно будет рассказать. Это ей я о них говорил, вот так я повествовал, мы дошли втроем куда-то, и я вдруг сказал – что написано на твоих седзях? Я заранее все обдумал, думаю, сейчас все объясню, а это японское словечко пусть будет интригой.

Итак, я сказал:

О О

……………………………………

(т.е. то, что я сказал).

Она промолчала и я продолжал:

-В японских домах стены двигаются внутри, и называются они «седзи». А почему я спрашиваю, что написано на твоих седзях, вот почему. Всегда мы оправдываем себя. Нам сейчас хочется ехать и мы едем. Я думаю, что еду с вами и это мне интересно, ты думаешь, вот мы едем куда-то и приедем, а он думает – вот едем с этим типом, и пусть он проветрится, а-то зажился у нас…

-Нет он так не может думать о Вас, - сказала она

-Я же примерно говорю. Допустим все это. И если мы все это допустим, тогда любого из нас спроси, приятно нам ехать сейчас, мы скажем – приятно. «Приятно ехать» написано на наших седзях, но в глубине-то истинный смысл, и он и есть глубинная причина и цель, а седзи, что же эти седзи с их надписями – их нельзя принимать близко к сердцу, верить нельзя. Это – сознание нам проигрывает такой лозунг, что нам приятно ехать, а весь наш организм, все наше существо уже едет к другой цели. Вот я и спрашиваю: что написано на твоих седзях, ты еще любишь меня?

-Люблю.

О О

Ах, зачем я спрашивал об ее седзях?! Мало ли что на них написано, мы же не знаем, что в глубине. И вот тогда мы и решили – нам хорошо вместе, и ни о чем думать не будем. Пусть это прекрасное продлится вне нашей воли и наших размышлений. А-то от этих мыслей, вопросов и сомнений мы подозревать будем друг друга и разлюбим.

… И теперь я одинокий, один на всем Марсе сижу в темноте и пишу. О чем и для чего? Не известно, хотя я уже говорил, что это я себе делаю тень. О, как это похоже на ту легенду, которую я однажды на Земле читал в детстве.

(И это тоже не зря же мы в детстве читаем книги, не понимая их – потом, потом в середине жизни мы поймем их, вспомнив вдруг в какой-то ситуации, вот я, например, здесь в темноте, один-одинешенек, на Марсе: (и вот что я вспомнил :) ) - … Один человек, книга «Хромой Бес», продал черту свою душу и, и, и, и - в придачу, тень от себя. Вот оно: я связался с чужой женой – и теперь я один, это раз, я в темноте на 30 лет, это два (уже пять лет сижу в этом кошмаре, и еще 30 лет осталось), и весь в сомнениях, и их не разрешить, и я напишу если этот роман, и добьюсь признания у них, что я зрячий, то этот роман будет жить, и даже текст будет передан на Землю, но это будет, если будет, а-то может и не быть, и это

О О

будет тень от меня, но не я. А что толку если тень пройдет по песку, не оставив ни одного следа, ну разве только одна или три песчинки шевельнутся, но докажите, что не от ветра – и потратите все силы, а может и с ума сойдете на этой почве, и не докажите, а если и докажите – ох, и победа, согласятся оппоненты на две песчинки, не и победа! А может и не согласятся.

Это все она, она виновата в моих сомнениях – она.

…….

Опять ручку уронил в темноту, об камень ударилась. А тишина кругом. Ветер стих. О чем я писал? О ширмах.

Чтобы было понятней повторю: мы живем среди ширм, и думаем что надписи на них – это наши устремления. В соседней комнате допустим женщина и на столе графин с водой. Женщина не известно какая по характеру и я не уверен, что хочу узнать о ней что-либо. И я вдруг принимаю решение зайти и налить стакан воды из графина. На моей ширме написано «хочу воды», а на самом деле не подозревая об этом, может, это я иду на поводу лишь для того чтобы заговорить с ней, приглядеться?

О О

… А что впереди? Я кажется так писал, что дескать инертность мне чудится моя и прячется за осторожностью и моей дипломатичностью. А действительно, может, на седзях, на моих ширмах написано «БУДЕМ ОСТОРОЖНЫ», или «будем дипломатичны», но может, за седзями, за моими ширмами уже все мое существо в глубине просто инертно и сознание обманывает меня – на самом деле, мне просто уже ничего не нужно.

Итак, я все уже упомянул: что я здесь, что один, что у меня есть она, что она не моя, что они слепые, а вокруг темень – все упомянул, ах, еще: что я начал сомневаться в своем зрении. Ну, еще бы не сомневаться – темно, а звезды все время закрыты тучами, и чуть мелькнет одна, а кто из них поверит? - скажут, пусть не вслух, пусть про себя: показалось ему бедняжечке. А я буду смотреть в тусклое небо и опять может пять минут не мелькнет звезда, а тусклые пятна на небе – ох, об этом и так их поэты фантазируют, а может, видят – мне это не известно.

Но пора о самом главном. И уже, кажется, я много написал, пусть это как в настоящем романе начнется пусть в следующей главе.

О О

Итак, о самом главном. Три сна назад, как бы сказал марсианин, поэт или писатель, или марсианин в разговоре, она мне при встрече говорит:

-Вы не …

-…

-Вы действительно меня любите?

-… Да… Да, я люблю тебя и наверно так никто никого никогда не любил. В силу случайности мы узнали друг друга очень глубоко, и ты мне дорога как никто…

-А Вы мне можете звонить эту неделю каждый день? Ладно?

- …

-…

-Хорошо.

-Хорошо, буду… звонить.

-Так будете?

-… Да, А почему бы нет?

Я про себя подумал, она хочет завести второго ребенка от своего мужа, и таким образом вернуться к нему душой, во-первых, а во-вторых… удовлетворить это бесконечное и неясное чувство неудовлетворенности от любви ко мне (если она меня любила или любит). И меня, в-третьих, не потеряет, а привяжет к себе – я буду подозревать, не мой ли это ребенок, а она будет намекать неуловимо, да, твой, может быть, я мол, не могу это сказать определенно, т.к. это катастрофа, а вот так, неясно могу, но мол, ты думаешь, что он твой, думай и люби, и меня, и его.

О О

Вот оно самое главное. И кто когда мог бы расследовать психологически: кто он? Никто и никогда, и поэтому я говорю: я проиграл, и бесповоротно, победы быть не может – и другие слова, т.е. то, чем я начал свою писанину в этой кромешной темноте.

О О

Хорошо, что я раздобыл марсианский блокнот и строчки ограничены рельефом, и я не пишу строку на строке, а слово на слове – главное только двигать все время руку, и это замедляет письмо, и потом вспоминать все время, а что я, собственно, хочу рассказать, т.к. отвлекусь и забываю, что писал перед этим. Вот как сейчас, о чем пишу не помню. Опять надо вспоминать.

Главное только ручку не ронять. Ах, да, я приступил к самому главному. Она призывает меня к себе, пользуясь, что я ее люблю безмерно и бесконечно, как никого и никогда, случайно, в силу стечения обстоятельств, что я ушел от любовницы израненный подозрениями, что она меня не любит, а только искусно делает вид, а как я это ощутил не могу рассказать, т.к. это слишком интимно, об этом-то вообще писать неприлично, а тут уж и еще и о том, не вижу приличных слов. Постель? Да, постель. Близость?

О О

Да, близость. Эти-то слова допустимы и близко говорят обо всем, но еще очень далеко до самой ужасной причины, что так уязвило и ранило меня, что я потерял голову, и бросился в объятия к этой женщине (марсианка, наверно потому, что разочаровался в земных), по существу, никогда не любившей меня, а жаждущей только развлечения, вот в чем я подозреваю ее. (Впрочем, я запутал и себе голову, что об одной хотел написать и что о другой!!!!!!!!!!). Я говорил ей (той, что именно и родила ребенка) об этом. Она злилась. И сказала, что если я буду так говорить, то мы не увидимся больше – вот бежать тогда и надо было от нее, она бы прогнала бы меня, и мне бы и бежать --------- лучше одиночество в темноте, чем ложь и плен у иллюзии, когда в этом чужом странном мире так пустынно и мало мне жить-то на свете, и как можно провести свое время в плену у врага, которого можно назвать так «чужой развлекающийся зверь». Почему я написал «зверь»? не знаю,

О О

видимо про марсиан сказать «человек» немыслимо – несмыслица-бессмыслица получится, а так рука и соскальзывает написать про нее человек, даже пишет… (мысленно, как будто чешется рука у меня, когда я не пишу а думаю в темноте, и тут уж она пишет и пишет чего ей хочется и все «человек, человек…»). Я - человек.

О О

Я живу в их мире, и стал частицей их мира. Он сложен как наш. Значит и она - человек, вот в чем дело.

И я решился звонить. И думаю, буду звонить, но и буду писать, чтобы побороть это рабство в себе. Не погибнуть! Пока я рассуждаю, есть шанс окрепнуть духом, ведя расследование о ее лжи. Я-то подозреваю ее. Но вот ведь как все двойственно, может она любит меня действительно? И действительно -

О О

ребенок мой, и наш, как единственное и реальное существование во времени и протяженности нашей любви.

Тогда зачем я ее обижаю молчанием, подозрениями, оскорблениями, и зачем душу, т.е. уничтожаю в себе это богатство в этом черном темном мире? Не гибель ли я себе делаю? Кто еще меня полюбит так? Я уже никого. Я подозрителен теперь уродливо или удачно вооружено подозрителен навсегда. А любовь, это же доверие без рассуждений о целесообразности этого доверия, о реальной почве для этого доверия. Любовь, это же молчаливая песня без оглядок на пользу, результат и … забыл что-то важное, пронеслось в голове воспоминание о поэме Вильямса Шекспира «Адонис и Венера».

Как-то я сидел у нее. А что это я не опишу, как я ее любил, как я любим, как мы нежно целуемся, как обнимать ее счастливейшее мгновение жизни, что останавливалось в это время не только время, но небо со звездами, почему не говорю об этом? Ах все еще впереди, сколько угодно и на любой странице, а пока что «Адонис и Венера».

О О

И вот сидел я у нее (какой-то шорох раздался, и я прислушивался), и вот, сидел я у нее, и мы уже нацеловались столько, сколько хотели, и играли в игры, и ели, и пили чай, а потом я говорю:

-Хочешь, я прочту тебе поэму Шекспира «Адонис и Венера»?

Она говорит:

-Давайте.

Эту книжку я зачем-то таскал с собой, видимо взял в дорогу почитать. Начинаю читать. Мне самому интересно стало, как Шекспир поэму написал? надо же чем-то занять такое количество страниц? Короче говоря, там начались забавные прения: Венера говорит, ложись ко мне в постель, а он говорит неохота, я собрался из лука стрелять (газелей, допустим). Она его тянет на землю, под ней плащ постелен, она его в лесу встретила, он скакал на коне, кажется, и она заманила поговорить с ней, а там и вцепилась в него и не отпускает. Но он улизнул от нее и на коня, а затем она узнает, что он растерзан кабаном, из орешника выскочил и распорол грудь этого Адониса. Венера находит его тело, целует и плачет, и затем, опомнившись, произнесла проклятие на весь род людишек: пусть они, если полюбят, (как она) не только наслаждаются, но еще и мучаются сильнее (как она бедная) в ревности, в подозрениях, и чем больше будет любовь, пусть будут больше подозрения в коварстве. (Опять шорох был, Господи помилуй и черт его возьми! что это означает? но видимо ничего).

О О

Я, кстати, не описал ее комнаты. По земным понятиям, (ох, страшно представить расстояние и что я …

О О

… один; это как я однажды рыбачил, и плавал около лодки в море, а потом вспомнил, что за светло-зеленой от солнца водой, в глубине на 15 метров… и там трава, и не известно что, между скалами осьминоги – и забрался быстренько в лодку … и здесь так же очень одиноко и страшно одному, оторванному от Земли. А не марсианин ли я уже? Наверно, наполовину. Если бы я им не был наполовину, так умер бы от страха, один среди чужих. А может, я просто ощущаю их, как базу, и уже изучил их досконально, «вжился», и отсюда ощущение, что я, как они. Я же еще борюсь с этим миром в лице моей любимой, чтобы он не поглотил меня в неизвестность, и чтобы послать весточку на нашу планету, на Землю? Эту тень от себя. Не много толку. Но лучше пол дела, чем ничего. Лучше пусть две песчинки шевельнутся от моей тени, чем ничего-ничего, абсолютно ничегошеньки.

О О

Квартира. Но простите мне, мой читатель, держите ли Вы в руках мою книжку, ответьте мне, ну ответьте? Или мой голос, как вопиющего в пустыне проглотило бесконечно темное пространство, и он угас, бросившись слишком в бесчисленные стороны мирозданья? Держите? Нет? Нет – значит, она победила, она коварная не любящая меня змея, развлекающаяся со мной и с моими словами, и очарованными взглядами: на ее волосы и ее губы – нет красивей лица в мире! Нет ничего красивее в мире чем ее лицо! Нет ничего более уютного…

О О

… теплого и похожего на берег родины после скитаний – чем это лицо! Нет мягче тени в жаркую и знойную погоду чем линии овалов ее губ! Нет холмов ни в одной стране мира и ни на одной планете красивее и нежнее по очертаниям чем ее щека – а там уже и, зовущие миллионы слов, ресницы! Беспамятство в душе. Тишина заполонила меня и туман заполонил голову, наступил час, когда я счастливо блаженствую. Как будто я около. Она сидит рядом как будто. О, сознание возвращайся ко мне! Возвращайся, мне некогда! Мне осталось какое-то определенное число ударов в сердце, и это шесть песчинок в песчаных часах, если это сравнивать с возрастом луны на нашей Земле. У меня так мало времени. Мне некогда очаровываться тем, чего нет. Но это заложено во мне, а она, развлекаясь шутит с этим.

О О

Она тоже в кино, она еще раз имеет в руках чудо любви, сидя в кресле, а через два часа вернется к очагу. Она знает это. У нее муж, квартира, дом, сын, прошлая любовь, и воспоминание о ней дает ей силы наступить на горло моей жизни, поцеловав мой труп и грустно задумавшись о сложности жизни и чувств, вернуться к очагу, к сыну. Она расскажет ему, что рассказывал я ей. И он будет знать, что я.

Вот ее функции, и она их выполнит, а мне - смерть. Но мы еще поборемся. Ах-ах, нет победы; нет ответа! Любовь – ох, эта любовь, она поселила во мне гору, и я стал недвижим

о о О о о о о о

О О

… и мое сознание бегает по этим горам, как маленький зайчик или маленький пионер в красном галстучке – ох, его даже не видно издалека, и она, эта любовь, берет мое сознание и говорит ему: а теперь ты будешь мне рассказывать сказки, а я буду слушать; или она берет этого маленького зайчика или пионерчика и - в клетку. Ах, ей свой удел, и она делает, что ей нужно, а мне мой удел. Ну что меня тянуло к замужней женщине? Но это она меня узнала в подземном туннеле, а не я ее, и она махнула мне рукой, но это я прибежал к ней, когда он уехал – но это она еще пригласила к себе своего любовника, и это уже я раненный и дважды уязвленный был … : - что? что? что? Добр? Нет. Все были иллюзии. Вот как было.

О О

-Доброе утро, - после тихих шарканий в коридоре, затаившись.

-Доброе утро, - отвечаю мягко, но с жестким решением уйти. Впрочем, не уронить себя в ее глазах – надо уйти мягко и обыкновенно, без намеков. Вот еще кто во всем виноват: не уронить себя в ее глазах – т.е. ложь, ну ложь конечно: это же ложь, делать вид, что тебе легко, или сто ты добр, когда ты зол, что она спала там всю ночь с любовником, я слышал, как она говорила «О—о-о-о!» с тембром счастья, она наверно прижала к себе его голову, а он обнял ее. О постели ничего не могу писать! Итак, это ложь виновата, значит я, мой характер, он слабый и лживый, я не мог просто сказать или молча уйти я боялся …

О О

… что она подумает … нет, еще не ложь, вот как, открытие: еще и правда, правда, правда, правда, и вот какая я боялся, что она подумает, что я думаю о ней плохо, а я ее не осуждал, то ли умом, то ли сердцем, а прощал – она мне чужая, а ему любимая, причем здесь я? Она и была с ним, а я, мерзость, пришел к ней, когда мужа нет. Не осуждаю и никому не скажу. И уйду. … Так я думал. А то что она меня приглашала, как любовница, так это мне показалось – вот цена флиртованным дням, мгновениям и взглядам. Извините за это слово, как иностранец косноязычен, но как это слово сделать прилагательным к … ко многому, и покороче; я взволнован? Я преследую, как следователь сейчас все на корню.

О О

И что же? Правда, с одной стороны (что боялся ее обидеть, тем, что она могла подумать, что я ее осуждаю) и ложь, с другой стороны (как бы она не подумала, что я уязвлен и оскорблен, да нет, пожалуйста, я спокоен и добр, и не умер от ревности, а просто уже утро, и я иду к себе домой, поблагодарив за чай и вечер вчерашний – мы танцевали) – и вот, они обе великие противоположности виноваты в том, что я во тьме мерзкого марсианского болота, а не на Земле сейчас … и солнце, и цветы, и прогулки на лыжах … А не там ли это произошло, когда-то давно? Что-то … да, очень … да, … о, нет … только похожее и не произошло: на Чукотке я был у своих родителей, они у меня врачи, отец служил военным врачом …

О О

… в воинской части, и на лестнице я встречал (мне было 20 лет) женщину с белым телом и глазами – я помню, ужасно красивыми, и она дразнила меня, но она не была моей любовницей.

Нет, это я – тридцатитрехлетний прожигатель жизни: кино, любовницы, танцы, курение, телевизор, хоккей, футбол – да, только такой я, рыхлый любитель приятного: потанцевать с подругой жены, приятно? Да; мечтать с ней целоваться, приятно, да; что еще? Думать о постели с ней?

О О

О О Невозможно приятно? Да. Шутя, пробовать обнять ее (ложь, что по дружбе, а на самом деле, просто – не оттолкнет ли и какое у нее тело? и вот и обнял за плечи), приятно? Да. И вот и т.д. и т.д. Вот он я, мягкотелый прожигатель жизни (жизнь и человек – это что-то более сложное, чем эти приятности) - - на дне пропасти: я отстал от людей, я на этом темном Марсе, среди чудищ, и в объятиях лживой любовницы, где меня и застигнет старость, и я побледнею от страха, и затрясу ногами трусливо, и буду жаловаться на давление, и марсианский врач на мне напишет диссертацию, а меня сожгут, как кошку, и повесят маленькую табличку с марсианскими выпуклыми буквами, и ни одна марсианская душа ее не ощупает: меня презрительно поместят в неудобном месте для обзора. Да, они и не ходят на кладбище и «смотрят» только на «могилы» близких, и те, что с ними рядом случайно … Ах, это мелочь… Жар в голове.

О О

Но я еще поборюсь за себя. Ты не любишь меня – буду я твердить мысленно – и отпусти меня. Не питай меня надеждами, что я любим …

Ах, как это трудно, мой неизвестный читатель (если будешь ты) – она скажет:

-Что с Вами?

-Ничего.

-А правда?

-Ты меня не любишь.

Нет бы сказать больше: ты не любишь меня, и это моя смерть, я должен быть и тратить слова о любви и удары сердца на любимую, она будет более счастлива чем ты, т.к. у нее не будет мужа, и это будет полнокровно, а не в шутку, признайся, что это так? А она мне родит продолжение нашей любви в виде чуда – маленького человечка, с нашей кровью, нашими знаниями, нашей грустью и нашей радостью. Но нет, мешает так сказать страх.

Давайте, успокоимся и тихо, и медленно подумаем, о чем страх? Потерять любовницу? И да, и нет. О чем страх? Ни о чем, от робости, еще родившейся в детстве, от робости перед женщиной. Она сильнее меня. Ах, надо воспитать себя честным было, честность ничего не боится. Она отвечает всегда прямо: да, я влюблен, или – да, испугался (не изворачиваться надо было мне в детстве и в юных годах, перед друзьями и знакомыми, и не выскакивать сухим из воды и красивым. Во лжи же я выскакивал и в грязи (пусть мелкой), а было бы красивее, как красива …

О О

О О … в своей красоте гора, вода, щепка – в правде и искренности.

Итак страх. Но ( вот она, моя изворотливость) (а, может, я прав), но, может, это страх, сковывающий мужчину, чтобы не обидеть женщину (он же сильнее ее физически, и природа награждает его этими психологическими тормозами, когда он видит ее – будущую мать, продолжательницу рода?). А не знаю я ответа. Подумать что ли? Подумаю.

Темно. Сижу. Думаю. Промелькали, как из окна поезда, слова из всей страницы: любовь, честность, искренность, правда, ложь, юность – как в калейдоскопе …. И нет ответа. Но интуитивно чувствую, прочь логику – правда сильнее всего. Да, это трусость мной руководила, а внешне на ширмах моего хлипкого домика в голове, была надпись: как бы не оскорбить и не обидеть девушку, девочку или женщину. А на самом деле, в глубине дома сидела за ширмой трусость, трусливый мелочный человек, маленький охотник за счастливыми мгновениями: кино, книжка, глаза девочки. А не честный мальчик – нет, дошел до фальши «мальчик» - ужас! И прочь все слова! Интуитивно, внутри чувствую (хоть не могу свести концы с концами, и не буду на бумаге), да будь я честным всегда, не сидеть бы мне во тьме сейчас одному, да, был бы честен я, не сидел бы я в темноте сейчас, это яма на дне мирозданья, место мое, отведенное мне природой. Это даже красиво слишком – отброс человечества, и последний в чужом мире.

О О

Но не слишком ли я жесток к себе, другие ведь и убивают, крадут, режут людские жизни? Но что в них? И заглянуть надо. Их муки, это их муки, а мои мне только и видны. Темно. Сижу. Пишу. Вот как.

А не врал ли я, когда подходил и сидел с таким видом и говорил с такими интонациями, что я могу рассказать что-то интересное?

Да, даже теплее стало сидеть одному в темноте и одному, оттого что это справедливо. Справедливое стечение обстоятельств от объективной причины, лежащей в основании событий.

Как хорошо одному сидеть в темноте. Вот стыдно стало, и спрятался в темноте, и мне уютно, вот всегда я был таков.

Ну что теперь из всего? Даже дыхание ровнее стало, успокоился.

Что же? К ней не позвоню. Я ее не люблю. Нет, люблю. Нет, не люблю. Нет, все-таки не люблю. А … Да. А как она сидит?! … Нет. А она … Нет. А она говорит, что любит меня и никогда не разлюбит. Но вдруг она такой же слабый человек, как я, и не может признаться ни мне, ни себе в правде? Но вдруг губится наша любовь потому, что сложности (замужество ее и сын, и семья ее), а нет, нет и нет, я же не женюсь на ней… если она уйдет от мужа, почему? Боюсь ее. И люблю, и боюсь. Вот в чем дело. Она однажды обманула меня.

О О

О О 4

Однажды в «Книге отзывов» о литературном вечере (совместный вечер марсиан и наших) я прочитал:

«Стихи (такого-то) - ………………………....!» И говорю ей, вот хочешь, рассмешу тебя? И все рассказал. Она говорит:

-Я знаю, я читала.

-Но смешно, да?

-Ага, смешно.

-А я не боюсь этого, это же вранье, это не мнение чье-то, и это друзья шутят.

-…

Прошли еще. Я вдруг спрашиваю:

-А что же ты не сказала мне об этом?

-А о чем?

-Ну, об этом?

-Да я же не читала … я другое видела …

-Да не ври.

-Другое-другое …

Я бросился и нашел, что искал, доказательство. Свидетель был найден. Он рассказал. Что и как было. Они все! И вот.

Я все говорю «роман», «роман», а какой же это роман скажите, Вы, невидимый мне и далекий, и возможно существующий: разве это не просто записи некого человека? Я бы даже сказал графоманство. А разве меня страхует то, что я поэт профессиональный, выступавший на вечере (один раз, правда) профессионалов, и шесть лет печатавший стихи в журнале? Нет, не страхует, не заклинает волшебно. Профессионалы не застрахованы от графоманства.

О О

И вот, самодеятель, он милее, скажу я с завистью. Я всегда в его двух-трех шутливо написанных строчках ощущаю что-то неповторимое. Но вся беда в том, что чуть он примется за что-то грандиозное (на что он никогда не посягает), как все теряет по дороге. А профессионал, он знает способы, как это не растерять, и эти его способы так набили оскомину! И когда он напишет что-нибудь нечаянно, невзначай, мы и говорим талантливо, а остальное разобыкновенное чересчур! Но это, то что вы видите перед глазами, это - иной случай: это просто записки одного человека, и все. Легко сказать «и все»!

О чем я перед этим писал в темноте (руки затекли держать блокнот), но (что-то спешу, а надо не торопясь) (иначе победы не достигну, под названием «ничья», т.е. хотя бы книги), и …

Комната. ЕЕ.

Они жили, по-нашему, в двухкомнатной квартире. Она имела запах чужой слегка и милый, и любимый, и родной. Когда въезжаешь в коридор … Они же по рельсам вроде бы как ездят, но не по рельсам – коридорчики сплошные, канавки – по ним передвигаются; и вот, вхожу к ним в коридор, где они раздеваются, и где телефон – и кажется, я дома. Только дом мой, как лифт, медленно идет вниз, со скоростью 2 миллиметра в час или в минуту – не существенно, не заметно, а потом я уже или забываю и счастлив, или давит меня что-то неуютное, или сплю, а она меня будит:

-Опять спите.

-Да.

-Не спите.

-Нет, хочу.

-Нет, не спите.

О О

Во-первых, видите, все время она на «Вы» ко мне. Что это? А во-вторых, сплю я, видимо, оттого, что все во мне, в глубине, стыдится моего положения (поезд из пункта «А» в пункт «Б» идет со скоростью 40 км. В час, или как жучек на ладони – тронет его палец (Судьбы, для него) (и ваш, для человека), а он не может разрешить эту задачу и спит тотчас – условный рефлекс, и торможение коры головного мозга.

Да, и всегда меня последнее время у любовниц в сон клонит. Если уже не люблю. А, значит, не люблю ее! Но вы послушайте ее голос.

… Поздно, скоро сон, звоню к ней, не успев уехать и семи кварталов от ее дома; она говорит:

-Мой милый, мой любимый, мой единственный …

И голос ее, как будто я сын ее, а она моя молодая, любимая, как лето и цветы, мама в детстве. А! Засомневались и Вы, мой читатель на Земле.

Представляю я Землю. Тихую улицу. И библиотеку. Там много книг. Одна моя, да хоть и 10, ну 5 (о характере своем думал, а не о темноте и марсианах – где уж тут литературничать, выжить бы), и ходят юноши, девушки, мужчины, (а женщины дома сидят – милая моя Земля, представляю тебя со всеми твоими недостатками - - а так ли, что недостатками?), и один раз за 4 года беру средний, а не лучший и не худший способ или вариант - - - - - берут мою книгу. Выписывают 4 абзаца, но не полностью …

О О

… а к теме … а ведь что-то я не то хотел сказать? Короче говоря, книга – не тень ли это человека, хоть может это лучшее, что в нем есть, которая только и … да нет, это больше чем песчинка, это площадка или доска, для надстройки, что высится над базисом. Лучше конечно книга! Но это иной случай. Это записи одного человека, и все. Правда случай уникальный, одиночество среди марсиан, мне бы описать все, как путешественнику, но у меня свои заботы, я ими закован, как в латы и панцирь, и они тяжелы кстати. Мне надо выжить. Мне выжить надо. И губить ли мне любовь свою и нашу, если она любит меня, или бегством спасаться, нет, не бегством, а прямо, бесповоротно и мужественно … Но где там, она скажет:

-Как хотите.

Печально, сказать бы, вышло. Да, она любит меня.

Я начал описывать комнату ее. О, праздник – эти ее вещи! Непонятные мне вначале и любимые мне потом, и его вещи, и он, я и его любил. Мужа, он-то ее, а мне все ее нравится: и лицо, и муж. И ресницы ее, и стул его, и фотоувеличитель (ультразвуковая штука, с поляризированным наращиванием рельефа, но я всегда переводил первые дни их вещи на наш язык), и повадки его.

В чем собака зарыта? Почему? Подумаю в темноте своей. Попробую так рассуждать, если мы древние …

О О

… в шкурах, и я его люблю, то он, да – не убивает меня. Вот хитрость природы, она пишет на моих ширмах-седзях в японском домике моего мозга он милый, а в глубине, только отодвинуть эту ширму, сидит человек, и спросить если его, он скажет шепотом: он не убьет меня, пока я хожу около нее. И как мелочны тогда мои чувства любви к нему, и … если истинные пружины природы таковы. Но, слушайте, разве люди, целуясь, думают о детях? Нет. Хемингуэй (ваш, а не мой, я в темноте один сижу на Марсе, а вы там на Земле по улицам гуляете, а он лежит там у вас в библиотеках) говорил: ох, эти дети – это наказание и возмездие нам за минуты счастья. Прав – не прав, в сторону! Мы и без него знаем: 70% вы целуетесь, не думая о детях, а едите – потому что вкусно, а любите – потому что влюблены; и не цели движут нами, а чувства. Но чувства это ширмы, а цели это – природные инстинкты, необходимые условия вашего устройства (необходимые детали вашего устройства).

Вы грызете яблоко, а не восполняете элементы железа в организме. Так что я оправдываю в себе? Уж не напишу я так много чего-нибудь, чтобы не для оправданий, чувствую интуитивно, что не могу себе доверять - а, сомнения свои: любит ли она ? А помните Окуджаву:

Опять в твою любовь поверю –

Как бы не так …

Ох, эта Венера шекспировская, ее проклятия, прогремевшие в вечернем воздухе греческого мифа, …

О О

… пересказанного в рифму на английском. Они, они вездесущи для меня! Я сомневаюсь в ней! Сомневаюсь! Лучше бы не любил, а я сомневаюсь: вдруг любит она - моя бедная, одинокая (так как без меня), а я ее бросаю.

Итак. Не получилось описание комнаты. Ну, балкон. Ну барельефы на стенах, марсиане все на ощупь воспринимают или ультразвуковыми ушами что ли? Не знаю как объяснить, да и что мне в этом копаться, мне – которого ожидает читатель.

Вот! Вот! Вот! Вспомнил. Мне, что б не погибнуть надо в душе вернуться к тому моменту, когда я был сильным, т.е. вернуться к себе, хоть к пятилетнему, и дальше начать жить, а все остальное (ну что же!) это пропало, сам виноват, и жить осталось только 30 лет, всего значит 35, а остальное … (ну что же!), но зато – это и есть счастье, счастье – не счастье, но это и будет жизнью.

Ну так вот, я «пятилетний» сижу в темноте – ну и что?

Тихо. Легко. Столько дел. Столько надо узнать в мире. Я ничего не знаю. Но я смел. Я чувствую все, что и как.

А она? Пусть ей тоже будет 5 лет. Я ей скажу об этом. Я уже говорил: будем честными. Она говорила – «ладно», «будем». Да, это путь. А после что было? Да, значит любит. О, как счастливо быть любимым!

О О

Так, я любим. Это хорошо. Но столько дел. Столько надо узнать об этом мире и рассказать ей – а не ловушка ли это?

О! Венера, как тяжелы твои проклятия, что за тяжкие носилки этот любовный скарб подозрений! Но бросить тяжесть не честно и не по-мужски. А интуитивно? О, она так далеко. Даже грустно. Да. Темно.

Ну ладно, что дальше?

-Вы звоните мне каждый день сейчас, хорошо?

-…

-Будете?

-Да, а почему бы не звонить? Буду.

Итак, я чувствовал, что это ее ребенок, да хоть и мой!? Я буду ее любить настолько, насколько люблю, но не больше и не меньше. Не врать, не врать. Спасен. Да, я спасен. И вы ведь держите в руках мое «письмо»?

О, счастье жить на Земле (хотя, вернее, надо переправить – «в мире») (но в темноте я переношусь мысленно – вру, вру, я имел в виду этот мир, ее, где я живу). Откуда эта ошибка? От торопливости: увидел цель и бросился к ней. Быть честным – и побежал. Надо, вернее – придти, идти к ней годами, не жалея сил. Да, и теперь я знаю (почти 30 лет просидел в страшной тюрьме – «ложь» она называется, и не устрашенный, а наученный ее горьким опытом, я буду счастлив идти по дороге не очень протоптанной и, может быть, даже не по дороге.

О О

О! Если это мой ребенок, как я буду счастлив! Это же, как будто я подпрыгнул и дотронулся до звезды! А если его, я тоже счастлив, он будет знать что знаю я, все, что я говорил ей, кроме того, что он будет знать и что знал его подлинный отец. Чем больше, он милый, будет знать, тем дальше он прошел в этом звездном мире? Да?

А тьма, где тьма? Я не вижу ее. Это просто бесконечность вокруг нас и бесконечно темные сумерки на Марсе, и я от удовольствия закрыл глаза. А то, что я буду ходить в темноте на ощупь – это я сижу в этих сумерках с закрытыми глазами, и думаю; и мило думается.

О, Господи! Чем глубже упадешь в этом мире, тем следующей волной на большее радостное счастье ты вознесешься. Вот он каков мир. Она перестаралась бы, в радостных ощущениях купаясь!

И вот еще. Если это его ребенок, то я ей не понадоблюсь видимо. Готовить надо себя к разлуке.

Да, а что? – говорит мне во мне пятилетний человек, который был честен. А тебе не грустно? – хочется мне спросить его.

Будет. Я любил ее. Я люблю ее лицо, я же уже говорил тебе. Помнишь, ты записывал в темноте, что ее губы это - тень самая легкая и тонкая и мягкая в теплый день?

Ну что же, и тебе ведь грустно, – сказал малыш, - пожить 30 лет в никуда, так и мне грустно будет, никогда не увидеть ее. Я буду вспоминать. А потом что-то будет впереди.

О О

-Но будет ли? – говорю я.

-Будет.

-А может и нет. Если мы будем около нее и никуда не пойдем, мы будем только и видеть невозможность нашей любви. И что от этой невозможности? Это грустно и необыкновенно нежно и приятно, но полное отсутствие самого существующего ощущения, что это и есть подлинная жизнь.

И вот, не могу я жить только его умом (его пятилетним и непосредственным). Но еще и мой неясный ум надо привлекать. И опять мне одиноко и трудно, легче было отдать свою судьбу в его руки.

Решаться надо. И знаю это, и решиться не могу, так как ищу для точности: а нет ли от противного чего-нибудь, и нахожу это.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

То ли темнота, то ли пропущенный день, то ли еще подозреваю, эти марсиане обладают какой-то магией – я не слышу своего голоса, когда я пишу. Внутри-то меня голос говорит, и вдруг он все тише и тише, сколько бы я ни ставил тире или восклицательных знаков. Тише стал голос. Не гибель ли это моя? И инертность. И вера в ее любовь. Как лицо ее выражает счастье: оно лишается скованности, оно домашнее становится и непричесанное, и светится не змеиной красотой, а красотой очень близкой к любви матери, сестры, и еще чего … трудно только сказать – дружбы вроде бы, только не виданной мне еще.

О О

Не слышу голоса своего, и слова попадаются как хлеб сухой, без чая, без бульона, без котлеты – вот пошлость – но я жую действительно эти слова без вкуса и с отвращением; наплевать на красоту, но ни в чем не разобраться мне, если я подавлюсь каким-нибудь словом и умру, как собака с костью в горле.

Видения видел я. Их и опишу. Если остановлюсь, то это, может быть, и конец мой. С кем мне еще говорить? С ними? А если они все против меня? Хорошо если недопонимают. А если чужие мне, «марсиане» - это же значит уже, как чума.

Вот лишаюсь слов я, когда она начинает говорить, что любит меня, так как цель всего моего письма побороть ее любовь, так как она – ложь, а ложь, то есть моя смерть. Непонятно это слово звучит «смерть». Сам еще не осознал. Смерть, смерть – это молчание мое в этом мире, где я один и вокруг они, и чужая планета. Ну да, я обречен на вымирание во тьме, бесправный и одинокий, без семьи, без дома. Ну да, смерть мне – и для марсиан, и для своих собратьев, языком которых я еще ворочаю, как пьяный и одурманенный - чем? Ложью.

Чьей? И ее, и своей. Она – да, не любит, понятно; а я – а я верю и соглашаюсь таким образом с ее ложью. А еще? А еще я лгу вот в чем. Она говорит о любви – ну затаскал я это слово (да и «счастье», и «детство», и «чувство», и «думаю», и «ощущаю») ( но как мне еще изъясняться, на пальцах? Знаю – действием. Но книга – это утверждение меня и здесь, и тень там у вас на Земле, в библиотеке) . . . . . . . .

О О

… уронил ручку, забыл мысль, начну о видениях. Что это еще за видения в темноте? Да не вокруг, а в голове.

Видел я. Ну да, пошел! Я просто вспомнил, что давно видел на Земле, а теперь осознал это событие.

Идет-идет человек поздней ночью, то есть в двенадцать, в час, в два – по пустынной улице Москвы, пустые витрины, фонари. Он идет и улыбается. В шляпе.

А вижу, что он улыбается самодовольно, что он идет от любовницы. Слушай, хочется мне сказать, чему радуешься и чем гордишься? Ты нечаянно соскользнул в болото, и тебе тоже бы надо просидеть у любовницы четыре месяца под юбкой и опоздать на свою ракету, и чтобы тебя не нашел поисковый отряд ( что б ты газет не читал и радио не слушал, а думал о ней). Что же ты улыбаешься, и куда ты идешь? Не заворачивай за угол, подожди! Ты любишь ее или ты хочешь спать с ней? А она? Любит или хочет спать с тобой? Или она хочет замуж за тебя выйти, а ты только рад ей, как любовнице? Но если он скажет «не знаю», то кто знает? А ты спроси, скажу я ему, у себя, когда тебе было пять лет.

Что-то фальшью отдает, особенно последняя фраза моего «видения». Вспомнил я чью-то чужую далекую фигуру и лезу к … к ней с тем же рецептом, что ко мне не подошел, не стал волшебным словом. Надо бы быть еще и жертвенным, пожертвовать своими представлением о счастье и любви – если это чужое. И что советовать? Может он другой! Но, нет.

О О

Я не только себя в нем подозреваю, я уверен, что он как я слаб, не слаб, а суетлив. Люби, имей любовницу (но люби, и не целуйся с ней если может быть, может быть, может быть любишь ее, и потому действуешь от страха – не потерять бы хоть это свое может быть), а если любишь, любишь.

И если ты не такой, как я трус ленивый, если ты … А я-то кто? Я-то самый последний. Стулья, стулья расставим, этот пример я давно люблю: всех мужчин поставим в затылок, и когда последний кончится, стулья все поставить надо, и после я.

И если я чем отличаюсь от него в лучшую сторону, так это тем, что я вижу мелочи, которые не видит он: все ужасное начиная с мороженого, потакания, с сигареты, с потакания мелким удовольствиям.

Не в мороженом дело, а во мне. Я-то ел мороженое не потому, что мне хотелось его съесть, это мороженое и холодное, а ел потому, что купил это удовольствие, не решившись на то, что хотелось, может, хотелось мне лучше всех бегать или прыгать … и я отвлекся. И наотвлекался.

Надо описать место моей гибели. Это мне как надпись на могиле, т.е. место, где я влюблен был. А может, и не влюблен, а позарился на эту иллюзию быть влюбленным – вот, вот в чем моя смерть-то одета. Итак улица ее и квартира.

О О

Ну хорошо, я позарился на эту иллюзию и на обещание одарить меня отцовством (уже надоело: ребенок, ребенок, ребенок, - до бесконечности), а она? Она, наверно на то, что я зрячий.

О, как это мило для Марса ! Там же только поэты утверждают, что видят пятна на небе! Что видят блики на холмах, и что небо светлее земли. Марса, Марса, Марса, конечно – но где до этого!

Я же твердил ей. Вот как это было.

… Улица их на окраине…

О О

На окраине большого города (город – это столица) … Но я нигде не жил еще на Марсе, и для меня это просто странный город.

И вот на окраине (это я пишу после сна, ну и сон у меня, как будто вылез из чулана – ага, как смешно здесь говорить о чуланах, это тоскую, видимо, по Земле, где темнота маленькими кусочками в чуланах распределяется по всей Земле, по подвалам и под кроватями, и в коробках) ( и из чулана вылез я как будто более темного, чем эта темнота вокруг. Вроде бы как светлее стало, когда я проснулся; так вот вылез я из чулана – так я спал), пишу про окраину этого города, пишу … да, так на окраине этого города и проходит эта цепь светлых сооружений: …

О О

…не-то холмы, не-то коробки гигантские, чуть светлеющие – это дома марсианские. Если на миг представить, что это Земля, и захотеть пробежаться от одной такой светлой цепи бугров до другой, то тотчас сломаешь голову, кувыркнувшись в какую-нибудь траншею, или коридорчики, как я их раньше называл. Они по этим коридорчикам и перемещаются, как наши трамваи, скорее танки даже – что-то темное ползет обычно и медленно, и по траншее-коридорчику, то прямо, то заворачивает. Если они встречаются с друг другом, то передняя часть вытягивается, и получается накат, по которому встречный вползает на него и перелезает (задняя тоже в хвост превращается, только более крутой и удобный для соскальзывания), так они разминаются, встретившись. Бесчисленные коридорчики, черт их подери, в разных направлениях изрезают это темное пространство между цепями зданий, т.е. улицу вроде бы как по нашим представлениям. Ох, и темень на улице!

В центре города эти здания - не-то мешки, не-то коробки бесформенные гигантские возвышаются высоко, и там еще темней каким-то образом: ну да, все-таки некий сумрак исходит из того неба на эту сплошную темноту – а тут, как в щелях темно, или как в складках одеяла в сумрачной комнате (еще темнее) – вот такое самочувствие в центре.

И когда я еду наземным транспортом – по некоторым коридорчикам тянутся ленты, на которые можно взгромоздиться – то минут, нет, часа через …

О О

… полтора, этой сплошной темноты и шороха, проехав более светлые комки, бугры и мятые коробки административных зданий, они светлее, потому что там жизнь более активная – начинаются более низкие цепи, потом проезжаешь неясные сооружения, неизвестные мне, возвышающиеся над городом значительно, и странно таким образом, а потом два широких круга – низкие и плосковатые здания, какие-то отделы по информации, и выезжаешь на ее улицу.

Я забыл сказать, здания все в чуть светящихся крапинках (свидетельства каких-то коммуникаций – слуховые, ультразвуковые). На этой улице они особо чуть коричневого цвета, даже скорее охры, и она мне так мила и знакома эта улица. Уже жду и не дождусь ее дома. Я его узнаю по мелкой детали. Улица однообразная имеет повторения: большие-большие-большие дома и вдруг - маленькие сооружения, подсобные, как маленькие ларьки или улья. Но в том месте, где она живет, один ларек (вообще-то это сооружения для рабочего инструментария для ремонта этих лент на дорогах).

Здесь я обычно схожу с ленты, открываю дверцу кабинки и выпрыгиваю) и по боковому коридорчику сворачиваю налево к дому. Средний подъезд, пятый этаж (без ступенек естественно, они им не нужны), уже без ленты и нажимаю кнопку сигнализации, что я пришел. Отворачиваются двери и я вхожу. И улица, и дом, но особенно коридор и комната, имеют удивительный запах и приятный - эти

О О

существа какой-то ведут такой образ жизни, что и запах приятный от вещей в квартире: книги, книги, или кассеты и кассеты с ультразвуковым завпечатлителем, создающим картины для них. Картины для слепых – они слышат их – это вроде нашего фотоаппарата с проигрывателем, но и рукой могут провести по барельефной поверхности. Все странное марсианское – запахи от вещей, но уже запах этого дома иной, его состав особый – преобладающее количество в доме этих рельефных книг, картин и пленок с ультразвуковым письмом, с небольшой примесью от чего-то и вот их дом.

Может это с кухни небольшая и приятная часть ароматов или от цветов, этих странных черных в коробках - - но нет, именно все вместе – преобладающее постоянство в интересах и занятиях дают постоянство определенной категории вещей в доме, и отсюда этот особый аромат дома.

Он пронизывает меня до костей, как дождь тонкий слой песка посыпанного на тропинку. Где это я видел? Откуда? Да сто раз на Земле где-то. В санатории может быть каком-то или по дороге в институт в котором учился, и в пионерском лагере на очень Дальнем сейчас Востоке (около Владивостока, станция Седанка была, очень давно). Да, и хоть сквер у Кировских ворот.

Да, тепло и мило на душе, и завидно, завидно.

О О

А второе видение было вот какое (ходил сейчас по своим делам хлопотным, потом расскажу): огромный туннель, освещенные стекла – метро это, и целуются двое, губы прижаты, поздний вечер что ли, или это было так давно, что вокруг ничего не помню. Целуются. Долго. Потом пропуск в памяти. Я иду, и они идут: он высокий, на две головы выше. Он идет нахальнинько, при долговязости своей, раскачиваясь значит, она – еще под впечатлением - - оба еще пьяные от поцелуя, но торопятся … Жалко мне бесконечно искалеченные человеческие отношения, не умеют люди чаще всего быть счастливыми – надо, если не любишь и целуешься, то целовать не любя, а не нагромождать любовь, где ее нет. Да, нет-нет-нет--нет-нет-нет-нет-, не целоваться, если не любишь. И будишь счастлив. Но можно ли быть счастливым, если думаешь, что это не надолго? Хотя «так иногда разлуки час, милее сладкого свиданья», впрочем, не о том и некстати. Не любя – кощунственно даже хотеть ( я не говорю быть, быть – нельзя). Можно только чувствовать это хотение – это любовь, но не хотеть – это суррогат.

Темный лес все это и трудно в темном лесу разбираться. Но верю вот во что: не споткнется в темноте, кто любит, позабыв все на свете.

Не потому что это … О, горе тому, кто начнет гулять в этом лесу. А все ли из него выбираются? Вот мне издалека видна наша …

О О

маленькая Земля, и подумал я сейчас, распутывая самоубийства наших великих поэтов: Пушкина, Есенина. Маяковского – а не в этом ли лесу они впали в отчаяние, заблудившись и не найдя выхода – не захотели жить?

Тут же у меня возникло возражение: нет, они жили более великими категориями, не знаю какими – неясными и смутными, и вызывающими зависть; и нет, не любовь конечно! Но это ощущение во мне говорит. А перебираю жизнь, что по крохам вспоминаю, прочитал когда-то в книжках, и вижу: Пушкин незадолго до своей смерти получал письма анонимные о неверности своей жены (это не его уже любовь, а ее, то есть любовь с другого краю, но все-таки) (да и сам с сестрою жены, еще что-то выяснял); Есенин – вспоминаю из очень тусклой книжки, нет, книжка хороша, яркий я запомнил один момент, а как может быть книжка не яркой, а картина яркой? И что же, сидит по этим мемуарным воспоминаниям Есенин, может быть даже и пьяный, и говорит: хорошо бы найти (имеется в виду, в жизни) красивую, милую и верную девушку; или Маяковский – не имевший дома своего, в общем, «не мужчина, а облако в штанах» … Любови и любови, а они тут в самоубийствах, не сказать чтобы не сыграли своей роли. Любовь-то это ширма, а за ней обычнейшие вопросы, которые тебе задает обычнейшая жизнь: а что такое жизнь? А в чем ее смысл? А что такое мысль? А что такое чувство и что вперед?

Надо же, какие детали вспомнил из мемуаров, самому страшно делается – сидишь в темноте за миллиарды километров и вдруг …

О О

ясно представляешь картинки где-то давно и далеко происходящие, и только закончишь, голова кружится от страха: как это далеко, да, и светло ли там было, тоже сомневаешься – темно и темно вокруг, и давно уже, и хоть знаю, что темень через 30 лет сменится сезоном света на три года, и все-таки разуверился в свете. Как бы не ослепнуть на свету! И только мозг мой вдруг излучает картинки, где и светло, и люди двигаются. И интересно, что люди, которых видел я сам, и те вдруг (почему?), о которых читал. Магия писательская. Описал писатель – а я за миллиарды километров в темноте трехлетней сижу, и вижу, сами возникают в голове – ну, не волшебство ли было на тех отпечатанных страничках из букв, букв, букв, букв, и строчек? И это мемуарист – а что же говорить о самих великих! И я туда же: что-то темное воспроизвожу из своей темноты!

Кстати, ходил сегодня и занимался своим спасением: о книге говорил своей. Книгу они «напечатают» - книги у них рельефные конечно, как я говорил, и все, что ни напишу там… кстати, я писал, что кругом марсиане – и одно это слово «марсиане» как чума, - и думаю: а вдруг не пройдет, но им все равно, а все же думаю, помягче бы надо, надо, думаю, что б бровь у цензора не хмурилась, приподнимается – пусть! Но что б не хмурилась. Да какие же брови!!! Они как бегемоты, внешне, марсиане. Правда, форму любую могут принять по своему желанию, хоть человеческую и размеры. Забавно видеть …

О О

как марсиане в человека превращаются – то вдруг три руки начинают расти, а потом, раз, и одна исчезает и: две как ним в чем ни бывало, но и Москва не сразу строилась, а тут собеседник из мешка с капустой за минуту в человека превращается.

Так вот, книгу они изготовят, если я докажу, что я зрячий. Для этого надо записаться в очередь, но и этого мало, надо утвердить тему, допустим «Я вижу пятна на небе» (это самый проходной легкий вариант, таких тысячи), или «видел мелькающую звезду на небе», или «светлые углы» (имеется в виду - марсиане, когда они улыбаются, или «светлые пятна зданий» - хотя они темные с мерцающими крапинками и т.д. - - мне-то это все легко, т.е. я-то вижу, но они-то не видят, как же они проверять меня будут? И каковы мои доказательства? И где их весомость?

Все советуют не доказывать, а говорить о переносном смысле, тогда комиссия не будет придираться.

Так вот, сегодня я записался на тему «Светлые углы улыбки». Через несколько дней, или, как марсиане говорят «через несколько снов», я узнаю, утвердили ли меня к этой теме. (Вообще-то это раздел любовной лирики, а поскольку я влюблен действительно, должно получиться.)

Представляю. Я говорю им, что вижу, как ко мне приближается нечто темное, со светлыми углами, это ко мне приближается моя знакомая … А они скажут: да Вы не видите, дорогой, а если иносказательность – то банально и бледно повторяете стихи наших поэтов. Так что, на первый взгляд, простая проблема имеет очень сложную доказательность.

О О

А у нас на Земле, я помню, писал рецензию. Композиция стихотворения не уравновешена – писал и далее и так далее, а потом решил доказать, а мне говорят, возьмите обратно – ничего не понятно. Самое трудное, наверно, доказывать очевидное, так как над очевидным никогда не думаешь и не ищутся аргументы.

О О

Но я думаю, извернусь как-нибудь, я же человек, и что я хуже этих марсиан? – да я должен выжить, должен победить.

В конце концов, не буду говорить, что вижу, а напишу стихи об этом получше ихних поэтов. Допустим:

«тьма, тьма, тьма

не сойти бы с ума!

Но нет,

Как светится в темной комнате рояль

Вижу на улице домов края».

Или, допустим, сразу начну сочинять стихи, войдя в комнату комиссии:

«Я в комнату вашу пришел

на сумерки вещей глядя

думаю как хорошо

жить ничего не найдя…»

Не идет ничего, видимо спать хочу. Но вот что интересно: они никогда тем не дают просто так, а с примечанием «тема (такая-то) в стиле поэта А.», или «тема (такая-то) в стиле поэта «Б», или «В» А вот для чего? Чтобы легче было?

О О

Но зачем мне это облегчение, следовать кому-то, когда мне легче всего говорить о том, что рядом со мной, с моими мыслями, волнениями?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пишу я в темноте, как я уже говорил, на пустыре. Чтобы никто не мешал. В пяти шагах от траншеи-коридорчика. Потом иду к себе домой. Ложусь спать. Комната моя в центре города, на третьем этаже. Окон нет, конечно по-марсиански, но квартира не отдельная, у меня соседи: две семьи. Один марсианин – возчик, или как наш шофер …

О О

… только он на себе возит, у них машин нет за ненадобностью. Возит он в основном всякие провода. А другая семья … Дж, еще про первого добавлю, он милый человек с севера, не то что столичные, к нему доверие есть какое-то изнутри. А другая семья: он в отделе форм работает, вроде нашей технической эстетики – какую форму чему придавать, самым разным предметам, а она работает на складе и в центре города, а дочь их учится. Может быть по отцу пойдет формами заниматься, а может, по матери – на склад. Магазинов нет, у них склады. Сейчас неохота ничего рассказывать. Спать хочу. Но что я хочу сказать? То, что я ничего больше не пишу о любви, это хороший признак, излечиваюсь.

О О

И рад – перспективы-то нет. Мыслимо ли чтобы люди жили и жили дружно, и вдруг – стоп: ты больше мне не муж, а я тебе не жены? Невозможно. Но возможно ли мне тоже, взять и перечеркнуть то, о чем мечталось в голове. Вроде бы как, мечтания, если они надолго поселились в голове и ты привыкаешь к ним, они начинают быть как бы реальностью материализованной, а куда ее девать? Когда умом размышляешь, что хотя, или вернее, раз она меня не любит и я ее не люблю, а? Куда их девать, эти мечтания – они как вещи какие-то, к которым привык, но для которых нет дома, а? Вот забота.

И вот магическая сила слов. Произнесены слова, и где-то овеществляются невидимые вещи. Стоит где-то невидимый дом. Дом – шутка ли? Дом, целый дом, огромный с окнами и дверями и с невидимыми соседями, как и сам дом невидим, а перед входом стоит мебель, тоже невидимая, как сам дом, да и улица! – шутка ли? И город – куда еще?! Из-за произнесенных слов, и исчезнуть еще никак не … не может, и что делать? я пользуюсь тем, что он невидим никому и мне тоже – моим глазам (только живет внутри эта гигантская чужеродная заноза) и пытаюсь жить по тому миру, что виден – по этому темному, марсианскому – но вот существует от сказанных в мечтаниях слов еще мир, марсианский тоже в темноте и с городом, и с улицами, и с улицей нашей, и с квартирой нашей – где мы с ней живем – он требует деятельности, он поселился в моем теле (на самом деле в мозгу и в душе, но тело мое им парализовано, я двигаюсь, но он сидит во мне, невидимый каркас - как дом улитки, панцирь - и не больно, но давит, давит и стонет все во мне) - - да, да, слова произнесенные вслух и молча произнесенные в

О О

мечтаниях, стали невидимой реальностью – потому что, если бы это было на самом деле, т.е. я ее любил, а она меня любила – то этот мир, возникший и невидимый и соединил бы нас как супругов, чтобы мы по капризу не разбежались бы. А закончили бы начатое дело, а чтобы закончили начатое дело, а дело это, и жизнь всю прожить вместе, сцепившись руками, и образовав крышу уютную для нашего ребенка, пока он не вырастет взрослым; а потом, потом, не знаю что, не ощущал, но всем известно, потом все стареют и умирают. Ах, вот он этот мир, возникший от мечтаний и слов, сказанных вслух, и сказанных в голове про себя, и стонущий, и зовущий, этот невидимый мир имел в виду тот, кто говорил:

О О

да прилепится жена к мужу, а муж к жене, и отрешатся от родителей своих. Вот почему я так мучаюсь и изворачиваюсь, помимо моей воли раскинулся вокруг и во мне новый, второй мир, и нельзя мне шагу шагнуть по старому миру, чтобы этот шаг не тянуло сделать в новом, и вздохнуть в

О О

старом, чтобы до стона не хотелось вздохнуть в новом, и те же удары сердца пульсирующего – ждут, когда я решусь – может, очень может быть, оно бьется еще с разбегу и по инерции, как вынутое рукой хирурга на его ладони, но скоро остановится, а я еще не замечаю и да-да-да-да-да-да – хорошо, успеют его опять в грудь вложить, или не успеют и оно остановит удары своего хода. Может, так и я: - - живу еще в старом мире, живу, хотя стонет все во мне, но не брошусь вовремя в тот, что раскинулся вокруг меня и внутри меня из-за произнесенных слов, и сказанных молча в голове и от мечтаний, что мечтались, думая о ней (а не прелюбодействуй в сердце своем), или обнимая ее, или целуя ее, или разглядывая глаза ее, или рассказывая ей что-нибудь – так не шагну в истекающее, неизвестное мне, время, и остановится сердце, не предупредив, и дыхание – и вот она, смерть моя.

Никто не знает, как умирают люди. Может, они умирают от поступков, оказавшихся роковыми, может, не только любовь имеет такую силу волшебных и неизменных возникновений, а еще и праздные или не праздные игры воображения опасны:

О О

например, думает человек, а что такое воздух? Думает, думает – и возникает некий мир (опять), и он, или не сумев или не сообразив, что надо делать, то ли не возвращается назад, то ли не переходит в него и - - - - - - - - - задыхается вдруг без воздуха, и останавливается сердце. А почему остановилось? Почему возникла сердечная недостаточность? Почему стали хрупкими сосуды? никто не знает. Вот, может быть, истинная причина смерти!

Если все мои рассуждения правдивы, то - - - - даже если они не истинны, то они что-то все-тики (что-то все-таки), может, я, как Кук, подплывший на парусах к Австралии, я приплыл к берегу любви, и как он, увидев кенгуру, спросил туземца, как зовут этого зверя, а туземец сказал «кенгуру» («я вас не понимаю»), он сказал, а Кук записал это в блокнот. Записал неверно, не правильно, ерунду, глупость, но он видел этого кенгуру, и с тех пор тот зверь – кенгуру, пусть не правильно называемый, но все же существующий - - - так и я, не верно все объяснив, я все же что-то увидел? А?

И тогда с минуты на минуту, с дня на день, я могу предвидеть, что сердце мое остановится, и ручка моя упадет во тьму, и мне не придется ее искать на ощупь, шурша песком меж пальцев, и книга не будет написана. Два, надо быть готовым с минуты на минуту, с дня на день.

А раз так, поторопиться надо. Но в чем поторопиться? Если бы знать. Но потороплюсь, хотя

О О

хотя бы в чем-нибудь; что мне придет в голову, в том и потороплюсь. Вот, что я пишу, это хоть понятно кому-нибудь будет? Не известно, так еще раз повторю в общих чертах:

В общих черточках, я жил с колонией людей на Марсе. Я имел любовницу. Я с ней поссорился. Ущемленный, я бросился в объятия к другой. Я говорил ей то, что не говорил никому. Прошло 4 месяца. Я опоздал на звездолет, а оставшаяся группа для розыска, меня не нашла, так как газет я и она не читали и радио не слушали, тогда. Я стал третьим. Она захотела от меня иметь ребенка (я сам в какой-то момент заявил, что это должно быть так, а она сурово сказала «если случится, то я его сохраню»), но это было условно, что б меня привязать к себе, на веки вечные, - в том моя смерть. А еще куча дел: мне надо, хоть это мне и наплевать, добиваться права на гражданство в этом мире, а чтобы мне чужеродному стать марсианином официально с правами, с правами, с правами, с правами – я должен доказать, что я поэт, т.е. зрячий.

Кажется, успел в общих чертах свести концы с концами и рассказать всю историю, теперь если я внезапно умру, то один этот абзац расскажет обо мне все. Но кому? Тому, кто случайно найдет эту рукопись? Но что один человек? Слава Богу буквы выпуклые не плоские, она мне достала такой марсианский блокнот. А если прочитали? Вот мысленно я сажусь в сторонку, невидимый, а марсианин читает. Ну пусть прочтет, что толку? Может, после первого абзаца кинет его в траншею. Ну восхитится, они не передадут это на Землю, отнесут на склад начинающих графоманов, не поэтов

О О

а только выдающих себя за поэтов.

Я вначале, вот нелепица, должен доказать на конкурсе, что я зрячий, а потом издадут, что бы я ни написал – все будет лишь фантастикой, за правду, конечно, никто этого никогда не примет. Но и правильно, важнее условное, духовное видение, а не физическое – это искусство, а то что я вижу физически, это натурализм без поэзии, голый физический факт, без искусства, но что мне с ним делать? Скрывать? Но я же отчасти в бреду, то что я размышляю – не истина, а часть, а стало быть – искусство. Но как пойдет мой роман, написанный в темноте на Землю вместе с их книгами поэтов, и на Земле узнают, что я бедный человечек, а не марсианин сочиняющий вдохновенно произведение искусства? Пусть здесь на Марсе это будет произведением – пусть, но там на Земле это будет мой крик души, одиноко стонущей в темноте, и записки несчастного человека, по слабости увлеченного чувствами, отставшего от людей, оставшегося одному среди всего марсианского мира на период темноты, да это хуже тюремного заключения в одиночку – тьма, тьма, тьма.

Опустошенный день прошел. А чего он опустошенный? Да так! Общался с ней. Поцелуи мои и ее холодные. Грустно. Была любовь и ушла. Или, вернее, мы оба у постели умирающей любви. Вроде бы хорошо: конец тоске и конец радостям на мгновение. Радоваться бы свободе. Но нет жаль чего-то. Как тяжела ненужная свобода. А чего жаль-то, собственно, чего? Нашей возможной жизни? Но что за жизнь вспоминать, что она бросила свой дом, дом с …

О О

… в котором так уютно и жизнерадостно сидел ее муж, около своего ребенка?

Прошел день. В никуда. Так просто. Она-то все ждет чуда, что она останется дома, им точно так же, точно, совершенно точно, как она останется дома, в точности совсем той же, она еще раздваивается (вот что не умеют на Марсе!), и придет ко мне. Вот мы оба хотели бы, не нарушив внешнего мира, поселиться, скрыться в том, о котором мечтали. Чтобы никто не заметил нашего отсутствия. Вот что нас так томило: и, видимо, близка черта, разделяющая, пограничная, и если одну мы радостно переступили, мучаясь только о том, любим ли мы? Будет ли ответ? – каждый переживал. То теперь (да простят мне, если я предыдущую точку не там поставил в темноте), так что же – теперь мы переходим вторую границу, и мир размышлений, вымечтанный останется позади. Потому все.

Потому все. Потому и, прижимаясь лицом к друг другу, мы не радостны. Потому я смотрю на ее лицо и испытываю желание отвернуться, и спрятаться, или смотрю (она верит мне, что я вижу ее черты лица в темноте, а я вижу, действительно, но уже приходится напрягаться, и рассматриваю – вдруг расстанемся вот-вот - - так последние мгновения рассматриваю на нем!), так тоже и потому мне вдруг хочется отвернуться, что стыдно отданных в никуда чувств, данных мне для той, что существовала бы реально моей женой, а не в мечтах, а я отнял у нее …

О О

ее время, и чувства, должные бы быть растраченными на ее дом.

И вот, сидим мы в темноте, с холодными лицами и тихими прощальными поцелуями. Они так себе вдруг зашелестят, как прохладный листок по лицу катится, сорванный ветром, и руки грустные и холодные, то прижимаются к друг другу, то прячутся в темноте, то опять находят пальцы друг друга и пробегают по ним.

Я плачу от непонятной обиды и от непонятной досады, и думаю с ненавистью и о своем романе – зачем, зачем и к чему (???), и о конкурсе на лучшие стихи, доказывающие наличие у меня зрения. Какое еще у меня там зрение и зачем? И закрыть хочется глаза, а я и закрываю их, оказывае5тся, украдкой от самого себя. Умереть хочется, да жаль недописанного романа. А почему жаль? Это роман для марсиан, и он мне ненавистен, как литературное произведение, просто кощунственно, по-моему, писать книги. Для меня-то он драгоценен, как мгновение. Но как же? Пусть еще она-марсианка не умрет в моей книге для марсиан, а я пошлю весточку туда, моей любимой жене, на далекую и светлую Землю. Здесь в этом месте моего письма, мне хочется ей сказать, прощай моя милая, и закончить свой марсианский роман, и раствориться во мгле.

Но, как будто еще хочется несколько раз вздохнуть (вот, как вздох – эти страницы.), грудью воздух – а вроде, когда я пишу, я живу, но стоит мине оборвать это повествование во мраке, перестать водить рукой, разговаривать сам с собой, и меня не будет.

О О

Ах, да, хочется еще пожить, пусть так вот, когда ты только едва теплишься, как искорка тлеющая в темноте.

Ну что мне эта жизнь, мерзкая впереди, и возня с этой комиссией, которая все недовольна тем, как неубедительно я говорю о своем зрении. Общаться с ними не хочется. Поговорить с ними скучно, так и разуверишься, что ты зрячий от рождения, как человек, как человек с Земли – и тоскливо и ни к чему!. Даже микроб с Земли, наверно, отличается от марсианского. И еще тоскливее, что это для себя, для себя одного – вот почему это самоутверждение тоскливо и отвратительно, это же для самого себя, а мне самому не нужно все это, мне вот весточку послать о себе, о моих стенаниях в темноте моей где-то там милой женушке. Или для марсианки могу все отдать, если бы знать, что любит, любит, любит и т.д.

Опять прощаться хочется и отложить ручку. Сидеть, закрыв глаза, и не думать ни о чем. И не вставать с места. Это хорошо, что тепло, и не гонит тебя и не тормошит ни какая неуютность. Не отвлекает, не мешает отдаться чувству ничего не ощущать, и не думать ни о чем.

Ах, страшно остановиться, что вдруг будет и вдруг на самом деле. Даже точку поставил со страхом, хочется писать длинные предложения – вот, и живуч человек, цепляется за жизнь даже такую странную, как в каких-то словах, которые даже не видны в темноте! Быстрее, быстрее, еще чего-нибудь надо говорить, только не останавливаться на точках, начну запятыми пересыпать фразы, фразу за фразой – мерзко, как …

О О

… на душе, да зачем мне этот роман?! С кем я буду делиться радостью? (Вот она эта свобода!) … ни матери, ни отца, среди чужих и без людей – где вы, люди, там на далекой Земле, это я, один из вас, отбившийся от стада и блуждающий в темноте, невыносимой, и вне меня, и внутри! Ах, как я завидую вам (вот уже не боюсь ставить точки, не замечаю их), завистью завидую слепого к зрячим: Вы видите там, как луна пробирается среди облаков и светятся вокруг редкие и прозрачные облака, как будто там, где она ступает – лед прозрачный и узорчатый?

И вы видите, как фонари горят тысячами маленьких солнц, смастеренных людьми – что за странный выверт получился? – и зачем-то одни желтые, а другие молочные. И зависть моя вдруг вообще начинает перебирать не светоизлучающие вещи, а просто все то, что отсутствует на Марсе:

Я деревья помню черные на фоне вечереющего неба, оно встало близкой и фантастической стенкой, как будто они растут у этой странной стены, или это гладкий забор – и это вам, небо, выв можете смотреть на него – да плевать вам на него, у вас его сколько угодно и каждый день. Вижу я трамваи – что может быть милее трамваев, веселее и жизнерадостнее, вылезающих из О О

О О

переулков старой Москвы. И белые стены домов – много-много, и люди, бесконечное количество, они нежно задевают друг друга плечами и локтями, не обижаясь друг на друга, и приводя в бешенство приезжих – это Москва, моя милая – учереждения! Да, нет милейших более созданий на свете – чисто прибрано, тихо, уютно, без суеты, люди курят, разговаривают о жизни, о жизни, о жизни там на Земле! Я помню, счеты бухгалтеров – о, да, это просто игрушки для взрослых! А окна! Как я соскучился без окон – их множество, множество там, у вас, они живут на всех стенах домов!

Осенние листья! Я просто зажмурил с силой глаза – такими яркими они мне вдруг представились и брызнули краской. Не понятно, каким образом о фонарях, о луне, я говорил не боясь ослепить глаза? Листья-листья-листья, они шуршат у вас или просто от ветра, или под рукой, если лежать на траве, или идти, то шорох их станет чем-то вроде огромного тонкого звукового одеяла растянутого над землей, где-то у башмаков.

Нет, надо остановиться. Что я перешлю в крайнем случае на Землю (если докажу комиссии, что вижу я, хоть не так ярко, как их поэты пишут, а бледно, но вижу все-таки, а не придумываю, да хоть пусть думают, что сочиняю!), так что? Какой-то

О О

бессмысленный каталог вещей и предметов, составленный даже по алфавиту: трамваи, фонари. Окна, люди, стены, учереждения … Вот, кстати, не могу удержаться: помню, помню, сидя во тьме, обреченный на одиночество, за миллиарды километров в пустоте межзвездной: На Кузнецком Мосту милая маленькая табличка редакции журнала «театр».

Выше, справа, нарядно, артистично «Выставочный зал». Ох, только на одном Кузнецком Мосту 500 табличек – я разглядывал их, разглядывал, разглядывал, а теперь тьма-мрак, тьма-тьма. Тюрьма без стен и замков, в темени. Вот жестоко я поплатился за ничто, за ничто! за ничто! за ничто! за ничто!

Понять бы мне хоть когда-нибудь!!!!!!!! Ну как же, что такое «ничто»? Это что-то незначительное – я не убил, не украл, я разговаривал пустые разговоры, я ел мороженное, когда это не хотелось, я торопился пойти в гости, неизвестно почему, я убегал-убегал-убегал от жизни, прячась за повод убежать от нее, я же не жил! И эти глаза-глаза-глаза-глаза-глаза, которые я высматривал, на это одно ушло лет пять – я имею в виду девушек случайных на улицах и в метро. И что же, я

О О

наказан, но почему я, подумал я сейчас? Да, случайно, может быть, а, может быть, я больше всех убегал от жизни, прячась за поводами убегать от нее? Кажется, я близко этой фразой подошел к причине моего падения. И поэтому не пишу ее крупными буквами, чтобы не спугнуть что-то более серьезное, если оно потянется вслед за нею. Да, так «поводов спрятаться»? и вот в результате я: просидел, забыв про дом и мою, не знаю как нежнее сказать, потерянную мою жену и женушку – у любовницы 4 месяца, спрятавшись в воображении, смешное же место нашел – в воображении, отстал от людей, остался один на чужой планете, и даже потерял способность объяснить реально и убедительно, что глаза мои рождены видеть – эти марсиане, не представлявшие такого, в силу случая, особенного своего устройства (о, эти пути развития!), естественно не видят и мечтают об этом, но я видящий, не знаю слов и поворотов слов, которые бы стали проводниками моих ощущений в их головы – вот так много лгал, прятался в мечты, что чтобы ни сказал, мечтами, наверно, и слышится. Да, это, это же – смерть наяву, интересно умереть, не зная об этом!

Смерть да смерть – а мне жить хочется! Зажился я в своем романе, и умирать неохота. Понравилось, живу себе и живу. Ах, я опять убежал, колобок несчастный, из марсианского мира в свой роман, в человеческие слова, в воображаемый наш земной мир, где трамваи и деревья.

О О

Вот почему и ожил – дома оказался. Да, нет горше фразы, написанной в марсианской темноте как «дома оказался»! Но что поделать? Ничего не сделаешь, тень-тень моя гуляет по Земле, ну, а тень – что она? Не больше двух песчинок пошевелится в хорошую погоду. Поплакать бы сейчас что ли. Да ладно, в каком бы виде ни гулял, а все же там по Земле, несчастный я человек: то меня тянуло в кино да в кино, а теперь если доберусь до Земли, лежать мне в библиотеке на полке – все время где-то в помещении. Надо бы в предисловии написать – прошу, 3-4 экземпляра размолоть на буковки и рассыпать с самолета над Землей; да тоже, что за радость, под кустом буду лежать или на крыше дома и на трубе, и т.д., и т.д. Видимо, все смириться никак не могу, что реально мне уже самому по Земле не ходить – вот что, вот в чем дело. Да нет, уж лучше отвыкнуть от этой мысли, отвлекусь о чем-нибудь другом, в этом месте мне успокоения не найти даже мысленно.

О чем-то мне думать-то приятно? Да уже и ни о чем, мрачная полоса пошла – этого только не хватало, это все равно, что сидеть в воде по горло и еще воды в рот набрать. Скорее проглочу эту горькую пилюлю, и дальше брошусь.

О О

Дела, дела, дела! Примусь за них завтра, сегодня весь блокнот испишу. Так задумано. И за дела. Ах, эти марсиане! Найду, найду для вас слова, раскопаю внутри себя, чтобы забрезжили сомнения у вас, что не вру я, что не вру. И сам успокоюсь и вас успокою, что не вру, во-первых, да, и это де на втором плане будет, главное уже будет: что и как, а не сомнения.

Докажу. Весточку пошлю, что так и так, дескать, просидел у любовницы 4 месяца, ракеты улетели, группа не нашла, газет не читал, радио не включал, в карты играл с любовницей. Да ладно! – Любовница да любовница – дом мой заброшенный и заколоченный досками, вот что такое моя любовь, начавшаяся с невинного, как мы говорим, желания целоваться с чужой женщиной. Нацеловался. В темноте сижу, человека нет вокруг меня. Время прошло внутри меня, пролетело в воображаемом мире, и того мало – растратил что-то – а ведь не без того, что это не без последствий, сам пока не знаю, но чувствую: кажется дело касалось того: ну да! : если ты встал в понедельник и поехал на рыбалку, то уже никогда в тот понедельник не сыграешь партию в шахматы со своей (да ладно, это уже лишнее – любимой да любимой) … просто лезут слова под руку, которых никто не спрашивал. Лезут-лезут, а блокнот уже заканчивается. Не грех помедлить и подумать: что бы я такое хотел

О О

сказать, не упустить, не забыть.

Во-первых сижу в темноте, во-вторых, мне грустно и одиноко, и противно, и страшно, в-третьих, … нет, нет, перерыв надо сделать, а то опять что-то вроде, как это, забыл, называется, в гостиницах вешают, описание, чего есть в комнате: занавески – 2, графин – 1, … забыл слово, вот жаль.

Черт, черт, черт, черт, да, черт знает что, такое слово, забыл, самая большая рыба вроде та, что срывается … кажется, что это слово вроде «реестра» - вдруг стало милее трамвая и луны в моих воспоминаниях. Это конец близок блокнота и моего письма, и мой тени на бумаге, далее дела и дела начнутся. Нет, остановиться надо. Воды что ли попить? Собраться. Ах да, роман романом, а не написать ли мне в конце просто письмо к жене? Жене, моей женушке, потерянной для меня, или маме, или отцу – Господи, только сейчас про них вспомнил, исписал такое письмо-роман длинное и, зачем-то, а про них забыл, да, в том-то и дело, что роман: копался досконально в одном страшном вопросе. Попробовать что ли?

Дорогие мама, папа и Карлула! Это мое письмо дойдет к вам, я думаю, если я получу право гражданства на Марсе. Здесь это мне будет возможно

О О

только в том случае, если я докажу, что я зрячий, хотя бы видел пятна на небе. В таком случае, меня отнесут к категории литераторов и поэтов (т.е. будут все-таки сомневаться, но разрешат говорить об этом. Что я вижу, и писать, потому-то я конечно и пользуюсь случаем написать письмо к вам и издать первый роман здесь. И постараюсь пробиться в литераторы – стану гражданином. Потом, видимо, женюсь на какой-нибудь марсианке. Тут у меня была история, чуть не сказал роман, а это слово уже в другом смысле и все бы запутало, все предложение (одно – роман, как жанр, другое дело – роман, как отношение с женщиной). Я опоздал из-за этого к моменту отъезда, я просидел у своих знакомых 4 месяца, черт знает каким образом. Я то ли любил, то ли не любил, не понятно. Да-да, любил конечно (видимо, стыдно, и боюсь вспоминать), любил, мечтал, целовался. Но сказать больше нечего. Не смотрю больше на женщин без боли: сколько слов было сказано и столько мечтаний намечталось, а потом раз – и одна тоска, и грусть, и печаль).

Прервал письмо – спал. Проснулся, ужасно спал долго. Проснулся, а глаза не открываются. Делать ничего не хочется. Стыдно что ли своей жизни. Она-то теперь как на ладони перед всеми, из-за этого что ли? Нет, нет, обещаю и постараюсь вставать и двигаться (правда на этот пустырь приполз

О О

шатаясь – так неохота было шевелиться – зачем, думаю, для кого? Для меня – так не надо, а ведь не для кого). Что тень моя прилетит к вам туда? Из-за этого? И что же, …

… вы знаете, что-то пробежало внутри меня, это то про что говорят, что кровь побежала быстрей по жилам – да желание жить, наверно, пробежало. Ну вот, и хорошо. Я рад, что вам это будет приятно прочитать.

Целую вас всех и обнимаю, я хоть теперь для всех существую, только навсегда в воспоминаниях, и в тех крохах весточках, что я буду вам посылать, если смогу, если получится. Но все-таки, я знаю, вы будут рады следить за моими перемещениями в этой странной жизни, в другом мире. Жаль, что связь только односторонняя, не начать ли и вам писать романы! А кроме как романами почему-то Марс с Землей не обмениваются никакой информацией, да и действительно, что такое одна человеческая жизнь? Ну что она одна? Даже и неудобно думать об этом. Целую вас и обнимаю. Наверно, еще начну писать стихи о луне и трамваях, и о листьях, и об окнах домов, и об веточке, которая упала осенью на пень – слетела с дерева, а ветром ее суть-суть подвинуло и она упала на краюшек пня, и кругом листья, и листья сухие лежат, но все равно упали на позднюю осень, уже снег один раз падал и растворился почему-то, и осень как на месте застыла, и время вроде бы не идет и … и… и … и … и т.д., т.е. все то, чего я больше никогда не увижу. Ни слесаря, ни прокурора, ни бухгалтера, ни солдата,

О О

ни миллиционерчика на углу, он загорелый, он штрафует кого-то, или денежку у шофера вымогает, ни булочницу, она отрезает мне половинку хлеба и протягивает поменьше – а кто возьмет, если поменьше, если не при нем отрезали, я возьму, так ей спокойней торговать, ничего она с этого не имеет, кроме уверенности, а вон та обвешивает на 3 грамма, весы подведены – но все они там у вас, все счастливее меня, потому что вы все вместе – а не может жить человек один, оказывается. Неужели я марсианином стану, и думать буду как они? Нет. Теплится, непонятно где в моей голове: бесчисленные картинки и сценки. Их множество, что я видел на Земле, и идут одна за одной, и не иссякает это (наверно никогда), маленькие фильмики, без сценариев и безумное количество серий.

Ну, вот и хорошо.

Целую вас и прощаюсь с вами: папу целую, маму целую и Курлулу целую, и всех вас обнимаю, и весь ваш мир у меня в голове.

Ваш сын, смешной мальчуган и глупый человек у меня хотя и щетина и усы на лице но вы меня хорошо знаете

Все. Целую. Я.

Нет, страшно останавливаться. Письмо закончено, еще пять строк могу на этой страничке исписать и последний листок блокнота на той стороне. Пишу, пишу роман.

О О

Издам – не издам? Но это огромное письмо туда, в мне знакомый мир.

А здесь тьма и тьма. Главное стараться не для кого, с кем поделюсь радостями о своих удачах и о своих делах. Не с кем. Только и буду думать, что это тень, да, тень моя прогуляется по Земле.

Даже о предстоящей женитьбе отвратительно думать (если я получу гражданство на Марсе и свой дом, и стану поэтом). Нет, вся жизнь моя там где-то. Там очень далеко. Думаю я, а не встать ли мне, не сунуть ручку и блокнот в карман, и не взобраться ли мне на самый крупный камень на этом пустыре, и не оттолкнуться ли от него раскинув руки? Может, я полечу слегка, а потом замахаю руками и ногами, полечу и полечу над темной равниной, а когда успокоюсь, то и выше будет получаться, выше и выше, и еще выше, и облечу я смутное пятно этого огромного черного города, сделаю над ним прощальных несколько кругов, разгляжу как мерцают улицы и административные зданья, и полечу в темень, в никуда, и отдыхать буду планируя в темном небе, и лететь буду долго, бесконечно, пока не замерцают и другие марсианские города темными блинами, и облечу весь Марс наконец, эту темную планету, и даже не устану, а окрепнув духом в

О О

О О одиночестве, и в отдалении от этого черного мира, а потом еще выше и еще, пока не покажутся звезды, и к звездам, поверив, что те, что меня притянут это и есть Земля-то и наше Солнце, и буду лететь, набирая скорость и отдыхать по инерции, буду спать, но знать, что лечу, вытянувшись головой туда вперед … Все. Осталась одна строка, мельче бы надо писать … может две умещаю … что же это и когда … что же это все-таки со мной произошло? Что же это и когда случилось? Все. А если появится на Земле роман с фотографией на титуле, что интересно из того?

ЭТУ НЕДЕЛЮ

КАЖДЫЙ ДЕНЬ? …­»

Москва

КАЖДЫЙ ДЕНЬ? …»