Ю Р И Й   

К О С А Г О В С К И Й

 

 

 

 

Р А С С К А З Ы

 

 

 

 

 

 

 

60-70-х гг.

 

 

 

Москва

2000

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

._-*-_.

 

 

 

 

 

 

 

 

Я уже не мальчик или девочка, но я не такой уж и взрослый: мой отец и моя мама, конечно, все же старше меня. Сказки я давно не читаю, хотя их по-прежнему люблю, но ведь столько у меня знакомых всяких (они тоже почти все моложе своих родителей)  -  и вот приходят они и говорят: ты читал продолжение повести в таком-то журнале? Мол, пол жизни потерял, если не читал, ну и т.д. и т.д.  -  так что сказки я теперь не читаю.

Во-вторых, я конечно не сказочник. Но у одной моей знакомой есть брат и однажды, когда его с женой не было дома, моей знакомой пришлось кормить их ребенка кашей, чтобы он не орал. И вот пока она одного кормила, другой (девочка уже ходит, говорит, одевается и т.д.) смотрел на все это.

И вот эта Ланка или Светланка смотрела загадочно иногда и на меня  -- вот тут-то я и заметил сказку, самую настоящую сказку, потому что глаза у нее голубые, и, в общем, какие-то интересные. Остроумно было бы тут заметить, это бы все, т.е. сказку заметить было мудрено т.к. она стояла против света, эта самая Ланочка.

Как бы это вам все рассказать? Я потом поссорился с моей знакомой, т.е. однажды мы сидели и разговаривали в последний раз. Она мне говорила, чтобы я себе взял на память Франса, но я его почти ничего не читал и не люблю его. Потом она сказала, чтобы я взял Родена, потом еще кого-то, она мне сказала, что ей будет приятно, если у меня будет какая-нибудь ее книга. Ну, в общем, я встал потом, подошел к шкафу, где белье, и на одной полке, под бельем, нечаянно нашел японскую куклу, японец спокойно сидел в углу (он очень здорово был там спрятан, наверно он ей достался от матери). А ей я сказал: почему он у тебя здесь лежит? (я его увидел, между прочим, в первый раз). А она говорит: а куда его поставить? Я оглядел комнату, и в самом деле, куда его не положи, это было бы очень банально, ну и т.д. и т.д. т.е. собственно сказка вся.

Зато, знаете что? Я знаю телефон в эту комнату. Надо позвонить и молчать, и не смеяться, и не дышать в трубку. И представьте себе: телефон у окна, где ваза с сухими розами (она очень любит розы) и прямо пройти шагов пять, и слева у стены будет этот шкаф. Большой коричневый, т.е. деревянный шкаф, грубый такой. Еще там внутри, на гвозде висит шляпа с вуалью, но она ее никогда не носила  --  только  не смейтесь. Телефон Б-1-75-49. И вот когда будете молчать, представьте все это .

 

 

 

 

 

 

 

 

._-*-_.

 

 

 

 

 

Вдохновение ко мне приходит, когда я спать ложусь. А спать ложусь только один раз, значит и вдохновение один раз, да еще и к концу дня  --  вот ничего и не делаю, почти ничего, да, в общем, пожалуй, и ничего  -- и ведь все это от любви, логически рассуждая.

Ну, уж если все от любви, и я люблю тебя, так поделюсь с тобой вчерашней приятностью. У меня было ужасное настроение, я сидел на стуле у окна и, удивляюсь, почему бы мне ни вспоминать, как мы с тобой (и еще кто-то, правда) в кино ходили, но я сидел и смотрел на солнце. Оно сначала слепило, а минут через пятнадцать, думаю, вдруг стало просто красным, как еще ни кем не виданная елочная игрушка, а, сколько там было таинственности, ой-ей-ей!

Но это я уже потом разглядел, т.к. чуть солнце притухло, поднялись в воздух вороны, и розовое небо стало, как кофта в черный горошек, они полетели абсолютно без крика через наш дом, и в центр города. У какой-то я видел лапу, предпоследняя летела, открыв рот (я живу на один­надцатом этаже), а последняя каркнула, не громко, и не полностью.

 Потом я еще долго смотрел на этот елочный шарик, сравнение с елочным шариком мне кажется очень удачным, потому что я с таким же чувством смотрю иногда на елочные шарики. Правда, я уже два года не видел елки, нашей домашней, чужая елка это не совсем то конечно. А солнце  так и не зашло! Погасло и все.

Сейчас меня мама позвала и попросила закрыть дверь, (мы устроили сквозняк во всей квартире) я ее спросил, не замерзла ли она, а она говорит: «Нет». Я спросил, что неуютно? А она говорит: «Нет, но он меня пугает». И т.д. и т.д.

Если тебя в жизни будет холодно, ну. Представ­ляешь,…не знаю, что тебе описать, мне, так было холодна однажды на берегу моря, и еще раз на чердаке, но неважно, запомни на всю жизнь: если будешь мерзнуть в какой-нибудь комнате с ледяными крашеными полами, холодными стульями и полным собранием сочинений Диккенса  -  то не возьмись читать его рождественские или святочные рассказы, кажется том двенадцатый, иначе у тебя наверняка будет воспаление легких, сейчас конечно медицина сильна, но зачем связываться лишний раз  -  это ветер, ветер бесконечный.

Так вот, однажды я шел молодой и красивый, в кожаном пальто и в шляпе, и грустный - т.е. содержательный такой молодой человек; и вот вижу я в овраге, не далеко от меня, летит на одном месте жаворонок и поет, и ветра почти не было в овраге, хотя ветер же ведь одновременно скрипел дверью деревянной уборной?

 

 

 

._-*-_.

 

 

 

 

 

 

 

А вчера, рассказать тебе, что случилось со мной вчера? Я вышел на улицу найти банку для гуаши, какую-нибудь, и вот. В подъезде на меня набросилась лифтерша, и уговорила меня, чтобы я сосчитал года для какой-то старухи для пенсии (я на обратном пути и сосчитал? 19 лет, 5 месяцев  -- а она мне за это дала две пол-литровых банки, а я ведь целую улицу прошел и ничего не нашел). Да, а когда завернул за дом, то вижу, стоят двое, потом мимо них прошел и слышу, что они что-то ищут. Я вернулся и предложил свои услуги. Юноша мне сразу понравился тем, что не знал названия улицы: «Знаете, - говорит, - улица кривая вбок идет?»  Я говорю: хотите, я вас выведу на нее, вот здесь? И мы пошли. Какая была девушка, не помню никак. Я им говорю: я сегодня точно так же искал одного художника, у которого в мастерской  стоит фисгармония, я всем его так и описывал;  ни фамилии, ни имени не помню, ни этажа   -   полное лицо, говорю, черные глаза и в мастерской фисгармония. Мы прошли чудесные дворики, и я очень был рад, что повел их сюда, о чем и сказал, они это восприняли как иронию, так как было очень темно, но мы попрощались и, кстати, вот как:

-Большое спасибо Вам, - говорит девушка.

-Да, да свидания!  - говорю я, и все .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в д в о е м

 

 

 

 

я сначала сам представил, а потом маме говорю (а были мы в пустом доме  -  «она» в нервной больнице, бабка их в доме инвалидов, а мальчишка в интернате, бедный и беспризорный): «Хочешь, я тебя напугаю?  -- вот сейчас я уйду, в этом кожаном пальто и шляпе, и перчатках, а вдруг к тебе может придти кто-то (не я) в таком же пальто, шляпе…» и вышел в коридор, а она чуть ни кричит: «Ты что, мне хочешь нервы подергать?!» И я испугался своей шутки и почувствовал, что если я даже ее обниму, то мы оба все равно еще будем бояться. … Это итак понятно, а только вот я еще что расскажу.

В маленькой комнате, в той квартире, стоит темно-синяя кроватка детская (я в ней не улягусь, даже если подтяну ноги), а в ней часы, как маленький гробик. Страшно? На байковом одеяльчике .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в   а в т о б у с е

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

я представил, что если я девушке в автобусе скажу: у Вас скоро ручка оборвется… то через некоторое время у нее, действительно, ручка вдруг оборвется, и она скажет всем, мол, смотрите, как здорово получилось -- какой-то  незнакомый один парень сказал, и в самом деле оборвалась! А я, когда ей на сумочку посмотрел и думал, что это обрывается ручка, но на самом деле там просто железочка виднелась. Сумка белая, а пряжка такого же цвета, т.е. не железочка только, а медная, я ее потом заметил, ну и представил, как это можно написать .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в   к в а р т и р е   №  5

 

 

 

 

 

 

 я всегда чувствовал себя странно: представлял, как бы навалились на меня три человека и мучили бы меня, скрутив мне руки, и давя мне в живот коленками или ломом  -- жутко. Я что-то видел такое, у арестантов, когда мне было лет пять, или это мне казалось, но это долго производило на меня впечатление, долго сопутствовало мне в жизни.

А как взялись эти женщины, я не знаю, да и это неважно. Я привык с детства ничего не знать и до всего догадываться, ничему не удивляться, рано или поздно все само собой объясняется, все приходит ко мне само.

Всего нас в этой квартире шесть человек. В голубом платке и в сером платке  -  Мария Ивановна и Евдокия Ивановна (совпадение) они, собственно, тихонько все время сидят: то спят, то на руки себе смотрят -- хорошо со старухами. Теперь Вера Ивановна  - 30 лет, Маргарита Сергеевна  -  40 лет, и Нина  - 18, мне  20.

Первый день мы очень странно сидели. Я себя чувствовал как на иголках, а мы знали, что нам «так жить и жить, сквозь годы, мчась» долго, ну, лет 10, 20, нет – лет 7  -- природа не такая уж глупая, а семи лет вполне достаточно, т.е. я думаю, что через лет пять-шесть все это как-нибудь кончится. А как это произошло, обязательно со временем выяснится, да и если подумать, то можно догадаться, но зачем отравлять себе очарование случая? Вот случилось так, ну и, слава богу, что случилось, ведь это интересно, хотя и неприятно. Но интересно, кто как реагировал, когда мы все сидели в одной комнате. Старушки сидели, одна у окна, другая на кровати, девушка наша около тумбочки сидела, женщины, Вера Ивановна и Маргарита Сергеевна сидели дружно на диване, и все время любовались картиной «Лодка на высокогорном озере». А я то ходил (пользуясь там, что я один среди них кавалер, потому что, если бы был еще кто-нибудь, то я бы не ходил, хотя я не такой уж и король собственно внутри себя)… Когда я ходил по комнате, они первое время вели себя нормально, и только месяцев через три началась, вернее, выяснилось, что все мы друг руга любим. А то ведь сидели первое время так, словно очередь в парикмахерской. Женщины смотрели на картину, сидели на диване и смотрели, Нина, не помню как, но очень скромно себя вела, изредка… изредка смотрела на меня так, чуть-чуть.

А в нашем распоряжении целая квартира, вот я сейчас сижу на кухне (слушаю, как капает в ванной комнате) и пишу, потому  что, если не попишу, то долго не засну.  Сейчас все спят по разным комнатам. А одноногая Ниночка, наверно не спит, представляю. Про ногу Нины я вам ничего не буду писать, а то придется объяснять, как она одноногая, а волнует меня, но нога ее не обрезана, ничего, а просто так, т.е. она одна такая выросла с одной ногой на всем белом свете. Я ее голую тоже конечно видел и она самая красивая… может быть, потому что это все-таки несчастье и вызывает сострадание какое-то участие и больше чувств, но, короче говоря, это меня волнует и все.

И хотя за эти два года, после стольких ссор и скандалов, я теперь им муж, но люблю я Нину. Сначала было вот как. Я собственно сразу еще, первую неделю приглядывался к Нине, хотя она и одноногая (а потом это мне стало, правда, неприятно немного, но не как сейчас - сейчас, господи, я счастлив, когда глажу ее всю сверху до низу) и она ко мне присматривалась. Теперь, со старухами  у меня не было никаких отношений, они только мучили меня своими расспросами и все. А Вера Ивановна (она красивая почти), (у нее один зуб стальной) она меня сразу поразила, т.к. она, прежде всего, уже женщина. Хотя сорокалетняя Маргарита Сергеевна тоже наслаждала меня, но как это случилось,  не поймешь, случайно, да и говорить об этом не хочется, т.е. я сейчас не помню, мы встретились нечаянно в коридоре (мы ведь никуда не выходим отсюда), свет почему-то не горел, но я сразу понял, что это  - вот эта пожилая женщина, ну и все собственно, а с Ниной мы запираемся в ванную. Кстати, мне вот сейчас хочется, но я ничего не буду делать, а просто сегодня пойду и лягу спать. Кстати, сижу на кухне, пишу, а сам думаю: что вот стоит ведро, вот веник лежит, мои туфли, я сижу босый, носки валяются  --  вроде все реально и нормально, а что случится такая жизнь, какая у нас идет в этой  «квартире», я догадывался, т.е. чувствовал чуть-чуть, что может все примерно так случиться… в принципе конечно, теоретически, как случится, каким образом, где и т.д. я не знал. 

Я их всех по отчеству назвал, хотя это для меня не характерно, я первое время всех называл на «Вы» и все, так удобнее и запоминать ничего не надо. Но как же я буду называть их, когда вместе с кем-нибудь? Скажем, Вера Ивановна, конечно Верой Ивановной я ее не звал, а Верой (и не сразу, и это трудно себе представить), кстати, она сейчас беременная и все время стирает или разговаривает со старухами, а Маргарита Сергеевна читает,… и с тех пор, как я стал мужем их всех, я с ней тоже бываю, но об этом ничего не хочется говорить, бываю и все.

Странная квартира? Ну вот завтра, я поинтересней что-нибудь напишу. Женщины ведь меня с ума сводят: для чего-то побелку устраивают, пол моют. Да, самое главное: в маленькой комнате в голубой железной кроватке часы стенные кто-то положил, впечатление, что это как маленький гроб. Странно мне среди них жить, ну спокойной ночи .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

н а    Ч у к о т к е 

 

 

в  с е р е д и н е    я н в а р я

 

 

в д р у г  о т т е п е л ь

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

уже вечер. В коридоре горит свет. (На лестнице ничего не слышно  --  потому что, когда я поднимался,  поскорей обратно, то уже не было ничего особенного). Очень красиво: открытая дверь и в ней голубой снег вечера (такие бывают окна) и  …  капает на пороге в лужу, как будто в коридоре разговаривают дети, потому что звук тихий и такой трогательный, и такой чистый  --  когда я вышел ну улицу, около крыльца в снег падали капельки.

 

«Апрель-капель» подумал я, и стал вспоминать, какой же сейчас месяц, но в это время какой-то симпатичный солдат разговаривал с двумя девушками и я отвернулся от них, постоял. Ветерок был вообще холодный, а я был в свитере. Прошла женщина в пальто, а я вздрогнул чуть-чуть, думал, что это девушки, и ушел записать, как в коридоре у открытой двери на крыльце капают капли  в лужу, и как будто в коридоре собрались дети, и это я прошел и заметил их  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п е р е д   к и н о

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 полы  --  узкие доски. В центре четыре деревянных колонны, покрашенные масляной краской. По краям стулья. Она сидит напротив меня, через весь зал. Она очень некрасивая, но я представил, что если сидеть с ней рядом и трогать ее груди, то это будет нам обоим приятно. Она перебирает ключи, а впечатление, что она грызет семечки. Я не смотрю на нее (вот она зевнула: А-ах.). Нам еще двадцать минут сидеть. Я как знал, что она смотрит за мной, и боялся посмотреть на нее и посмотрел, чтобы знать, что она делает, а она смотрит (пришли солдаты, потом их опишу, они молчат, один из них шмыгнул носов), а глаз ее не было видно, но смотрела она темная страшная, хмурая, недовольная. Чего она сморит? Любопытно? Или еще чего-нибудь? Скажем, ее никто не любит, и она уже ни во что не верит  -- у меня уже шея болит писать, а солдаты уже ушли давно, а пришел старшина с каким-то татарским лицом. Они чуть-чуть поговорили, и она снова сидит, вниз голову опустив … смотря на руки, теперь смотрит на меня; пришли еще люди. Она зачем-то сказала: «Нет». Кто-то (кто пришел в сапогах сказал? «Звуковой фильм».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

р а с с к а з  ПРО КРАСНОЕ ПАЛЬТО

 

НАПИСАННЫЙ В ПОЕЗДЕ

 

(в ПЛАЦКАРТНОМ ВАГОНЕ)

 

 

 

 

 

 

 

 

вот Вам прелюдия? Сон видел, как я кушал в столовой. Взял там жареную колбасу с пюре (там еще вроде были сосиски, но называлось, по-моему, все «жареной колбасой), да, и вот она говорит: «Посмотрите, картошка пахнет капустой». Потом она еще раз повторила и сказала, чтобы я посмотрел все-таки, «а то можно сходить в меню», что означало, что мол, они мне могут обменять. Я ей говорю с благодарностью, что «у меня еще ни разу так не было, чтобы из-за меня ходили в меню». Она говорит, а такая симпатичная женщина, что не для грубиянов. «мы можем сходить».

Ну и все, кончена прелюдия. Дальше я пошел, съел, и вроде проснулся. Хотел записать сон, а потом раздумал и решил, что ни к чему. Но вот про девушку в красном пальто слушайте рассказ, а сон прелюдия к рассказу, хотя эта женщина в столовой была в белом. Ну, ладно, вот история про девушку в красном пальто. А пальто у нее, между прочим как у девчонки в соседнем купе (вагон плацкарт­ный). До сих пор не могу забыть это красное пальто (в метрах тридцати от меня и черные волосы, я шел сзади). Началось так. Даже с самого начала Вам будет не интересно (как выскочили мальчишки, один из них рыжий, как за ними шла она  --  это только для меня живая картина). Но вот мы идем в метро (вошли в поезд) и она стоит в середине вагона, красивая и прочее, и в красном пальто, и красивые волосы  --  мне, между прочим уже противно о ней писать почему-то, но может быть это пройдет, а кому-нибудь это все-таки интересно, да и мне, в конце концов, в первую очередь, должно быть интересно, только когда изменится настроение. В общем, шел я за ней, и была она в красном пальто, и оглядывалась на меня, вот и дело с концом. И долго мы с ней шли и были всякие маленькие домики, и спрашивала она улицу у всяких прохожих, и шли мы, и шли. В одном месте она оглянулась, и как раз ворона летела, и было интересно: домики, улица вся в лужах, она в красном пальто и с черными волосами, и белым лицом, и одна ворона в небе. Я ей махнул на ворону, она посмотрела и дальше пошли. Немножко еще прошли, и встретил ее молодой человек в сером костюмчике, они посмотрели на меня и пошли. Я постоял и пошел за ними. Потом я там вертелся несколько часов. Такое красное пальто и все красивое   -  и руки, и лицо, и фигура, черные волосы; … ой, да вот и все  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 я  х о д и л   в  г о с т и

 

 

 

 

 

 

 я хочу попробовать описать этих людей (т.е. если говорить без всяких хитростей, описать собственно всю эту семейку, да и все). Квартира у них ужасная (три маленьких комнаты, как ниши фанерные или перегороженный коридор, а хозяйка, их мать, больная, ненормальная). Обстановка в комнате тоже ужасная, но я сейчас возьму и каждого обрисую.

Начнем с самого младшего, т.к. о старшей речь отдельная, и самое главное, что она как женщина волнует меня, этого я не забуду, а как мальчишка на гармошке играл, это я могу забыть. Звать его Витя, потом постарше пойдет Толик, потом Нина и Аня (их мать). Вите восемь лет и он конечно первоклассник. Я уже не помню своих впечатлений от первого класса, помню только, как шел в первый день с цветами и помню, как бегал по зеленой траве на перемене, но это уже может быть 2-й класс, вот, и поэтому я его спросил, интересно ли ему учиться, мол, ходил ли бы он в школу, если бы не папа и мама. Он говорит: ходил бы. Это несколько неожиданно (я вообще-то там очень глупо себя вел, т.е. они наверно немного удивлялись, слушая меня), но убедительно.

Так что же можно о нем сказать? Довольно красивый, с длинными ресницами, только у него, правда, на губе и под носом, и немного на подбородке, были красноватые пятна  -  может быть, он этим местом  прижимал гармошку или воспаление и прочее; еще, когда он пытался подпевать, то очень писклявил (я сидел в комнате, а он на кухне, и я слышал какие-то странные звуки, а потом оказалось, что это он, причем брал очень высоко, под лад гармошки   --   я сидел и перебирал тихо и неторопливо, а он подвывал, оборачивался, сидя на табуретке и улыбался, а я подмигивал ему).  Еще, значит, он жадно ел утку, вышивал потихоньку маме платочек «на 8-е марта» и самое главное, меня поразило, как он трогательно играл на гармошке. Он ее очень широко растягивал, голову ложил губами на гармошку, и очень трогательно играл (как будто своим детским голосом пел) «Дунайские волны», без басов, так искренне, очень просто, не слишком выразительно, как бы старался человек изощренный  -  ну ладно, в общем,  каждый видел детские рисуночки, что такое детская непосредствен­ность знает, так что не о чем говорить.

Теперь Толик, мы с ним разговорились, когда он меня провожал домой. Он мне чем-то понравился, когда меня провожал (надо было бы его пригласить домой к нам в госпиталь, тем более что он вошел в подъезд, но было очень поздно, около одиннадцати часов). Итак, Толик. В очках, семиклассник, учится в седьмом «А». Нос у него слишком длинный, а глаза несколько бессмысленны  -  (это мне казалось, когда он в комнате был, т.е. до того, как он меня провожал; он как раз только что с «вечера» пришел, в школе был «вечер»  ( -- ах, помню, помню я наши «вечера», недавно было, да ни за какие деньги не вернешь, я имею в виду «вечера» в седьмом классе, но конечно и в 8, и в 9, и в 10 тоже конечно было интересно, но сейчас мне вспомнились «вечера» в 7 классе).

На баяне он играл не интересно. Надобно что-нибудь о баяне сказать, да противно  (  -- у меня всякие бывают настроения, в общем, есть баян кроме гармошки и все), но когда постарше парень, то сложнее его настроить на настоящую игру, в общем, он сыграл вяло и не интересно, но хорошо ли он играет или плохо сказать нельзя, т.к. он себя еще не показал, но, короче говоря, для моей картины он мне запомнился с плохой игрой на баяне, вот таким каким-то мальчишкой.

Теперь Нина, и сама хозяйка. Можно описать Нину с интерьером, я уже говорил, что у них квартира ужасная. Тем более что мне Нина в таком виде и запомнилась, так как она красива очень по цвету: светлые волосы, белое лицо, белая шея, розовые губы, голубо-серые глаза и большой нос  -   правда, светло-коричневая кофта к этому, но все это описывать не хочется, т.к. сегодня хочется сразу закруглить, и описать всех сразу, а завтра можно еще дополнительно попробовать пописать. Так вот, эта девочка меня тоже волновала, т.е. нравилась мне. Она несколько невежествен­ная, но она так молода (лет 15), что все, что ни говорит, почти все приятно. Но она, кажется, ненормально боится за свою неприкос­новенность или там еще что-то было, или шизофреничка, или она просто меня стеснялась (т.к. с одной стороны, она не хотела со мной оставаться на полчаса, когда они сходят в магазин, а с другой стороны, пила чай на кухне отдельно от нас, когда мы все сидели в комнате за столом).

Ну, и, наконец, мать. Женщина красивая, и лицо, и глаза, и фигура, особенно фигура, все очень очаровательно, хотя ей, видимо, скоро 40. Она сумасшедшая. Мало культурна. Тянется к творчеству. Ее рисунки в студии ужасны, но одна копия с букваря маслом, и по ее рассказом, с интерпретацией, очень хороша, остальное все, с натуры или без натуры  -  ужасно, итого только одна вещь каким-то чудом хороша. Ну, все, я заканчиваю арифметику и еще раз скажу: и платье, и ноги, и пальто, и глаза, и губы, и руки  --  все ужасно очаровательно. Завтра она придет часов в пять, мы с ней напишем натюрморт, посмотрим, что получится, а впрочем, я через четыре дня уезжаю и, слава Богу...  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п  р о   о д н у   д е в о ч к у   д а в н о – д а в н о

к о г д а    я    е щ е   ж и л    в    К и т а е

 

 

 

 

 

 

 

это было в одном городке. Сейчас я вспомнил, этот военный русский городок был около Цзынь-Чжоу. Сейчас я уже точно вспомнил, что за аэродромом была гора Самсон, а мы жили в домиках, построенных японцами. Они были очень благоустроены: в каждом доме баня и уборная. Тогда это мне казалось роскошью, а впрочем, это было чудесно. Итак, налево Самсон, направо -  далеко-далеко море, а если идти за наш дом, через поля, через кооператив, и по дороге, то будет город Цзинь-Чжоу. У меня были тройки, двойки и я писал стихи:

 

Я сижу в ожиданье отца,

И не знаю, когда он придет,

Джек сидит и скулит у крыльца,

Ветер грустную песню поет .

 

 

Я решил рассказать о Жереховой. Я был в нее влюблен, и не платонически; и только начиная с пятого класса, я уже любил платонически, хотя мы, видимо, всегда, не зависимот от возраста, одних любим платонически, а других не платонически, и иногда любовь бывает такая, а потом переходит в другую.

И мне очень хотелось с ней спать (когда я слышал ее имя, или когда проходил около ее дома), не помню сейчас, какой точно был ее дом) я ужасно наверно волновался. Я помню, там дома за два от ее дома (где мог быть ее дом) был такой же желтый нарядный домик, где была читальня, и я в нее лазил в форточку… вечерами, и лазил в школу  в форточку, и ходил там по темным классам и учительским. Потом я однажды вечером нашел испорченный презерватив …  положил его в карман и потом выбросил.

Так я и не могу ничего рассказать о Жереховой? Ее кажется, звали Люда или Люся, но, по-моему, не Света. Я мысленно говорю: «Светка!», и вспоминаю мысленно, могли ли так кричать мальчишки и девчонки тех темных  вечеров в маленьком городке? Я, собственно, наверно около нее наверно и не был, потому что я не помню ни ее роста, ни ее пальто. Но помню, что ее фамилия отчасти созвучна с  «дирижер» и  «жир». Да, и еще там была Лазорева. А если бы сейчас пойти налево от тех домов (где был ее дом и читальня), то будет дом перед видом на Самсон, где жил Феликс, сын замполита. А если снова подумать о ее доме, вернее о тех сугробах, которые около тех домов, где жила она, то очень приятно .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 с к а з к а

 

 

 

 

 

жил-был один человек в одном городе. А в другом конце страны жила эта девушка (его одноклассница, между прочим). И вот жил он, жил, а она ему нравилась. И так он прожил  всю жизнь в своем городке, все время, мечтая и думая о своей однокласснице, а она в это время любила другого. И потом они все умерли: и он, и она, и тот, кого она любила, но его сердце (когда тот человек жил один) билось зазря  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в    д о р о г е

 

 

 

 

 

 

я  тебе соломинку пошлю и опишу станцию, где я ее поднял. Сказано - сделано. Прохладно очень было, хотя солнце светило на всяких коричневых домиках (я собственно на каждой станции выскакиваю без пальто и мерзну). Ну вот, описание мое длится (!) к концу, потому что ничего особенного на этой станции не было, как, например, на другой я сидел на солнышке на бревнышках и тоже на колено, на которое падала тень, ветерок дул холодный и по спине (сей термин не употребим для переписки одноклас­сников), (хотя они впрочем, локтями друг друга касаются) тоже холодный ветерок. Ну, и последняя минутка внимания: рядом с поездом две рельсы, и то, что я конечно с одной на другую прыгал, это было на всех прочих станциях, ну, а тут же и сено разбросано соломинками и особенно на высокой платформе ря­­дом со складом ( на платформу я не забирался), вот одну-то я и подобрал под ногами .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 в   М о с к в е

 

 

 

 

 

 

У меня с матерью неважные взаимоотношения, а  с родственниками наоборот нормальные. Это потому, что она далеко и писать некогда, хотя бывает не один день, когда я с утра сижу, время тяну и ничего абсолютно не делаю. А бывало, она в Москве и мы с ней ругаемся потому что, (где-то ворона каркает, ну а пилят доску во дворе само собой уже давно), и ругаемся потому, что она от меня чего-то хочет, а мне тишины хочется. Но, слава Богу, она еще жива, и я еще, как она приедет, подойду и обниму ее, и отца тоже, хотя ведь всегда по приезду обнимаются и всегда неинтересно.

А к родственникам я так мило приезжаю и рассказы­ваю им чего-нибудь, они меня кормят, слушают меня, а мне их интересно послушать, так как бываю я у них очень редко, раз в месяц. По существу, деньги занять или отдать. Только вот лежал я сейчас, кашлял  - мне ногу левую обдувало, не накрытую одеялом, и вдруг так больно вспомнил, что вот я бываю у родственников, веселюсь, рассказываю им, чай пью у них, а по их воле я в прошлом году безквартирный скитался… и увидел я вдруг без романтизма, что мне-то хорошо лежать на чердаке соседнего дома (хотя сейчас грустно вспомнить), а им-то какого от того, как они тогда со мной поступили? А если они этого и не переживают, то каковы все равно они, как неудачно поступили они со мной, что про них все могут подумать и говорить? А я ведь с ними и весел, и хорош, а даже столько раз ел, что просто неудобно. И как вспомнил я все это, грустно мне стало, что не мог я больше лежать и сел на наше кресло к окну, и нарочно  я начал про мать писать, чтобы постепенно показать, что вовсе-то я один. Перегибаю теперь бумагу, переворачиваю, и, наклонившись, пишу. Бумага отсвечивает и карандаша (т.е. карандашных, надо понимать) строчек не видно, а руки такие темные на бумаге, и строчки чуть-чуть серебрятся на половинке листочка. А за занавеской окно, а там балкон и внизу во дворе играют мальчишки (по-моему, с утра) в пинг-понг на столе. Еще слышно, что играют .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

р а с с к а з  

 

н а п и с а н н ы й  

 

в   у б о р н о й

 

 

 

 

 

 

но в этом рассказе нет ничего про уборную. А в уборной я его написал нечаянно. У нас дома все спят, а в коридоре писать  - что-нибудь подумают соседи. Вот сейчас я сижу и слышу, как пьяные мужчины о чем-то объясняются (а я, между прочим, в мужской уборной, и сейчас,  кстати, кто-то дергался в дверь и зашел в женскую, и все делал рядом).

Так вот, шел я вечером из кино (сейчас полдве­надцатого) и бежит мне навстречу черная собака, я на нее раз  -  и зарычал. Мы с ней поворчали друг на друга? Она лаяла, а я рычал. Я бросился бежать, а она за мной, мы с ней полуиграли. Потом я человеческим голосом говорю: ну иди сюда! Она остановилась как вкопанная, а потом бросилась ко мне, но смелости не хватило, и я ее не гладил, потому что она с первого раза не решилась приласкаться. Я нагнусь, а она отскакивает. Потом мы с ней увидели другую собаку, и я подобно псу-драчуну бросился на нее с лаем. Она была бело-грязная, через дорогу от нас (сейчас только что приходила женщина, шлепая туфлями, и вылила горшок). А белая собака и не думала убегать, а легла, и я стал ее ласкать, а она лизала мне ухо, и особенно было приятно, когда я чувст­вовал ее зубы, мне хотелось, чтобы она меня в шутку укусила зубами за кончик уха, но она только лизала, а морда у нее была вся мокрая. И я подумал, что она этим ртом ходит по помойкам, но прижимать ее нос и голову к щеке очень было приятно. Да, а черная, моя первая любовь, тоже поближе подошла, и я протягивал к ней левую руку, но она дала только до носу дотронуться, так я ее и не ласкал.

А потом я ушел от них, открыл дверь и постоял полминуты, и они обе смотрели на меня через дорогу, а я стоял в светлой открытой двери. Мне казалось, что они бросятся ко мне, но я пошел домой, а они остались на улице, и сейчас наверно дует ветер на них, а они обе разбежались за разные дома. Как хорошо она меня лизала в ухо! Вот и вся история про черную собаку, и как я ласкал белую собаку, и все .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

с е н т и м е н т а л ь н ы й  

 

р а с с к а з

 

 

 

 

 

 

 

 

есть вещь одна, которая нравится мне, как может нравиться что-нибудь из легкой музыки, которую проиг­рывают на танцах, когда у меня такое настроение, что мне нравятся все девушки, особенно одна, ее очень часто у меня не бывает. Эта вещь  -  это мазурка Шопена №4, соч. 64, мазурка ля минор. Все музыканты удивляются, как я запоминаю тональность, а я собственно ничего не делаю (в жизни)  -  запоминать, это мне нравится  --  сразу вещь иначе звучит, если скажешь: этюд до-диез-минор (раньше мне нравился этюд до-диез-минор  --  это Рахманинова). О господи, какая красивая вещь эта мазурка, исполняет Яков Флиер … А передо мной лежит ракушка с папиной папиросой, а Флиер играет, а мне пора идти по одному делу .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

г р у с т н ы е

 

в о с п о м и н а н и я

 

 

 

 

 

 

я опишу эти грязные стены и темные углы в ее комнате, и Вам станет понятно, добрый человек, почему я плакал. Она меня обидела. Она ушла на кухню и наверно позвала меня, и я наверно не отозвался, и она наверно почувствовала, что обидела меня. Я так плакал, а она удивилась, и как будто ей было не 60, а 300 лет, и уже давно она не видела, как плачут. Она встала напротив меня, а я стоял перед столом и плакал. Ей стало меня жалко, она подошла ко мне и стала меня ласково утешать: ну что Вы? И т.д. Потом она мне стала говорить, что она не думала, что я так близко приму к сердцу. Сейчас я точно вспомнил, она смеялась надо мной или еще что-то.

Моим глазам было так сладко, как тогда, когда одна девушка-натурщица увидела, что у меня грязные руки, в масляной краске, и пошла и вымыла их своими руками, это я себе, видимо, написал, т.к. это трудно почувствовать.

А комната у нее грязная-грязная. В шкафу – ужас прямо. Запах гнилой и сыра, и хлеба, и плесени.

Вечерами мы хорошо пили кофе с сахаром. Кофе горькое. Над нами висел красивый желтый бумажный абажур, а вся комната темная, и мы за яркой белой скатертью. Я, пожалуй, вам это еще раз повторю: мы сидели под желтым бумажным абажуром и за яркой белой скатертью, а уже кругом было темно.

Еще помню, как она читала мне Эдгара По.  Вообще-то она хорошая. А это было утром. Она мне что-то сказала очень обидное. Я стоял, прямо, как аршин проглотил, и мне стало так горько и обидно, я стоял и плакал .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в о с п о м и н а н и я

 

 

 

 

 

 

 

 

 

прекрасны дружба и товарищество, только впрочем, я их никогда нигде не видел. Разве только один раз: это было то ли в первом, то ли в третьем, то ли в четвертом классе. Осенью сухой, когда после уроков, вдруг сзади дома, или в поле где-нибудь в овраге, собирались человек восемь маль­чишек. Я ничего не знаю прекрасней из моих воспоминаний чем эти сборища  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

м а й с к и е   п р о г у л к и

 

 

 

 

ох, и майские прогулки же были! Ночь. Луна. Уж, такая ясная, как лицо. Девушки такие милые. Особенно кашне у одной такое чудесное было, клетчатое с желтыми пятнами. Я сначала как будто кашне полюбил, а потом на следующий день ее глаза увидал.

Ясно так было, пригорочек и огромные столы буквой «А». Вот около них  они и стояли и переговаривались тихо, мы в десяти шагах. На таком расстоянии и прогуливались. И каждое слово было слышно. Воздух чистый, а глаза горели, пожалуй. Разговаривал с ними мой напарник Корастелев, а я молчал. Ох, как она мне нравилась! А небо и столбы очень хорошо представляю, как будто в окно смотрю на этот лунный пейзаж или рядом со столбами стою, и руку задумчиво и печально на него могу положить в любую минуту. Ах, какой холодный воздух и, какой чудесный был разговор (как жемчужинки, собственно, в темной ночи синего бархата, т.е. маленькая жемчужинка лежит на коленях у женщины, платье у которой темно-синего бархата --- вот так чуть светился наш разговор той холодной ясной ночью). И мы словно сговорились сюда придти. Наверно, Корастелев ко мне пришел и сказал: пойдем гулять? Но они-то, или после уроков перекинулись  - пойдем, мол, сегодня, пойдем – или интуитивно мы все выскочили. Ох, и гуляли же мы! Все прогуливались по дороге, а поселок уже спать готовился, я и не подозревал тогда, что рабочие в бараках живут, приходят с работы в спецодеждах в комнаты с белыми скатертями (на кухне клееночки, конечно) и белыми вышитыми занавесочками на окошках, и геранями вонючими (не люблю запах от зеленого стебля и листьев), но это уже в комнатах бараков, а на дороге такое чудо, тени от бараков такие низкие, и такая луна на дороге! Эх .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

д о ж д ь

 

 

 

 

 

Слава Богу, не было еще ни одной капли. А вот и первая, потом сразу десять и шум по крыше: тр-тр-тр-тр. Земля уже вся потемнела (хотя луж еще нет), а мой балкон еще почти сухой. Даже многие, из принесенных ветром, капельки высохли.

Деревья стали зеленые-зеленые. Дождь внезапно стих, и это опять мне напомнило оркестр. Оркестр слушается дирижера и то (о, уже вышло солнце, но я расскажу про оркестр) он неистово весь бурлит, то внезапно стихает. Я вспомнил, когда еще не было дождя, как сильный ветер налетел на зеленные деревья, перед дождем, заставил их затрепетать, как испуганных девушек и содрог­нуться, и сжаться в зеленый комок (величи­ной с угол дома). Потом невидимый дирижер махнул рукой, все стихло, и появились первые капли от дождя, потом забараба­нило по крыше … А сейчас уже ничего нет. Зато за домом проехала машина, и  я опять думал, что дождь  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п р о 

 

 

М а й ю

 

 

 

 

 

 

 

Весна мне напоминает, пожалуй, лето года три назад. Одну девушку нездоровую, но, пожалуй, хорошую, и как она меня водила па этим вот местам. Год назад я получил от нее записку, она меня разыскивала и спрашивала, помню ли я вот такую Майю, и проще говоря, все это очень печально. Вспомнил я прогулки по пустырям от их дома до остановки, наши споры, разговоры, мы друг друга слушали, и, сейчас я думаю, что нам нравилось друг друга слушать. Мы как-то странно встречались, где-нибудь на скверике, на солнышке, и, когда это было на солнышке и вокруг скамейки клумбы, а около ножек скамейки зеленая травка, два островка, и тогда, по-моему, были наши самые счастливые часы; вот, пожалуй, и расскажу о некоторых наших моментах, не только приятных, но один или два, или три случая неприятных, мрачноватых.

Ой да Господи, вспоминаю какие-то деревья, камни под ногами, мягкие тропинки, по которым приятно хоть идти, да хоть и ехать на велосипеде, и вспоминаю запахи каких-то грязных шинелей и пота, почему-то встречавшихся мне в то лето людей. Но это все лето в воспоминаниях моих без луж, теплое, если неуютное, то спокойное, глухое, хотя страшное. Странно, что я вспоминаю это все, когда проезжаю на трамвае мокрые улицы, везде еще снег и грязные лужи (трамвай увез меня от Тимерязевской Академии к Трубной) и, проезжая по бульварам, я видел первые весенние, по моему мнению, листочки: серенькие сухие листья, висевшие всю зиму в нашей Москве, но зимой дул ветер, и смотреть вверх было холодно и некогда, а теперь весна, и это настоящие весенние листочки.

 Ну что, кажется, рассказать мне о «счастливых вечерах»? Трудно, а вот вспомнил. Во-первых, запах от церковных свеч в церквушках. Она великолепно была знакома с маленькими церквушками (слишком маленькими, чтобы из них сделать склады), чудом необъяснимым еще живущих то там, то здесь, куда бы мы с ней ни пошли. Это мне мило вообще, (все думал, как сказать, что это мило и от отца, и от матери, еще от издавна, а оказывается просто скажи «вообще» и уже все тебя поймут – чудо) сколько поэзии в том, что она сама по себе везде там вертелась, и сколько я получил от этих тихих чистых бесед на лавочке (не на скамейке на скверике): где-нибудь за церковной оградой уже сумерки, никого кругом, чуть посвистывают воробьи, но высоко-высоко, на самых верхушках деревьев, растущих иногда из оградки могилы. От сумерек земля серая, ну и, скажем, качается какая-нибудь розовая или темно-синяя тряпочка, или вместо тряпочки мой взор увидит, тихо проходящую, кошку под оградой. … Тишина и спокойствие, и ее чудной, чуть больной разговор.

 

 

И потом, беседовали мы так беседовали,  (надо будет ее, пожалуй, найти, но как?  --- у отца она не живет, как правило, и найду ли я его дом, но если пойду, то найду, и скажет ли он, где она, да и жива ли она, эта чудесная девушка?) и вот, беседовали мы так беседовали, а потом темнело, мы шли по какой-то окраине, было темно и холодно, у меня уже болела голова, было страшно одному с этим существом (а она ведь сейчас одна где-то пробирается, а впрочем, дай Бог, ей солнышко присветит, она согреется и пойдет дальше своей дорогой). У ней вдруг начинает ломаться настроение, она морщит лоб и говорит, что очень устала, и говорит, чтобы я ее проводил домой, а я сам устал и мне хочется страшно домой, ведь мне 18 лет, а ей 27. Она некрасивая и одевается так печально: в мужские ботинки и немодные некрасивые платья и кофты, да плюс еще ужасную шляпку, какую-нибудь соломенную, а если без шляпы она, то больно видеть в волосах ее черных, и, повидимому, не мытых давно, темно-синюю ленточку, не разглаженную красивую, а как веревка синюю. Пустырь большой, как Красная Площадь, только земля, вокруг корпуса новые стоят, высокие чистенькие, а около нас, когда мы стояли друг против друга, какая-то бумага валялась, столбы какие-то совсем огромные и так голо и холодно. Как же я ее бросил тогда?! Совершенно не помню, как мы расстались. Наверно, мы вышли куда-нибудь к автобусу. Согрелись, и, может быть, смягчилось ее лицо, бедная Майечка! Еще из хорошего вспоминаю, что любил ее дедушка там, какой-то Макар Тихонович, 80-ти летний старик, он играл в шахматы с Майиным отцом, а я тоже играл и проиграл бесславно; Макар Тихонович не мучил ее, видимо, был ласков с ней. Я помню, как я сам издевался над ней, над ее одеждой, над ее мыслями и над ее существованием --- самое тяжкое, видимо, преступление из человеческих взаимоотношений, самое болезненное, и главное из-за чего? Что бы сказать что-нибудь банальное и бесславное  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

н е п р и я т н ы й   д е н ь

 

 

 

 

 

 

 

Вчера в институте меня немного напугали. Занима­лись мы занимались, я все любовался глазами на нашего педагога по английскому, и все шло хорошо. Она неплохо ко всем нам относится, и мы, симпатизируя друг другу, разговорились просто так, видимо сначала об искусстве.

Мы сидели перед ней, вроде бы как художники, и она даже сказала нам, что ее сын тоже рисует (а я даже осмелился задать ей по-английски «где вы живете?», потому что это, по-видимому,  волнующий вопрос, а она мне нравилась).

Начали говорить об искусстве, но я молчал, потому что предпочитаю сказать в самую последнюю минуту, чтобы не спорить впустую, или вообще скрыть свое мнение, а потом, может быть, пожать из этого выгоду --- это у меня такой подход. Потом стали говорить о политике, я вообще молчал и лишь один раз, когда увидел, что все так высказываются, я сказал, что вообще 37-ой год – это, как черта посыпанная ДДТ, и все, кто переползает через нее, то или хромают или умирают. Меня спросили, кто «все»? я сказал «все талантливые люди». Но со мной тут же стали спорить, что, мол, все с 28-го года, и я с удовольствие замолчал. Говорили там обо всем, но еще раз напомнили, что приезжали машины и увозили людей, и, главное, деталь рассказал! У нас в Севастополе одна женщина бросила топор в офицера, когда ее спросили, она сказала, что узнала того, кто написал на ее мужа. Я представил мостовую, выложенную булыжником и морской китель офицера, ну еще, может быть, фуражку на лбу. Потом пришел четвертый студент, и я пошел к окну. Разговор об Эренбурге и Сталине утих. Она спрашивает его:

-Ну, как?

А он только что ходил и звонил домой к себе в Баку.

-Сейчас вот звонил, приятель там мой говорит, что все ничего, говорит, что эта девочка требует квартиру себе …

-Ну, и дайте ей квартиру, или это трудно?

-Да у нас все такие девочки в общежитии живут.

Потом было вот что: они поговорили, потом немного еще позанимались, и занятие окончилось – она нас отпустила. Мы вышли в коридор, она помедлила и спросила, приятно приблизившись ко мне, что я буду делать после экзаменов летом – ведь я художник, соответствующий и вопрос; мы обмолви­лись с ней словечками кое-какими, вышли в коридор. На прощание с этим художниками-периферийниками она еще с ними поговорила. Когда они опять разговорились, этот парень опять стал про свою девушку рассказывать:

-Она на гильотине работает. Я сколько раз говорил – девочки, мол, смотрите, внимательней будьте. Она как потянулась за книгой, а он за ручку:  резать! Я когда подбежал, он стоит бледный. Поднял, а там пальцы лежат – ох, противно … А ее мать у нас бригадир в цеху …

Я вспомнил, как мне дядя советовал писать на счет моего магнитофона, и говорю:

-Теперь писать начнут.

Мне стало стыдно моего цинизма (но тогда это поддержало разговор, и я немного больше тогда узнал об этой истории), к тому же, через пять минут, после моей дурацкой реплики, она меня спрашивает:

-Вы, говорят, стихи пишите?

Я застенчиво (я умею там, мне кажется, что я так больше нравлюсь женщине) удивился, откуда она знает, что я пишу стихи.

-Я все узнаю о своих студентах. А вы как думаете? У нас вообще в институте много собралось талантов.

Это сейчас тоже неприятно вспоминать, после моей той дурацкой фразы об этой бедной девушке. Сказал ведь, а потом вышел симпатичный какой, в свитере, да о стихах говорит, а сам еще сладко на женщину поглядывает. Ох, и ножки у нее! Хотя и толстые, но в маленькие изящные туфельки вставлены и хитро под платьем спрятаны, т.е. как-то там прикрепляются – педагог по английскому!

Стояли мы стояли, он все рассказывал о своей девушке несчастной (а когда он сначала рассказывал, мне хотелось им всем напомнить «пой поэт песню, пой», про то как в Баку схватили 26, про несчастье с этими 26-тью), а я все стоял с папкой в руках, руки в карманы, и на нее поглядывал; потом пошел студент, сверху. Я, когда он прошел, хотел сказать: а вот человек сидел в концлагере в 48-м году. Только рот открыл, мне показалось, что дверь открылась наверху, и он обратно идет; он прошел, и я опять подумал, вот сейчас скажу: а знаете, вот мы с вами говорили об этой девочке, а вот так, сколько ужасов кругом – вот человек прошел, а ведь он в концлагере сидел. Потом она попрощалась с нами, они пошли вниз, она наверх, а я смотрел вслед за нею, но боялся, что она оглянется, и тоже пошел вниз, и хотя не смотрел на нее, а смотрел в сторону, но все равно бы я заметил, если бы она оглянулась на меня, но на этом все кончилось  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

м е р т в ы е 

 

 л ю д и

 

 

 

 

 

Она мертвая. Это особенно чувствуется, когда смотришь на ее розовый чахлый нос и поношенные волосы. О, вот она вздохнула и скрипнула на кровати, а перед этим она часа три лежала, как мертвая. А вот сейчас подошел ей хлеба дать (какое-то лекарство пьет) и увидел, что она вся порозовела, но хорошо, что она не посмотрела – мне жаль ее глаза, бедные голубенькие; а еще лучше, что она не заговорила со мной, не сбила меня с моих мыслей - ля, ля ля, ля, ля.

Так она умерла в году 1953 наверно, меня уже она вырастила, и то может быть в бреду, и стала спать вечным сном; а когда она умрет, что ее увезут, тогда она только шевелиться не будет, и не будет говорить так мило и заученно. Как это все страшно.

Еще моя мать познакомилась в Третьяковской галерее с горбатым старичком-художником. У него красивые седые волосы и неприличный плащ с соломенной шляпой. Это было в прошлом году, а он собственно даже мил. И я представляю, да что представляю, вижу, как маме приятно, когда он к ней звонит, застенчиво-застенчиво. Я замираю, как уличенный в том, что я сам старик, когда слышу его голосок в трубке: можно Корсану Карловну? Ах, да что говорить!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Проза – это, повидимому, то же стихи,

Только более длинного метра

 

 

 

(размышления о прозе… эти размышления скорее бы стоило отнести к старым рассказам, но нечем сопро­водить эту вторую рубрику, и пусть будет это размышлением к рассказам начиная с 1964 года)

 

 

 

 

Эпитафия

 

 

 

 

 

 

*     здесь к правому полю книжки    *

      пришит небольшой текст, един­­­­­ственное, что о нем можно сказать, он был неуместным, но поскольку, о погибших не принято говорить ничего плохого, то ограничусь похвалой, его случайной и

*       славной, в некотором смысле, судьбе. *

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В тамбове у моих родителей

четыре рассказа

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в ч е р а   я   с о в е р ш и л   х о р о ш и й 

 

п о с т у п о к

 

 

 

 

 

 

 

Да, вчера я совершил хороший поступок. Мне было очень приятно, когда я его совершил, и мне даже сейчас еще хочется поставить его себе впредь на виду, чтобы чаще облегчать свою жизнь настоящими хорошими поступками, после которых чувствуешь, хотя бы несколько минут, если не благородную печаль, то грусть. А если говорить на самом полном серьезе, то ведь это был действительно хороший поступок. Вот он.

Я ехал в трамвае. Было очень душно. Я сидел у окна, но правда не до конца, потому что я
уступил место одному мужчине с ребенком, с сандаликами на ножках, то есть прекрасно мог бы сам стоять, а мужчина сел неохотно, молча, видимо раздумывая, сесть или нет, так как он, по-видимому, был недоволен, что я не уступил место сразу, а еще некоторое время перед этим, поглядывал в окно. Итак, я сидел у окна, но не до конца, потому что я потом уступил свое место), около меня стояли разные люди, а напротив меня сидела тамбовчанка, ведь я был в Тамбове), а рядом с ней стояла тоже Тамбов­чанка, и я поглядывал на обоих и делал вид, что меня интересует то, что на улице мы проезжаем, и правда там тоже иногда, среди толпы заго­релых лиц, что называется, баб и мужиков, бы­ли очень хорошие личики.

     Один раз я увидел двух девочек, лет 17-ти, на углу дома с детской коляской. Они о чем-то говорили, но каждая из них прекрасно чувствовала то, как они воспринимаются на этом углу, и это в самом деле, было очень хорошо.

Я часто слышал, работая рабочим сцены, в театре, как дирижер -- да я могу свободно говорить о дирижерах, ведь я кончил 10 классов и уж если мы проходили астрономию, то почему бы мне не суметь сказать пару слов о дирижерах? - итак, дирижер говорил музыкан­там, - ну нет, конечно, что бы кто-нибудь из вас мог слушать другие, этого конечно нельзя! -- дирижер как раз говорил о том, что тот или иной музыкант должен был, слушая других, находить верное свое место в звучании оркестра, а не просто тихо или громко называть своим инструментом написанные ноты, и я бы на месте дирижера, рассказал бы им об этих  двух девочках, исполнявших дуэт на углу улицы с ансамблем городского пейзажа, и как прекрасно у них все это получалось.

Иногда мы проезжали скучные улицы. И вот, проезжая через одну пустую улицу, я увидел на земле, сидящую около рельс, девочку с удивленными глазами, желающими что-то сказать проезжающим в нашем трамвае (хотя казалось она и не имеет на это права, ведь ей было лет семь), и - я махнул ей рукой, и она, кажется, заметила меня, и я был счастлив, что сделал ей приятное. Еще  несколько мгновений я переживал за нее, что она одна там сидит и вглядывается в людей, проезжающих в трамваях; и некоторые неудачники, подобно мне (ведь я, например, не заговорил с тамбовчанкой в трамвае), махнут ей рукой или просто посмотрят на нее, поняв ее ситуацию, и уезжая от нее в вечер...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

к а к   я   е х а л   в   т р а м в а е

 

 

 

во-первых, было впечатление, что у нашего трамвая одна нога короче другой. Во-вторых, если бы у него отвалилось одно колесо, то его не стали бы поднимать, и даже не стали бы из-за него останавливаться, потому что наверняка оно было неровное и круглое, а или яйцом или квадратом.

 

 

 

 

 

 

 

е щ е   к а к   я   е х а л   в   т р а м в а е

 

 

 

 

когда я ехал в трамвае, то в одном месте я увидел мужчину раздетого по пояс. Спина у
него была загорелой, а живот белый. Спина была красная, т.е. даже не загорел он, а обгорел.

Он, по-видимому, относится к тем людям, что конечно не ходят на пляж, а даже в самые жаркие дни занят какой-нибудь работой, наклонившись или над своим огородом или над кладкой стены – у меня уже кружится голова и мне хочется прилечь.

 

 

 

 

 

к у д а   я   п р и е х а л   в   т р а м в а е

 

 

 

я приехал в кино, по-моему, дальше Вы справитесь сами. Ну, ведь легко представить,
что я подумал о той толстой девице в розовом платье, которая была с молодым человеком, т.е. парнем, проще говоря, вроде меня.

Кстати, она стала проверять билет у толстой пожилой женщины, я тогда не заметил, что она была с молодым человеком в красной свитере, бился об заклад с моей записной книжкой, что она это делает, чтобы усомниться в своей печальной судьбе господи, как неудачно я выразился!») и не послала ли ей судьба кого-нибудь получше. Я думал, что она пришла одна и просто любопытствует на всякий случай, тем более, что у нее могло быть хорошее юмористи­ческое настроение.

Но у нее было совсем другое настроение, (она была очень молоденькая), она ни разу не улыбнулась, хотя мы смотрели итальянскую
комедию "Развод по-итальянски". Зато молодой человек в красном свитере улыбался еще до начала кино. Она охотно наклоняла к нему

свою голову, когда он что-нибудь хотел сказать, потом она снова с печальной торжественностью смотрела на экран (а если она и улыбалась, то казалось, это было со слезами), но поставим в конце концов точку .

 

 

 

 

 

 

 

к а к   я

п р и с т а в а л
    к   д е в у ш к а м

 

 

 

 

спешу сообщить скучающему читателю, что, мои рассказы понравились народному артисту И.В. Ильинскому. Несмотря на всю эротику моих рассказов он сказал, что я человек чистый, вступающий в жизнь с чистым сердцем, у меня с ней есть всякие противоречия, и я переживаю их, это мне было заявлено, несмотря на такой рассказ как "Квартира №5", где я живу один с несколькими женщинами.

Итак, я человек чистый. Вчера, например, я приставал к двум женщинам.

Я стоял в тени дерева, было уже десять часов вечера, и озирался по сторонам, высматривая одиноких девушек, чтобы сказать: можно
Вас проводить? 

Представьте, и проходит мимо меня девушка. Рослая и приятная, я догонят ее, и иду рядом.
Она это чувствует и в конце концов оглядывается с вопросом. Я говорю:             

-Ты не хочешь вместе пройтись?   

-Нет, - с робким придыханием,- отвечает она. Как приятно, что есть на свете, люди еще робчее  чем ты!

Ведь я чистый человек, у меня у самого чуть душа в пятки не перелилась по законам сообщающихся сосудов: как только перестает варить сообразительность - душа уже в пятках; надо владеть собой и все будет на своих местах: и Вы будете улыбаться, и вечер будет чудесный, и Ваше загорелое лицо, приятно улыбающееся, будет наградой Вам обоим в этот вечер. Я догоняю ее и чувствую, что мне больше нравится смотреть на нее, чем что-либо говорить. Я говорю:

-Я хотел бы поговорить о завтрашнем дне.

-Что?... у меня такое плохое настроение сейчас. . .

Мне нужно было сказать, хотите чтобы у Вас завтра было хорошее настроение, пойдемте завтра вечером в кино ''Развод по-итальянски"? но я безмолвствовал и постепенно отставал от нее.

Теперь история номер два. Я прошел между домами и очутился опять на широкой улице. Я думаю, рассказывать эту историю или не рассказывать, я припоминаю, как она огля­нулась после меня и стала поправлять волосы, значит, я ей понравился, но конец был достаточно печальный.

Увидев, что я ей достаточно понравился, я догнал ее и пошел рядом с ней. И она оглянулась, и я сказал:

-Не хотите меня взять с собой?

-Вот надо же,  - говорит, - я сумку забыла.

-Зачем сумку! Ах, меня положить в сумку, разве я маленький?

-Да, нет . . .

Я не знал, что на это сказать, а – молчание тоже золото, и я шел молча. Но можно было сказать:

-А что у вас много соседей, и лучше бы всего было бы меня пронести в сумке? - и второй вариант: А Вы меня не в сумку положите, а в постель. Я не помню, что я дальше сказал, с чего, я дальше начал, ну допустим так:

-Ну, что же придется так идти.

-Вам что, скучно?

-Да, немного, а Вам?

-Мне все равно.

-У Вас наверно плохое настроение, потому
что Вы смотрели "Выстрел в тумане"?

-Нет, престо я устала с работы.

-Ну, значит, надо менять работу, хотя, впрочем,
все работы существуют для того, чтобы человек уставал".

Водворилась довольно неприятная пауза, и
уже не первая. Мы шли молча, я улыбался - когда улыбаешься, может в голову придти что-нибудь приятное, мы пришли мимо афиши к кино. Она остановилась. Мне нужно было бы пригласить ее на завтра. Я подождал. Мы пошли. Я спросил :

-Что это за "Розы и хлеб"'?

-Не знаю, - мы прошли еще, я спрашиваю:

-Я Вам не надоел, может мне повернуть обратно?

-Мне безразлично. А что Вам не попути?

-Если бы мне было по пути, я бы конечно не пошел: я приставал к продавщице в одном магазине, так мне туда заходить теперь неудобно, так что по пути к себе домой лучше не провожать, потому что потом домой нельзя будет ходить.

-Почему?

-Неудобно.  

-Почему так?

-Потому что это у меня так получается.

-А Вы не делайте так.         

-Ну, вот я и стараюсь немножко.

Мы прошли еще, она говорит:      

-Вам еще не скучно? Мой дом еще далёко, и Вам лучше вернуться.

      Я говорю:

-Ага.

        И отстал от нее, опечаленный тем, что она
не хочет меня никуда вести. Но остановиться
не могу, и иду немножко сзади нее. Может, я
здесь совершил ошибку: Она пошла вдоль дома,
и зашла в подъезд. Я тоже вошел. Щелкнул ключ, вернее замок в двери, и я остался один.
    Она, по-моему, поднялась на третий этаж. Вот и
вся моя печаль. Зато на обратном пути я придумал, как еще можно обращаться к девушке:

-Где Ваш чемодан?

-Какой чемодан?

-Ну, вот если бы у Вас был чемодан, и Вы бы стояли на углу улицы, я бы предложил бы Вам помочь его понести. А Вы сидите на лавочке, и
теперь я должен присаживаться и говорить:

-А что, сегодня хорошая погода .

 

 

 

 

 

 

 

я   н е   х о ж у   б о л ь ш е   в  е ч е р о м
н  а   у л и  ц  у

 

о, горе мне. Мне теперь, и в голову не придет, идти на улицу вечеров и смотреть на
девушек и делать вид, что я одного с ними с поля  ягода, и мне нечего не стоит предложить
лечь со мной в постель. Я даже придумал кое-что накануне того злосчастного вечера, что пригласив девицу потанцевать, и конечно толстую, с толстой я себя чувствую развязанней, сама толстота меня подбадривает, как волшебная надпись - бери меня, не бойся, я создана для этого, и думаю только об этом; я скажу ей: я тебя буду сегодня обнимать?

      Но придя на танцы, я сразу не мог найти такую девушку, и, посидев на лавочке 10 минут, пошел бодрым шагом к выходу, т.к. решил проводить одну продавщицу, которая, как мне казалось, довольно весело и располагающе на меня смот­рела. Так и есть, я застал ее за прилавком уже без белой косынки и белого халата, и она была уже не продавщицей, а женщиной. Она причесывалась. Кстати, в точности, как продавщица газированной водой, которую я однажды хотел проводить. А! -сказал я себе, - эти фокусы мы уже знаем, и принялся спокойно ждать ее, поставив одну ногу на забор, и довольно небрежно посматривая на проходящих девушек, ведь я пришел сюда по делу. Наконец-таки она вышла из-за прилавка. И я подумал, что если я встречу у дверей, то я не найдусь, что сказать, и что лучше чуть по одаль стоять, а потом подойти к ней улыбаясь…     

      По-моему, очень хорошо, что этот рассказ не дописан. Приятно на душе, что хоть здесь я не до конца помучаю моих немногочисленных читате­лей. А вечер тот кончился тем, что ее встретил здоровый-здоровый парнище на мотоцикле и в спортивном нарядном свитере. Я вернулся на танцы, видел обоих девушек, к которым я приста­вал в прошлом рассказе, т. е. накануне. Задумчи­вость через некоторое время подкра­лась ко мне, и увела меня от туда, и мне, пожалуй, гораздо тяжелее было бы уходить одному .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Н а д е н ь к а

 

 

 

 

 

я только смотрю и повторяю "Наденька" про себя по нескольку раз, хорошо всю ее представ­лявляю - и лицо ее, и платье ее (слава богу, платьица три она одевала перед нами), и мне кажется не для чего писать рассказ, и мой аргумент само, слово "Наденька" и все!

    Наденька приехала, из Ульяновска  (у профес­сиональных писателей есть такая манера, видоизменять фамилии и города, я ничего не
изменяю, т. к. знаю, что печататься мне не очень быстро, так что уж тут заботиться о таких мелочах, набиваю себе руку потихоньку, да и все). Наденька приехала из Ульяновска с бабушкой и живет у нас уже дня четыре. Надя мне троюрдная сестра, очень пылкая девушка: года четыре назад, т.е. когда ей было лет 16, она, по-видимому, узнав о моем существо­вании, представила меня каким-нибудь особенным и написала мне письмо, чтобы я рассказал о себе и дружил бы с ней. Я написал ответ, мы друг друга "не поняли", и иногда я смотрел на ее фотографию и беспокоился, не обидел ли я ее, не оттолкнул ли? (судьба ее жизненная вот какая: при живой матери, была она без матери, а с бабушкой), и еще угадывая по фотографии ее девические и женские особенности, хотел бы ее увидеть, все четыре года о всех-прочих думал, о всех в разную силу, но о ней тоже, когда, может быть, находил среди, других вещей ее фотографию.

На карточке она с портфелем стоит, но глазки улыбчатые, лукавые, хотя все выражение упрямое, а она так и есть на самом деле — упрямая и смелая; когда она красится, ее не узнать, но очень красиво и впечатляет, а когда утром помоется и сядет за стол завтракать, я вспоминаю ее фото­графию, но все-таки, когда она красится, то лучше.

      Если говорить о наших взаимоотношениях с ней на протяжении этого месяца "отшелестевшего" в Тамбове, как говорят песни, то можно сказать, что она все время, Надюша, подъезжала ко мне различными способами. Если бы она в любую минуту позвала меня к себе, поцеловать ее, я бы с радостью это сделал, а так как гораздо приятнее отдавать себя, когда берут, а не предлагать себя, то мы оба остались ни с чем. Итак, она подъез­жала ко мне различными способами.

Но это все было гораздо позднее, т.е. до последнего дня, а мне хочется не забыть, как мы сидели однажды на кухне, еще в первые дни как она приехала.

К этому времени она уже освоилась (даже)
и составила себе (естественно) мнение о каждом из нас: папе, маме и мне. Она, вытирая тарелку, а в конце уже сидя, мне говорила, вернее, постойте, еще добавлю, что говорила так же, как говаривали со мной домоработницы моей мамы, работавшие у нас, когда я, скажем, учился в седьмом классе (я так люблю эти русские волжские интонации - это были «брызгиги», долетевшие от Волги нашей до Владивостока) таинственность,  лукавость, и даже презрение ко мне маленькому, да еще мечта­ющему, только то были увядающими, а эта молодая и бойкая, тем конечно лет 38, а этой 19, и она говорила мне:

-Эх, Юрка, вот вы хорошо живете с Курлулой?
С тобой вообще-то хорошо можно жить. Ты можешь быть хорошим мужем. Если бы мы с тобой жили, мы бы жили хорошо. Вот Курлула не то, что тебе нужно. С тобой надо не так жить. Не веришь? Я тебе скажу, я моложе  тебя, а гораздо больше тебя соображаю, и вообще парни в твоем возрасте не такие глупые, как ты. Я знаю много парнишек моложе тебя и все они больше тебя в жизни  понимают…

Потом мы шли в большую комнату. Вечерами
она гуляла в парке, а утрами мне рассказывала и смеялась, как здесь парни ловко пристают:

-Ну что нового в парке?

Или так:

-Девушка, купите у нас тетради, а то выпить
не на что!

И она смеялась, когда рассказывала. Мы с ней
больше всех в доме ели дыни, хотя их больше
всех любит мой отец — они ему напоминают
Среднюю Азию и отца .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

я

ш е л  

п о   с к в е р и к у

 

 

 

 

 

 

 

      вчера у меня был самый счастливый день в моей жизни. Я шел по скверику, было солнечно и тепло. Как приятно, что еще остались цветы. А на полу желтенькие листья. Было очень тепло и душисто. И идти было очень приятно, люди все сидели такие счастливые, как будто попали сюда по приглашениям, и теперь заняли свои места, как будто они собрались погреться у печки, и было много стариков.

     А вечером, как ни странно, было опять тепло, опять низко висели ветки, пахло с боков белыми цветочками, под ногами было так же много листьев. Было страшно тепло. Сумерки начина­лись, а глаз у женщин не было видно, и все равно, все было очень красиво      .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

к а к    я

 

п р и с т а в а л

 

к н е м о й

 

 

 

 

     я ехал в новой пушистой шапке. У меня было,
как и в большинстве моих рассказов, неважное
настроение. И может быть, у меня было суровое лицо. Подсела тоненькая болезненная девочка с розоватыми пятнами на лицо и голубенькими глазками, чего-то боящиеся. Она сидела напротив меня, так что я имел возможность ее порассмат­ривать, хотя и некрашенную, но все-таки девушку.
      Я через силу ее разглядывал - уж больно она неприятна и жалка.

   Потом она встала. Я подумал, что эта «увядшая в детском возрасте, но дожившая до юности фиалка» сходит. Но она не сошла, и я смотрел на стоящую. Она, улыбалась, вернее пыталась. Я занят был тем, что жалел ее и разглядывал, и по,0этому не улыбался в ответ на ее улыбку, и она бедная, кроме всех своих невзгод в жизни, проглотила и свою жалкую улыбку. Я наверно был в первый раз в такой героической роли и даже возликовал, т. к. давно хотел кому-нибудь понра­виться.

      Подъехали к метро. Я посмотрел, в метро ли ей? Но, увы, она шмыгнула в противоположную сторону. Я запомнил сердцем ее серо-синенькое пальто, и пошел к метро.

     Но нет, я повернул и пошел в ту сторону, куда пошла она. Она была уже далеко и оглядывалась. Я махнул ей красиво, по-мужски рукой, и пошел быстро навстречу. Она тронулась ко мне, но потом вдруг стала пересекать дорогу. Я к ней.

-Куда же ты? - говорю. 0на мотнула головой и издала какой-то звук в оправдание, но я понял, что она немая. Я уже держал ее за локоть, а она. обогрела на меня удивленно и освобождалась, и мотала головой, я погладил у нее  руку сверху пальто. Она освобождалась. А когда у меня вырывалось какое-нибудь слово, я очень пере­живал: не отдаляет ли каждое слово ее от меня, но еще хуже было, когда я несмело замычал - не извиняйтесь если толканете безногого.

   Но нет, я не все время был плох. Иногда я с ней был хорош. мы уже час стояли, и ждали минуты, которые истекут, те  что нам отпустила судьба постоять друг подле друга; они шли, мы разго­варивали, они шли. Мы больше никогда не увидим друг друга. Она мне махала рукой в сторону Москвы, а я  махал ей рукой в сторону ее дома. Я говорил: сначала ты уезжай домой (она оказывается лишнего проехала), а потом я поеду в в Москву  "спать",  как показывала, наклоняя голову к ладошке). Она как могла, успокоила меня, что не свидания здесь ждет с кем-нибудь, она нарисовала мне номер автобуса, на котором ей ехать обратно: «127». О, милые ее руки: некрасивые, маленькие. Когда она рисовала в воздухе, я сделал вид, что не понял, она нарисо­вала на сумочке, но я не смог уловить  момент и поцеловать ей руку - я не мужчина, я ничто!

    Мы долго стояли. Теперь я припоминаю и думаю,  что она проехала к метро, чтобы сделать здесь пересадку на 127. Но когда мы все сошли с автобуса, она  боялась, что ее, хотя и безответная, улыбка вызовет внимание или любопытство, сделала вид, что не проехала, а живет вон там далеко. И сделала ложный уход по дороге от метро, а затем вернулась к автобусам - и я к ней подскочил. Мы долго ждали 127-ой.

       Нам много минуток дала судьба. Но, прок­лятье, и здесь досадила: я был нелеп, и много минуток. Много минуток я стоял на ветру... Нег, иногда я был хорош.

       Около стеклянных дверей меньше дуло. Я потащил ее за рукав туда, а она вырвалась, и ушла в очередь. А я расстроенный сбежал с пригорка к озеру на ее глазах (а они были у нее голубенькие, кажется) я несколько раз прокатился по тонкому мокрому льду. Поднялся обратно, сорвал по дороге обратно ромашку, безжизненную, как мертвый птенец, т. е. щемящую, грустную, жалкую - но цветок! Подошел, и показал ей. Она отвер­нулась. Я пошел к метро, но потом вернулся. Ее  не было, хотя, как мне казалось, ее очередь еще не зашла в автобус (или он был, а я его не  заме­тил).
    Я поехал домой. Мне нравилось, что у меня пальто в репейниках: не каждый в столице может поехать на природу, и гулять у озер!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 ю р и д и ч е с к а я   к о н с у л ъ т а ц и я

 

 

 

 

        к сожалению, я не могу сказать, что каждый
раз, как я ходил в юридическую консультацию лил дождь или был сильный дождь, или был несмолкаемый дождь, или дождь лил как из ведра, то есть я не могу воспользоваться таким художественным приемом. Была хорошая погода, и из-за этой хорошей погоды, и из-за незнания своего прейскуранта жизни, я не придал большего значения, что с  меня не взяли денег - женщина мне сказала, чтобы я пошел в профсоюзную консультацию. Я был благодарен, но я не ликовал, мне было просто приятно и легко.

     Но зато, как только мысленно я прибли­жаюсь к профсоюзной консультации, я начинаю бежать бегом, скакать через лужи, с плаща стекает мне на брюки, они щекотят мне ноги своим мокрым прикосновением, чешется лицо от капелек воды, и хочется причесаться гладко перед зеркалом. Я два раза был там в дождь, чтобы из этого ни следовало. Женщина мне не очень понравилась, она наверно всех подозревает в мошенничестве, в любительском или в профессио­нальном  (но любителей всегда больше), и поэтому она очень не заинтересованно и однобоко "обсудила" со мной мое положение. В третий раз я был уже там в хорошую погоду, но зато за то было очень много народу (человек тридцать). Я занял очередь, но ушел.

     Да! и не "ушел", а "пошел" в юридическую консультацию, что напротив. И там действительно совсем не было очереди, я подошел к окошечку и сказал, что я студент, и меня снимают с работы, она сказала:

-Вас будет консультировать адвокат Губов, прямо и направо, в соседней комнате.

      Я  пошел прямо и направо, и, зайдя в комнату, спросил фамилию, секретарша мне теперь виде­лась не через окошечко, а через дверь) ее отгораживала от меня веревочка), и тут же я уви­дел мужчину с закрытыми глазами и рябым лицом. Я сразу пошел к нему, раздумывая о благородстве его головы, и о том насколько трудно ему работать без зрения. Он величаво признался, что это и есть он "адвокат Губов", он сказал так:

-Садитесь, рассказывайте.

     Мне было приятно, что я смогу улыбаться ему в лицо. Я подошел, сел и немного помолчав, рассказал, в чем дело. Он сдержанно объяснил то, что я уже знал, я спросил, не указан ли срок минимальный, которой я должен проработать, чтобы иметь право, идти в отпуск на диплом. Он подошел к соседнему столу, обратился по имени отчеству к старику какому-то седовласому, тот вынул из стола брошюру, и прочитал, и они наконец-таки выяснили, что срок не оговорен. Затем он вернулся из своего путешествия, и величаво спросил, нет ли у меня еще вопросов. Я спросил (собравшись) имею ли я право не говорить, что я студент - не будут ли меня преследовать за это. Он сказал, что такие вопросы не подобает задавать адвокату, но затем сказал, что уголовной ответственности я за это не несу, и что мне придется, если только я на это пойду - взять на свою совесть. Совесть меня не мучила, я только улыбнулся, глядя на его лицо, ведь я дипломник, попробуй, устройся, если ты диплом­ник. После паузы, когда каждый из нас что-то обдумывал, он сказал:

-Больше у Вас никаких вопросов нет? Возьмите вот это и заплатите секретарю 50 копеек.

-Почему так дорого? - спросил я улыбаясь.

-Эго самая маленькая цена. Я итак Вам дал самое минимальное.

      Мысленно я подумал, не сказать ли, что у меня нет денег? У меня был рубль, заплатить было жалко, так как больше денег не предвиделось. Вышел к окошечку. Секретарь отвернулась. Я прошел мимо и, оглядываясь на сидящую старуш­ку, побежал, и в конце коридора ударился слегка о притолку головой, и сдержано побежал, так как знал, что я все-таки в центре, и здесь могут быть милиционеры. Добежал до следующего квартала, и встал, с горечью проклиная себя за то, что у секретаря я, записываясь, правильно назвал свою фамилию и адрес. Бумажку, что дал мне мой адвокат, я скомкал уже. Минуты три я разду­мывал, как мне вернуться, и что сказать. Ну, думаю, скажу, что вышел разменять или взять (даже) деньги у жены – допустим, она стояла на улице. Улыбаясь, вхожу, расправил бумажку, подаю деньги, и говорю:

-Знаете, я подумал, что это уже не нужно.

-Как не нужно? Нужно, - улыбаясь, говорит она.
      Получаю сдачу, иду. Догадались они или нет, не знаю, может даже успели посмеяться надо мной. Но все кажется было хорошо. Дошел до угла, и долго стоял, и думал, что делать после такого финансового урона. В основном я решил не расстраиваться, напоминая себе, что должен с чистой совестью не жалеть об этих 50 копейках, так как давно наездил на всех транспортах, нигде не платя, гораздо больше. И это действительно была капля в море. Но все-таки карман был опустошен.

     Сейчас, раздумывая над концовкой рассказа,
я потер внимательно голову (уже месяц прошел) уже корочка окончательно засохла, крови уже нету, и история уже не смешна. Но через день, после того, мне повезло проезжать в автобусе то место с моей женой, мне повезло дать ей  пощу­пать мою голову, и рассказать, что вчера я был в юридической консультации, и рассказ мой был остроумен и кстати .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п и к н и к

 

 

п о ч т а л ь о н о в

 

 

 

 

 

 

       в воскресенье у почтальонов рабочий, день. Моя жена почтальон, и однажды в воскресенье (она встает в пять) она звонит домой в восемь часов утра, и говорит, а я, между прочим, думал, что она скажет, вот, мол, сегодня я наделала много ошибок (мы, кажется, легли поздно), но она говорит:

-Ты не хочешь поехать в Клин? У нас автобус сейчас поедет в Клин, в музей Чайковского?
Я говорю ей в трубку:

-Сейчас обговорю.

      Я пошел к родителям, которые были еще в постели, но папа, как всегда находил все, что было против поездки. Мама наоборот, готова была вскочить в нижней рубашке, что она и сделал, после того, как я в четвертый или в пятый раз шел на переговоры от Курлулы к родителям, наконец, я сказал, что прокатиться до Клина и обратно для разнообразия жизни, эту возможность нужно не упускать! Кроме того, я знал, что у меня в музее Чайковского есть дело: я давно хотел украсть там тапочки в музее (тапочки, которые одеваются поверх обуви, это я считал нам нужно, потому что сколько раз мы не мыли полов, они каждый раз пачкаются, а снимать обувь - такого энтузиазма у нас хватает на неделю, и то не на всю, так что я вспомнил, что в Клину есть чудесные тапочки, которые легко можно одевать сверху обуви, только, пожалуй, их надо прокипя­тить) быстро собираю вещи, все, что мне сказала Курлула: полотенце, плавки (в начале был слух, что мы даже заедем на Волгу), хлеб, конфеты, мама дала (мне пакет с сахарным песком на донышке, сказала, что все-таки денег маловато, а сахар может приго­диться. Я забыл только взять лекарство для Курлулы, но не забыл взять ее учебник. Наконец, я ушел, сказав моим родителям:

-Ну, целую.                

    Побежал по лестнице, цокая подковами, (мне встретилась молодая женщина с очень приятным лицом, и я ей кажется очень понравился, ведь я так стремительно бежал, так цокал подковами, это могло и напугать, и затем и очаровать; но я бежал уже по улице, и через квартал уже задыхался.

      Издалека я увидел Курлулу, она мне махнула рукой, сдерживая мой бег, и я мог думать: или, что автобус уже уехал, или можно не торопиться, еще многие не пришли. Как бы то ни было, я пошел шагом, заранее уговаривая себя не разочаровы­ваться сильно, даже если он и уехал. Но автобус стоял. Я зашел, поздоровался, сел. Мы стали говорить друг другу в пол голоса, что все-таки хорошо, что мы решили ехать. Потом Курлула меня спросила, завтракал ли я. Я сказал, что я не завтракал, и не брился, и не умывался. 0на мне сказала, что пила кофе в булочной. Мы пять минут колебались, идти мне или нет, и наконец-таки решили, что мне надо позавтракать все-таки, и я побежал. Выпив кофе с калорийной булочкой, я быстренько побежал обратно.

       По дороге я шмыгнул в подъезд, так как (мне очень хотелось в уборную и помочился на темной лестнице, поглядывая вверх и вниз, через секунду уже журчали ручьи, как будто вертели велоси­педное колесо со ржавой цепью; но я благополучный и радостный выскочил  на улицу; и почтальоны мне стали говорить: Только Вас ждем уже.

          Я сел. Шофер переспросил, все ли уже пришли и мы поехали. Позднее, дома, мне жена рассказывала, когда я ее спросил, долго ли они
меня ждали, что ждали меня не долго, что женщина только что пришла передо мной, она еще хотела вернуться, за ложкой, но ей сказали: хватит ходить! и никуда не пустили.

        Но мы, значит, поехали, промелькнули  улицы и начали мелькать зеленые поля и дома с деревянными оградами и ставнями. Когда мы ехали обратно, и я невольно всматривался в девушек, я подумал, что вот в таких местах ходил Есенин в белой рубашке к девушкам да женщинам, пожалуй, для них он лишь был печатающимся поэтом, да хулиганом, но кто понимал там его стихи?

       Мелькали километры. Затем я заметил, как
мы проехали середину, то есть Крюков после долго гадал, когда же будет Клин, как мы въехали в Клин. В музее нам сказали, что очередь большая, и нас пропустят лишь в пять вечера, а было двенадцать, и мы поехали в лес. Почтальоны
накупили колбасы и прочее еще вчера, но нам с Курлулой и еще с одной старой женщиной, все-гаки разрешили сойти где-то загородом Клина, и я купил хлеба и колбасы, а женщина купила батон хлеба, который принялась сонно ципать-клевать. И мы поехали в лес.

       Я еще не говорил, но все почтальоны были женщины. Мужчин было трое: я, соседняя со мной парочка представляла от себя одного рыжего мужчину со значком "Спартака", и муж начальницы отделения. Так как я себя и соседнюю парочку, сидящую рядом со мной, считаю за исключение, то в основном все были женщины: человек двадцать, и в основном старые, только опять-таки эта парочка представляла одну моло­день­кую девушку, лет двадцати семи, которая признавалась соседям, не то по дороге в Клин, не то обратно, а вернее, когда нас окончательно измучила поездка и оставалось ехать всего около получаса, что она никогда не спит днем, ей же ответила (та, что все время запевала), что поэтому она и худая такая, и бледная - добавил бы я от себя. Вообще-то мы все были сонные там, кроме водителя: почтальоны оттого, что встали в пять утра, а я от того, что встал в восемь, вместо того, чтобы поспать в воскресе­ние.

    Но мы приехали в лес, и стали искать поляну, нашли ее, и все стали, после чьего-то вскрика искать ветки для костра, затем стелить бумагу и газеты, раскладывать яйца и огурцы, и хлеб, и вскрывать пиво и воду, и обедать. Я бродил по лесу, разумеется, сначала притащив, как следует, корней и сухих деревьев. Видел мура­вейники в трухлявых деревьях, лежащих наполовину в земле, я их разрушал с болью в сердце, и, бросав туда гусеницу, и видел, что они, как ни вцеплялись в нее, они не смогли загубить, и она уползала, видел синего жука, на тропинке и очень хотел нарисовать цветы - или желтенькие или Иван-да-марью, который я только разглядел в двадцать три года: он в общем цветок желтый, его листья, завершающие стебель, лилово красные, было бы хорошо его нарисовать, но я гулял, стрелял птиц из рогатки, и не подстрелил ни одной, обрубал тонкие ветки, ударяя там, где они прикреплялись к толстым стволам, иногда им удавалось закрыться от удара руками, но я настаивал,  и мне их было жалко, но дело было так.

      Кроме того, среди всех женщин одна при­бли­жалась к сорока, и была хорошенькой и толстенькой, и еще были две девушки - где-то я начал было говорить о девушках, но успел лишь сказать о той, что была со своим рыжим парнем (я увлекся объяснением, почему мы все были сонными мухами), так вот, две девушки: одна толстая, другая худая, но я не отказался бы ни от той ни от другой, в каком бы порядке бы мне ситуация их бы ни предложила бы - я хочу сказать, я гулял вокруг нашего стана, и не возражал бы встретить кого-нибудь из них. Еще я увидел в лесу слизняка, пересадил его на веточку, которую подобрал и шел по лесу, и разглядывал его, и играл с его убирающимися рожками, и затем опустил его где-то на пень: в десяти шагах, пожалуй, от того места, где я нашел три бутылки пустые и целые, и где немного — погодя нашел четвертую, и приложил ее к трем, и нашел еще даже пятую, но она была не годной: ее сдать было нельзя, можно было бы - покупать в нее подсолнечное масло; но я не решился те бутылки везти, что бы сдать где-нибудь - почтальоны бы услыхали, как они у меня гремят в сетке, и засмеяли бы (в случае конечно полного провала), а иностранную бутылку я разбил, и еще по лесу было много разбросано ваты, здесь сваливали видимо. В канаве я нашел дохлую собаку в воде, нашел череп коровы с зубами (в спичечную коробку), и воткнул ее на сломанный сук дерев, а Курлула нашла ребра, или что в магазине называет грудинкой).

Итак, они кушали под деревьями, а когда накрапывал дождик, сидели под зонтами. Пока они кушали, мы с Курлулой гуляли. Она собирала грибы, каждый раз разных, но каждый раз поганок. Потом я предложил Курлуле покушать, и мы кушали колбасу с хлебом. Взяли нож у пары, где парень рыжий, их, правда, не было, но я взял нож. Потом его у меня шофер попросил, и обтер о чьи-то цветы (об листок конечно), я о нем что хочу сказать: у него лицо красное, лысый, а над собой повесил вырезки из журналов – две девочки, не женщины, а девочки, лет по семь. Своеобразный, думаю, кавалер, и к нашим девушкам не присоединялся - хоть костер жечь, хоть за цветами лазить. Потом, наконец, пошел дождь, и мы поехали в Клин. Тапочки я положил в боковые карманы пиджака. Экскурсовод мне объяснил на мой вопрос, что Чайковский, как пианист никогда не выступал. Почтальоны - все старые женщины, я уже говорил, - залезли в автобус. На обратном пути уже не пели. Пели, но балуясь, и пронзительно, что ой-ей-ей! Две девушки, про которых я уже говорил (одна толстая, другая худая, но крашенная). Мелькали по дороге девушки да парни, где врозь, где вместе, и вскоре мы с Курлулой были в нашем дворе .                           

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

н а       к о н ц е р т е       

з н а м е н и т о г о

 п и а н и с т а

 

 

 

 

 

 

        Я однажды бесплатно очутился на концерте
знаменитого пианиста, и мои двух-часовые злоключения мне хочется давно превратить в поучительный рассказ. Мне мои друзья, сочувствующие мне, зная, что я студент и не имею денег, а более того очень интересуюсь музыкой, дали совет, как бесплатно проникнуть на концерт. Совет исходил от полной девушки, контрабасис­тки из консерватории; она, слегка снизив голос, объяснила, что я могу зайти часов в пять в консерваторию, якобы в спортивный зал, а затем проникнуть в уборную и сидеть там, пока не будут пускать. Целый день я ожидал четырех часов, чтобы к пяти войти в служебный вход в консерваторию.
      С дрожащими коленками, но с деловые видом в глазах, прошел сначала в спорт-зал, взглянул на занижающихся там девушек, а затем, как тень, поднялся, по лестнице в уборную. Это был мой первый поход на Рихтера, и я просидел там три часа. Приходил несколько раз сторож-охранник,
это чувствовалось по тому, как он лязгал подковали сапог, кряхтел, сопел и прочее. Я досиделся до темноты и решил пойти в фойе рядом с туалетом, и позвонить от гуда из автомата, узнать сколько время. С предосторож­ностью вышел из своей кабины и прокрался к телефону-автомату, позвонил, и оказалось, что я просидел три часа (набрав "100", я услышал, что уже восемь часов вечера). Через день один мой знакомый филолог, о нем мне больше нечего не известно, кроме того, что он филолог – в раз­говоре от него ничего не узнаешь, все пусто, и не интересно, с тех пер я всех филологов не люблю, так вот он мне сказал, мельком, что заболел Рихтер и вчера, мол, был отменен концерт его. Про себя я подумал, что никто так не почувствовал на себе, пожалуй чем я. Это было мое первое знакомство с Рихтером.

      Второе, более удачное, было некоторое
время спустя, когда он выздоровел. Я пошел тем же способом и засел. Надо поделиться моими переживаниями в выборе кабины, я рассуждал так: обычно всем хочется зайти в ту кабину, которая у окна, так как там как-то жизнерадостнее, значит, там, прятаться самое худшее; остаются еще четыре: крайняя не годится, так как он туда может заглянуть, полюбопытствовать, не прячется ли кто-нибудь, так что лучше всего предпоследняя кабина, но она одновременно может быть для него соблазнительным моментом… (объектом, я хотел сказать), т.к. в середину тоже залазить неприятно, но если он действительно почувствует, что в кабинет в середине он заходить не хочет, то он все-таки повернет налево, то есть к окну скорее.  И второе, с закрытой дверью сидеть или с полуоткрытой, если с полуоткрытой, то он, не будет думать, что там кто-то прячется, но зато может сам зайти, а если с закрытой, то я всегда могу сказать, что... - ну и так понятно, что я могу сказать. И третье: не закрыть ли одну из кабин, а самому вылезти из нее, например, у окна, а сесть в углу крайней-темной кабины, тогда он будет думать, что там кто-то есть и на другие не обратит внимания......

      Но я не просидел и полчаса, как он пришел, подергал мою, и сказал, чтобы я вылазил. Я с бьющимся сердцем прогремел пряжкой, заранее расстегнутых брюк, но все-таки одел штаны, и вылез. И каким-то чудом он промедлил, и я едва спустился в большее фойе - - - да, тут надо добавить, что если бы в маленьком фойе, на середине правой торжественной лестницы, стоял клавесин, как это было однажды когда я как-то с девушками из консерватории там сидел, кто-то из них звонил по автомату, и я подсел клавесину и играл на этих божественных колокольчиках), то я бы теперь, пожалуй, не удержался, и хоть на одну клавишу, но нажал бы - но значит мои охранник замедлил, я из большого Фойе быстро начал взбираться по другой лестнице вверх. У зеркала, как привидение меня окликнула женщина из какого-то темного угла - вся консерватория была в сумерках, так как до концерта было еще часа два с половиной, но я, не останавливаясь, или что-то пробормотав, поспешил по лестнице вверх, к ложам и бельэтажам. Я слышал, что она спешила за мной, и, выйдя в коридорчики музея, где обычно прогуливается публика торжественно я неизбежно, я открыл какую--то дверь приоткры­тую и зашел, и сел, так как в ней были стулья и никого не было, были только голоса за нишей, и от туда же слышалась запись музыки на рояле. Я подумал с бьющимся сердцем, не играет ли это Рихтер? Может, это запись – его опробования рояля? или предварительного проигрывания пье­сы, и если он сам вдруг здесь, тогда я паду ему в ноги, всяком случае, сумею его растрогать, чтобы меня не выгоняли, а там глядишь, может я и сам сыграю ему чего-нибудь, и вдруг это ему понравится, и мы будем друзьями. Но вышел, несмотря на то что за ширмой слышался женский голос, какой-то щуплый спокойный человек, и спросил, что мне нужно? Я решил не врать и надеялся на его великодушие, какое у интеллигентных людей, да еще в такой ситуации
(поклонение искусству!) кажется неизбежным
в силу сентимента и много прочего другого, что
дай бог исчезнет при коммунизме, в данном случае я ополчаюсь против многих заблуждений
поэтичных и милых, но отнимающих время у людей, которым ведь предстоит великое впереди, но когда? Но он очень сухо и спокойно попросил меня уйти. И я вышел опять в коридор, где меня искала, или уже искали служительницы, я услышал шаги или это мне показалось, и сделал семь неслышных шагов, и вошел в дивный Большой зал консерватории. Казалось, что шел дождь (но это сейчас, тогда я лишь почувствовал обреченность, одиночество и страх, и быстро стал раздумывать, где лечь: вверху или внизу, и я лег чуть выше верхних рядов). Полежав с полчаса, прислу­шиваясь и стараясь не испачкаться, особенно об пол, я вдруг решил, что нужно немного спустится, т.к. стоит ей только чуть завернуть за угол и подняться на несколько ступенек - и она меня увидит; я заготовил какую-то остроумную и трогательную фразу, которую надо произносить лежа, на случай, если меня увидят, но сейчас я ее не помню.

     Через полчаса они, то есть женщины-билетеры стали разбрасывать программки будущих концер­тов на сидения, и я вспомнил, что они действительно лежат, когда входить на концерт. Они раскладывали, как будто сеяли, ходили и бросали в бороздки семена и о чем-то разговаривали, я не выдерживал, и несколько раз выглядывал, и правильно сделал, т.к. узнал, сколько их, какие они, и как настроены. Они ходили, по рядам, разговаривали и бросали бумажки. Когда все было закончено, она сели и стали говорить о жизни и о работе. Мне было приятно, что это были хоть и контролеры, но люди, не лишенные насущных чувств. Но затем они вышли, и я уже, выглядывая, не видел ни их за­тылков, ни их голов, ни их фигур, не слышал их голосов - - я описываю так потому, что выглядывал я с опаской, и рассматривать один затылок какой-нибудь мне стоило много выдер­жки, ведь в любую секунду он мог превратиться в удивленные и неумолимые глаза, и я пропал, не говоря уже о том, как я рисковал, наблюдая их фигуры, но надо отдать им должное, они были весьма в благодушном настроения, и говорили всякие интересные вещи, что даже слушая то, о чем они говорили, я испытывал большое удоволь­ствие - когда они вдруг ни исчезли, теперь я понимаю, что вечно так продолжаться не могло, ведь они были на работе,  их работа - пускать в зал, и впереди еще концерт, но тогда, ей богу, я был расстроен, и даже испугался: что же будет дальше?). Я догадался, что они сейчас появятся в моем отделе - в верхнем бельэтаже, тогда я встал, спустился на пять ступенек и перелез через барьер, отделявший бельэтажи, и лег меж рядами. И я был прав. Сначала правда женщина зашла в боковой балкон, и, я ужаснулся, что она может увидеть меня, хотя я и лежал не плашмя, а, приживаясь к сидениям, лежал на одной руке, пряча лицо и руки. Но конечно я каждое мгновение готов был встать и выслушивать насмешливую ругань и неизбежное предложение покинуть "Консерваторию", и просить--просить, чтобы "пожалуйста" мне дали послушать Рихтера. Но все это напрасно мелькало у меня в голове, напрасно я боялся, чтобы стеклышки очков как-нибудь нечаянно не сверкнули, или чтобы проще простого, она не взглянула прямо перед собой. Сна не взглянула и вышла из ложи. Я пролежал пол минуты и понял, что ее надо ждать из другой ложи, в противоположной.

     На этот раз она может нечаянно взглянуть! Я пополз и т.к. там ряды идут полукругом, скоро
 противоположный балкон был мне не виден.

        Потом пришел, наконец, кто-то и стал трогать рояль. Чисты звуки необычного прикосновения к роялю, непосредственное туше, как говорят пианисты - да туше было очаровательным! Голоса. Выглядываю. Настройщик и охранник. Настраивал он очень приятно, но очень долго, я мог тогда подумать, что не плохо он сочинить такую вещь, чтобы были в ней столь простосердечные ноты. Затем выключили свет, и я напугался, не случилось ли опять что-нибудь со здоровьем этого пианиста, я обижался и злился, и прислушивался, и ждал. Лежа там я слышал, как заглядывали в двери люди, и говорили: "темно", или так: "Рихтер всегда опаздывает!", потом я услышал, что уже на 20 минут больше лежу, чем мне полагается. Ох, этот Рихтер! Но включили свет, неожиданно, как неожиданно вдруг хочется писать стихи. Пришел Рихтер, высокий и быстрый и попробовал рояль, попробовал подушки на стуле: то накладывал, то снимал, но наконец ушел. Мне стало обидно, что никто меня не видит. Стали входить люди, садиться, не замечая меня. Я как разведчик, быстро сел, как ни в чем ни бывало, посидел две секунды, смотря, как люди с билетами нарядно и счастливо садились на свои места, и мне было очень одиноко, и все-таки радостно, что я добился своего. Потом вышел Рихтер на сцену, быстро выйдя к краю, даже некрасиво, потому что быстро и плывя, как женщина в русском танце, но тут же он сел и стал играть, оборвав, еще искавших свои места, людей. Мне понравилась его стремитель­ность. Мне понравилось, как он играл одну вещицу, с которой я раньше был знаком, он играл ее как-то очень воспламененно. Я очень рад был, что на бис он сыграл еще раз эту вещицу, выбрав ее из всей своей программы, мне показалось, что он принес в основном ее, а остальные вощи просто для приличия, чтобы была "программа", но это уже другая область - музыки.  Еще могу добавить, что весь концерт мне пришлось стоять, и еще, пожалуй: было так жарко, что я снял пиджак. Но он играл хорошо  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в   л о д к е

(сон отца)

 

 

 

 

 

 

      мой отец уже год живет на Украине и уже под года живет в Москве - пытается прописаться. Каждый день мы играем в пинг-понг, с пяти
вечера и до десяти. Ложимся спать, если не заговоримся об искусстве, но последнее время это бывает очень редко, последний раз мы легли пол двенадцатого из-за того, что я ездил занимать деньги к своим знакомым. Однажды, вот так перед сном, папа сказал:

-Я вам не рассказывал, какой я сегодня интересный сон видел?

    Я говорю:

-Нет, не рассказывал ...

    Я знаю, что у отца очень интересные сны. То он видит город, в котором никогда не бывал, но идет уверенно, как будто всю жизнь там прожил, к нему подходят там разные люди, и так как он все
это запоминает, интересно все. Мне тоже пере­далась его способность видеть странные сны. Я год назад, видел очень часто огромный дом, с разными ходами, с чердака и  подвала к нему, и как я лезу в него ночевать, И последнее время я видел огромный дом Культуры или театр, где много инструментов, лестниц и коридорчиков и дверей, неожиданно позволяющих то войти, то исчезнуть … - и я прихожу, проникаю в счастливую комнату и играю на рояле, и исчезаю, если кто-нибудь идет. Иногда вдруг комната превращается в болото, и между кочками я вижу клавиатуру рояля, но маленькую, из тридцати клавиш, и те начинают уменьшаться в числе…  Оба сна связаны с тем, как я ночевал на чердаках, и как ходил в консерваторию, и прочие заведения. А болото, видимо, связано с путешествиями на лодке под Каргополем. До сих пор у меня перед, глазами небо и люди (один в кепке), встретивши­еся отцу, когда он шел через "свой" город.

    Отец сразу же, после своего вопроса начал
рассказывать:

-Я видел как будто в лодке я плыву вдоль
берега. Вдалеке мои корабли стоят, в километре от меня; но я боюсь, чтобы меня не отнесло. Я подплываю и вижу, что это остров оказывается, да и тот негодный, камни голые и вода, и больше ничего нет. Ну думаю, вот так остров! Смотрю, лодка не протекает ли? Ах, протекает! Да сильно, вся полна воды, как только не почувствовал раньше? Уже полная. Я думаю, сброшу два весла и доску, которая у меня на корме лежит, чтобы лодка легче стала. Да потом, думаю, весла мне уже больше не понадобятся, а доска еще может понадобиться (в случае чего), не буду ее бросать; а лодка уже до краев полна! сейчас черпнет, вот-вот думаю, черпнет. Ну, думаю, вот где я и утону, и тут и проснулся .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ И ПРЕДИСЛОВИЕ               '

     мне кажется, что к рассказам 62-б4 гг.
вполне удачно стоит эпиграфом маленький рассказ вероятно о моих рассказах.
Когда, я написал эпитафию к пропавшему эпиграфу для рассказов 64-66 гг.мне показалось, что они не поэтичны и эпиграф не уместен, но, перепечатав (и прочитав их таким образом), я передумал и к ним пожалуй можно было бы сказать в эпиграфе: "проза это по-видимому тоже стихи только более длинного метра".

     А к рассказам 65-72 гг. я приведу эпиграфом такую некую мысль, которая мне однажды пришла в голову во время размышления об искусстве: когда нам интересно рассказывают о том что было – это хорошо, когда нам рассказывают вспоминая, у нас настораживаются уши, когда фантастически фантазируют мы открываем рот…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

б о р о д а       к       к о т о р о й       б ы
 п о ш л и       э п о л е т ы

 

 

 

 

 

             когда я испытываю желание написать очередной рассказ, я испытываю прилив сил к рукам и  голове, которая диктует пальцам фразу за фразой, и женщины меня не волнуют, и я думаю о том, что рассказов скоро будет очень много, как у  настоящего писателя - но в основном я ощущаю эту рыжую бороду сейчас, к которой бы пошли эполеты, а все дело происходило в отвратительной комнате прекраснейшего, остроумного и поэтич­но­го Ромуальда Знамеровского. ... Госпо­ди, как у него завалена комната книжками, картинами, игрушками, какие высокие спинки у старых стульев, какие грязные стаканы на клеенке, и гость … да еще плюс к написанному интерьеру: грязные полы - и пожалуй, дальше можно пожалеть Ромуальда и больше ничего не описывать, что могло бы быть ему неприятно, а впрочем он достаточно высок над всеми нами, служащими различных учереждений как; ЗНУИ, ДХС, МОСПС, Областной совет графиков или фабрика игрушек; да, а гость перещеголял Ромочку Знамеровского: если у Ромочки, как у хозяина такого диковенного дома - рыжие пушистые взлохмоченные и закрученные волосы, как у черта сорокалетнего толстого, рыжего, то у гостя была рыжая борода пушистая и (наверно) мягкая, он был маленький, как пигмей или братьев-гриммовский гном, уходящий на ночь таинствен­но под бревно, лежащее на опушке в какой-нибудь сказочке, из около того, что толстой книжки. Но так как он был существом реальным, с довольно крепким голосом, то вполне естественно, что просидев в комнате с ним более получаса, я  сказал, как говорю владельцам - .легковых автомашин, садясь поудобнее и хлопая дверцей: .

-У Вас шикарная борода и к ней бы подошли эполеты.

-Почему эполеты?

-Мне так показалось, что к ней бы подошли эполеты, она такая у Вас пышная и...  а в прошлый раз она была совсем не такая мощная и шикарная …

-Как это не такая?

-Ну, вот совсем по-другому выглядела.

-А-а... это я наверно ее помыл.

       Но он к тому же не только мыл ее (и она пушистая), но и расчесывал ее. А как он ее расчесывает я видел утречком, когда мы встали после поздней ночи. При расчесывании он действовал, как диковенный зверь, ну например кате бы лев пытался бы выплюнуть муху (вспомните, как это делают собаки, с которыми вы дружили в детстве).

      Но до утра была поздняя ночь, полная поздних разговоров, где бородач показывал, что он бывалый парень, а Ромочка, как всегда легко и вдохновенно острил по его поводу, что было похоже на удар профессионала в боевой перчатке по тоненькой - травиночке, наивной и упрямой – будь это что-нибудь посолиднее, удар был бы смертельным, но травиночка почти даже не шевелилась от у даров, а сидела на стуле как ни в чем ни бывало, и продолжала делать вид, что она тоже герой дня.

     Но поскольку это было все-таки существо реальное и горластое, то, как только мы наливали рюмочки, он первый железно вставлял:

-Понеслась душа в рай! 

      И мы пили водочку, вино я не пил - не хотелось мешать. А "травиночка" меня здорово
обожгла однажды. Было скучнова-то, и я начал
читать вслух статью, где высмеивалась какая-то писанина (дешевый романчик нашего времени, о Кавказе, я забвенно хохотал), а он вдруг оборвал меня, чго я даже покраснел мысленно, и чуть-чуть на щеках, а если быть более правдивым -  покраснели уши.

-Что Вы читаете запоем этот словсный массаж!?

       Я что-то пробормотал, жалко пытаясь защищаться, и исправил положение только через 10 минут, опять начавши смеяться, и опять начав
читать вслух. А роман который они цитировали и комментировали, действительно был халтурой и совершенно не относящийся к изящной словесности - это были деньги для автора и перед этим, возможно, постель с редактором или однокурсником или одноклассником, или просто деловым парнем, который "сильно работает" и потому мог составить протеже автору.

    Ромочка как можно подозревать, хотел использовать официальное положение барадача и для этого-то и пригласил его по поводу эммочкиного дня рождения сейчас на ваших глазах выстрелит ружье, которое висело в первой части рассказа: игрушки, которые лежали на окне и на полках, захламленной коматы Ромуальда -
раскрашивала для фабрики Эммочка, но это были
гроши), а так как Ромуальда выгнали из ЗНУИ,
которое я тоже упоминал, то нужно было как-то
доставать денежки. Но подступался Ромочка к этому делу по пьяной лавочке очень неловко и
средне: не отказывая себе в соблазне остроум­ничать. Сколько же было хохота! Если бы он превратился в горох, его бы долго собирали под старыми стулъями, Ромочка тихо хохотал, стоя в пол-оборота к нам. Представление по реализму мизансцен напоминало Малый театр, а по юмору Бернарда Шоу. Я тоже хохотал, но уже в постели за шкафом.

Но бородач оставался самим собой, Ромочка тоже оставался самим собой, и Эммочка была сама собой в своем тихом хохоте, а глаза у нее распухшие всегда.

Ромочка гремел звонко и безудержанно, ложась на диван, раздевшись до трусов и заношенной синей майки.

      Но бородач вставлял свое - смешной и очень
диковенный зверь московской области   .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ю р а т

 

м и л о е      и м я

 

 

 

 

 

 

 

      он был высокий и милый, хорошо выбритый
хорошо знал, в каком итальянском кино кто играл и с кем (называл фамилии актеров с итальянскими фамилиями и актрис, также итальянского звуча­ния, что ведь трудно запомнить, а? Держал­ся, как теленок, очень крупный и милый, а звали его, да еще к тому же он геолог, итак он геолог, и культурный человек, а звали его Юрат.

      Поскольку меня зовут Юра, а его Юрат, мне это очень понравилось, так мягко звучит и нежно и загадочно, и очень мило.

      Рассуждал он очень обстоятельно, и держался очень симпатично, и мило. Он появился у моей жены слегка влюбленный в нее и сидел на стуле,
наполненный чувствами и ожиданиями, не-то как кувшин наполненный водой, а точнее, как заведенный будильник, и судя потому что он образованный и культурный, и интеллигентный человек, и очень прилично одетый, явно Интел­лигентного плана, то можно сказать: будильник тот самый сидел на стуле у рояля, на котором пишут "сделано в СССР", который отправляют за нашу вспаханную полосу, с зелеными пограни­чниками, в скорых поездах, (так я представляю) - этот абзац, дань его пальто с модными разрезами, и приятному имени Юрат, и его знаниям итальянского кино.

      Рассматривая у него дома пачку журналов с
итальянскими киноактерами, я понял, что он еще
многих не перечислил. Не правда ли, он милый человек, хорошо и мило держится, и знает приятно итальянское кино? Итак, мы побывали у него дома, уставленного книгами. Пока я листал журналы с красивыми девочками, вероятно, в этот именно момент, (так вспоминает Курлула) Курлула воскликнула:

-У Вас даже Булгаков есть!

-Хотите взять почитать?

-Да... если можно.

      (Весь диалог идет не по моей памяти, а как я это себе представляв, доверяя тому, как помнит Курлула).

-Конечно можете взять.

    Его мама наверно добавила:

-Конечно можете взять почитать, - и добавила шутя:

-Только вернуть в теком же виде, и никому не давать читать.

-Конечно! Что Вы?! Никому не дадим…

    Далее Курлулушка рассказала, как у нее друзья воруют книги и все такое прочее.

     Зато, поскольку я слышал, что был поставлен
чайник, мне не очень понравилось, что нас не
угостили чаем. Юрат милый, здоровая милая глыба, проводил нас через дорогу к  родствен­никам Курлулы (ее матери и братьям),  и, доведя к их дому,  облегченно вздохнул:

-Ну, вот и все, пока.

-До свидания.

-До свидания.

-Ну Вы, Юрат, к нам позвоните.

-Да, я к Вам позвоню.

-Ну, до свидания.

-До свидания.

-Ну, звоните, Юрат.

-Ага, буду звонить.

-Ну, до свидания...

-До свидания.

      Через неделю он звонит, и говорит:

-Это Юрат звонит. Я на счет книги. Когда вы мне не ее отдадите? Я уезжаю в командировку, а книга мамина, я ее должен взять.

-О как Вы разговариваете официально, Юрат.

-Я, понимаете, еду в командировку и мне надо забрать книгу. Я сейчас... на Дзержинской площади - как мне к Вам пройти?

     Повидимому последовало объяснение. Я выглядел очень неважно: усы топорщились, на голове полотенце и очки на изможденном и сердитом лице (я очень часто к изможденному
сердитому лицу в завершение добавляю странные очки, потому что без очков ничего не вижу дальше 10 шагов).

     Он зашел, а я притаился за перегородкой. (Если помните рассказ "Такси и все вместе", то комната наша 21 метр, и перегорожена красивой циновкой, через которую приятно просвечивает лампа, если в одной комнате свет потушен — я все это описываю, так как упомянутый рассказ очень длинен, сумбурен и неудачен).

-Здравствуйте, Юрат, вот Ваша книга. Вы случай-
но в наших местах?

-Да, случайно, - подхватил он, я был у сестры,
она живет тут близко.

-Да?

-Ну, вот и все, - пробормотал наскоро Юрат, и -
ушел торопясь.

...Оставив воспоминание о милом Юрате, 32-х
летнем геологе, мальчишечке таком, хорошо информированном об итальянском кино, и желаю­щем заполучить в любовницы мою Курлулу, наспех сматывающем удочки, путая леску, и не заботясь о своей растеряно-серьезной  физионо­мии, как я представляю - ведь я был за занавеской в страшном виде, а мое больное ухо прошло только к утру после, спиртового компресса). А Юрат-дурачек, инфальтивный малый, культурный человек с высшим образованием, татарин, и знающий без запинки с кем играл Мастрояни, и в каком фильме, или наоборот, все что касается Софи Лорен - этого страшилища в юбке, по моему мнению, а что вы думаете, приятно целоваться с рысью, я это так представляю?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ц и н и к      

к о т о р ы й     и г р а  л  

с о    м н о й       в       б и л ь я р д

 

 

      не в пример моим привычкам я постараюсь, как можно меньше отнимать времени у своего немногочисленного читателя (мои друзья, родст­венники и редактора г. Москвы) и рассказать как можно проще (ах, если бы в одно предложение) (а если бы в семь) (семь человек - это столько, сколько ехало в машине "Волга": один рядок с шофером, три на заднем сидении, и три в багажнике, поджав коленки - один среди них я) – итак, я начинаю с того момента, когда мне сказали не опоздай, а я опоздал.

    Мой командир по изоотделу, некто Хлебников Е.В. (светлобородый, плохо подстриженный, очень подтянутый и деловитый, особенно по пустякам), итак мой командир по изоотделу некто Хлебников Е.В. (светлобородый и плохо подстри­жен­ный) сказал мне, одевая пальто:

-Смотри, Юра, не опоздай.

-Я сейчас, - сказал я (а впрочем, я сейчас спрошу жену мою, но нет, она не помнит, что я сказал, однако поиздевалась надо мной в том плане, что я вспоминаю в своей биографии какой-нибудь величественный момент).

     Далее жена стала пришивать к моей шубе пуговицы, а я сел за ф-но (если Вы не читали ни
одного моего рассказа, то не ассоциируйтесь с Шопеном, Листом или далее этюдами Черни, или танцем "маленьких лебедей" - я играю только свои сочинения: т.к. на учили меня никогда читать ноты) и удивился, что нападал в клавиши, т.к. мы предварительно выпили.

    На вогзале поезд ушел перед моей протяну-
той рукой, а точнее - а точнее не будет, как бы сказал Шолом Алейхем (а кроме того евреями были: Чарли Чаплин, карл Маркс, Эйнштейн,
Христос и генерал СССР Якир Иона Эмануи­лович).
      Поезд ушел на моих глазах, и я мысленно попытался догнать его, догнав его на повороте, я почувствовал себя плохо и едва дыша, пошел
на электричку, которая идет на Дмитров. Это всего на всего пол пути… еще стаканчик вина
в столовой… и, наконец, поездка в легковой машине в багажнике до самой Дубны. Как-нибудь я отпечатаю на машинке рассказ в семь пред­ложений в честь семи пассажиров этой са­мой "Волге". Один ехал с шофером, мне кажется
это был какой-то начальник, а трое на заднем сиденье, один из них дал шоферу мелочи когда
мы приехали), а я ехал с двумя, поджав ноги, в
багажнике, за что и не заплатил ему ни гроша
хотя мог ему сунуть в форточку полтинник, когда они мне объясняли, как добраться (уже в Дубне) к ДК "Октябрь".

      И вот не веря чуду, к восьми вечера, вместо
одиннадцати ночи (как бы я был, если б добирался на следующей электричке, вслед за той, что
скрылась на повороте у меня на глазах), и вот
не веря чуду, я, аккуратно прыгая через лужи,
т.к. я был в очень светлых брюках, я торопливо шел через площадь к ДК,

      Ей богу, это была серая площадь с черными
лужами, с серенькими деревцами и особо сереньким окружением сереньких стандартных домиков с квадратными окошечками, а самое интересное: в сером городе, на серой площади, в сером ДК был слесарь и играющий на бильярде, с которым) мне предстояло познакомиться.   

       Я, честно говоря, не подразумевал об этом. Я только обратил внимание на секретаря директора ДК, а сам директор и руководитель изостудии, к которому я приехал отбирать работы на областную выставку, мне понравились меньше.

     Я быстренько отобрал, что нужно. Посмотрел
кино с директором. Поиграл перед сном на ф-но. да... я поиграл перед сном на ф-но! Но я бы .хотел признаться, что гораздо бы охотней познакомился с вахтершей - такая милая молодая женщина с картины Гольбейна, но не какая-нибудь длинно­ногая королева, а очень милая женщина.
Но я слыхал перед этим (как спать идти), что
еще остается мужик в ДК, когда я проходил мимо двери директора, т.е. имел счастье проходить мимо его двери, то слышал диалог:

-Ну, что, - мол,- Кузьмич, ночуешь?

-Да, последнюю ночь.

      Поэтому я пошел спать, и из своей комнаты
не вылезал, а ждал ее к себе. Позвольте-позвольте, я Вам опишу мою комнату в двух словах.

      Две раскладушки, два шкафа. Умывальник и пять мандолин, и две басовых балалайки, Она не пришла, а лишь в семь утра зашла, открыла ловко
ключом дверь, и закрыла опять, и ушла. Вот так
началось утро.

        И вот сейчас я и познакомлюсь с циником, играющем на бильярде. Я оделся, убрал раскла­душки, умылся, причесался. Закурил, пошел к ним. Да, я забыл сказать, что если бы ни сигарета, то я бы не знал, как утолить свое возбуждение! И вот я хорошо причесался, утро вечера мудренее
сквозило в моих глазах, я был спокоен и добро­желателен.

-Добрее утро.

-Доброе утро.

-Ну, как прошло дежурство?

-Ничего, все в порядке.

-А Вы как отдохнули?

-Отлично.

-А Вы в бильярд, играете?

-Ну, давайте сыграем, я правда охотней в пинг-понг бы сыграл.

-А я Вас хотел заставить сыграть в бильярд со мной.

-А что пойдемте, поиграем втроем в бильярд?

-Нет, она сегодня ото всего отказалась.

-От чего я отказалась?

-Она у нас не играет ни во что. Ну, значит, мы пойдем в подвал, если нас будут спрашивать.

После того, как я понял, что он к ней приставал
сей ночью, а она не отдалась, я стал ее разгля­дывать сначала сразу за столом, где происходил наш разговор, у окна, а затем у стола в биль­ярдной. Пока он сходил за шарами и киями. я посмотрел в правила висевшие на стене и написанные маленьким шрифтом, и когда он подошел, я сказал, что будем играть в американку, и на том мы согласились.

Я обещал рассказать попроще всю историю, так вот. Первая партия  3–0, вторая  4–8, причем я два выставил, но и он вроде того. Лицо худое, лет сорока, остроносый, не красавец, светловолос  (полу рыжие, полу коричневые и чуть льна …) голубоглаз, самоуверен и неприятен.

Во второй партии мимо нашего отсека через подвал проходила, девица, нечто среднее между секретаршей директора и вахтершей, и он говорит:

–Здорово, Валя

–Здравствуйте.

–Иди, сыграй с нами.

–Да нет, не хочу.

–Небось, дала уже Кольке, поэтому и не хочешь, а мы хоть вот здесь душу потешим.

     Это он говорил, когда во второй партии мимо нашего отсека через подвал проходила девица, нечто среднее между секретаршей директора и вахтершей .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 м а л е н ь к и й    с п е к т а к л ь

 

 

 

       нельзя был сказать, что она была миниа­тюрная маленькая девочка. Да, Милая Люся мне казалась высокой девушкой, даже мой друг
Адик сказал про нее "дубина" или "лошадь", т.е. она была на один сантиметр выше среднего роста. Но сразу, наконец, поставлю себя героем рассказа (вернее любовником героини рассказа, т.к. я был с ней... одну ночь в близких отношениях). О, наш бедный маленький роман!

      Представьте себя вечер я провел в прият-
ном обществе своих приятелей, двух своих друзей Адика Гольдмана и Валеры Локшина - мы
играли в джаз-оркестр: я играл на ф-но, а
они играли на гитаре и на тарелках, потом мы
поменялись, и весело болтали…

      А я еще ждал Ромуальда: я думал, они уйдут
сами по себе, а он придет сам по себе.

       Но вдруг вместо Ромуальда звонит его приятель, известный мне алкоголик и донжуан, не
совсем конечно алкоголик, но как Дионис, ни-
когда не появляющийся без вина, резюмируя,
скажу: человек тонкий, элегантный, человек искусства, Донжуан и Дионис. Он извинялся за
позднее вторжение. Он вытаскивает бутылку вина (бутылка виски появилась позднее), а самое великое и приятное для глаз: с ним вошла в коридор девица крашенная, как кинозвезда или как девушка, вставшая на путь веселого прожигания жизни. Во всяком случае, я был несказанно рад их приходу, а моих друзей голоса уже слышались на лестнице: они уходили.

       Вот какое было ее появление. Затем пришел
Ромуальд с женой.

       Я не буду рассказывать долго, я танцевал
с Люсей и падали скрепки, и мы их искали,
потому что они были импортные (итак танго
время от времени звучало тоненькими колоколь­чиками). Я был самый молодой в этой компании и достаточно милый, и тем более без очков!). Я танцевал и танцевал. И пил, и курил. И все-таки мне не нравилось, что она, танцуя с другими… а, впрочем, не знаю в чем ее и обвинить. Если сказать не раздумывая, механи­чески перенося к ней слова буржуазного писателя Мориса Дрюона "вертела задом перед каждым кобелем" – слова никак не подходят, это грубо и не по адресу, и как ее за это можно осуждать; но мне многое казалось не приятным, а грустным - я хотя не мог ее упрекнуть ни в чем...  да что говорить, я ревновал ее, но она все-таки хотела меня. В конце концов, когда в комнату вошла ночь... нас было шестеро: я, Ромуальд, Игорь, Рая и Люся, и когда зашла ночь, еще и ночь...

     Впрочем, нет, все ушли. А как-то дней через пять она звонит и просится у нас переночевать: то что «она живет за городом, и не успевает на электричку». Она остается (приезжает и остается), я прихожу ночью к ней, она меня прогоняет, говорит, чтобы я пришел рано утром, когда все будут спать очень крепко. Я пришел.

      Утром мы позавтракали, я пошел ее провожать в своем красивом пальто с коричневым воротником, и о чем-то говорили. Она сказала, что она студентка. ГИТИТСа. Я играл роль
человека, умеющего вести себя с женщинами, а
что же делать? Мы расстались на Кузнецком мосту и махнули друг другу рукой издалека.
Я вроде того, что  был похож на джентльмена,
а она была милая обманщица, без крова и друзей в большом городе. Она приходила к нам ночевать, как собака с улицы забегает в чужой двор к обеду или после обеда. Она меня уже не приглашала к себе - говорила, что устала, а я делал вид, что сам устал, да и не пылаю особой страстью. А потом, знаете, на эту собаку топнут ногой из-за какой-нибудь ерунды, и идут дни за днями, а она не появляется, и Вы живете своей жизнью .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

с к а з к а       н а п и с а н н а я         

п р и      с в е т е    

э л е к т р и ч е с к о й      л а м п о ч к и

б  е  з      а  б  а  ж   у  р а

 

 

 

 

 

         и, кроме того, я чуть вообще не отказался писать сказку, т.к. листок бумаги маленький, а я по рассеянности и привычке нарисовал на ней быстренько два цветка из заштрихованных слов "однако" и "красный стульчик", которыми и собирался начать сказку, но которые мне не понравились.

        Но, ей-богу! времена Андерсена не миновали, и на столе за открыткой стоит маленькая пушистая птичка-жар-птичка.

          Она нема и она недвижима, хотя кажется, что она, как живая. Нам подарила ее Эмма, которая, разводится со своим мужем. Эмма - очень красивая девушка, и у нее есть крошечный малыш.

      Итак, эта птичка нема и она недвижима, хотя
кажется, что она, как живая.

       Однако давайте вспомним, что говорят ученые: было время, когда на земле не было человека, и летали птички, и конечно были деревья, на которые бы птички могли бы присесть или с которого наоборот вспорхнуть.

       Постольку поскольку или поскольку пос­тольку, это были доисторические птички-жар-птички, то речь у них еще не сформировалась, птички были немы, да и вся природа была так молода, как малыш, который еще не умеет разговаривать.

      И вот, наконец, лучи всех солнц влетевшие к нашей Земле миллионы лет долетели до Земли, и небо стало звездное, птицы запели. И их стало, очень много, потому что стоило только какой-нибудь птичке открыть рот, как оттуда вылетала точно такая же птичка.

   Как вы знаете, ледник, который прошел по Земле, на каждом своем шагу оставил по озеру, где водились рыбы. И вот птички летали с дерева на дерево, пели песни, их все становилось больше и больше: они летали уже по всей Земле и, прыгали на тоненьких ножках по берегам ледниковых озер, и запивали ягоду (червяков они
тогда не ели) водой из озера.

        И вот одно озеро обмелело и рыбы пошли в
другое озеро. Но пока шли, то у них образовались ноги и они даже пробовали лазить по деревьям, а потом одна из них нечаянно взяла в руки палку и стала обезьяно-человеком, А. потом человеком, люди, которые расселились на всяких удобных для поселения местах, между прочим, тоже быстро научились этой волшебной птичьей песне.

      Птиц на небе становилось все больше и больше, и были, наверно, по всей Земле такие места, куда вдруг забредал какой-нибудь человек и говорил, запрокидывая голову, чтобы глядеть, как на вершинах деревьев кишели птицы и кричали всякие в основное птичьи слова: вот, черт подери, вот это да! И уже с тех давних времен, постольку поскольку, люди овладели этой волшебной пес­ней, с тем самым волшебным свойством - когда юноша говорил девушке (или она ему) слова похожие на песню, тут же на свет появлялся малыш, симпатичная такая малявка.

     Людей стало очень много на Земле, а дети, за которыми некому смотреть, стали стрелять в птиц из рогаток. И птицы, научившие людей петь и щебетать песни, обиделись на них, и поэтому никогда не даются им в руки.

      А вот только птичка-жар-гичка пушистая, которая продается в галантерейном ларьке, не боится людей и дается им в руки, но она нема и она недвижима, хотя кажется, что – она, как живая, ведь у нее такие красивые пушистые перышки .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в е с н а

(один   из    старых
рассказов,    попавшийся
мне, когда   я   перебирал
рукописи)

 

 

 

       Москва подготавливается стать летней, грус­тной унылой Москвой. Чистятся и сохнут улицы. Солнце падает косо на кирпичный старый дом и преломляется хитро, как в спокойных и мутных глазах старика. Еще несколько дней - и будет лето, и мы еще чего-то будем ждать, а ждать нам нечего: только что кончилась зима, весна уже была, она нас утомила. Вот и печаль .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п р о г у л к и с     Г о г о л е м

 

 

 

      Я как-то очень трудно начать с толстой девицей (с худой, правда, еще труднее). Но рассказ я все-таки начну, не обращая внимания на толстые коленки моей соседки в электричке, едущей... потому, что я решил сегодня повидаться мыслен­но с Николаем Васильевичем Гоголем. Это, по-види­мому, будет очень оригинальный рассказ, такой прием я еще не использовал. Хотя я описы­вал, (упоминал народного артиста Игоря Владими­ро­вича Ильинского, с которым знаком, но это великий человек нашего времени, а то – прошло­вековый, но все-таки у меня есть кой-какой опыт.

       Вот смотрите.

       Вот вечерком, тем самым, о котором я не знаю,

чтобы сказал Гоголь, но которые тем ни менее
случаются -  говоря его словами - когда в погоде -наступает после холода тепло, после снежных улиц

- теплый чистый асфальт, когда деревья (из древних старух и стариков, конечно со всеми своими ветками) превращаются в существа юные как девушки (с удовольствием избежал бы этого слова, т.к. я не выговариваю его, правда, когда оно идет не в сравнении, а самостоятельно, но «девки» и «девицы» не подходят, «девицы» подходят, но к ним бы пришлось бы добавить много пояснений)  … и когда, как бы ты ни оделся, чувствуешь себя счастливо  ступающим по Земле, ощущаешь редкое приятное удовольствие от стоящих домов и деревьев, и улиц, и городов (когда плохое настроение, смотришь на эти вещи иногда с другим удовольствием, не с приятным, а с ... грустным что ли – если, недолго раздумывая сказать) (если, признаться, прошел целый день пока я написал это словечко). Еще проще бы сказать, начинались сумерки, когда я подходил к Гоголю. Мы давно не виделись, он очень капризный человечек, слегка капризный), он радостно сказал:  

-Юра, привет! Как Вы поживаете? Вот хорошо, что Вы прияли, а то мы с Вами давно не разговаривали.

        Дальше он сказа:

-Одну минуточку, я сейчас приведу себя в порядок и мы с Вами двинемся.

      Обратите внимание, как он вежлив со мной. Это приятно, но и грустно, т.к. и моим стишки он хвалил возможно из-за вежливости и из-за сообра­жений подбодрить. Я его как-нибудь спрошу, а вот, мол, как читатель, читая мои стихи, Вы испыты­ваете напряжение Ваших  эмоциональ­ных способ­ностей, как это бывает при чтении настоящих книг и стихов? Но с ним трудно говорить, он очень длинно говорит и вкладывает в свои слова совсем другой смысл, чем я.            

     Мы пошли. Он гуляет, надо с вами поделиться
без своей красивой шевелюры - одевает парик,
каких-то взлохмоченных волос, однако приятно
лежащих у лба и у шеи, и у уха. Мне было обидно,
что никто не видел нас вместе никогда  в его настоящем виде, и жалко - он никогда не напишет обо мне ни одним словом т.к. не имеет права, хотя. я не уверен, что он написал бы: он больше занят собой, что конечно естественно (ведь и он достаточно интересная личность), а может быть и потому что я плох. Но слушайте дальше. Мы пошли по улице, разговаривая о всяких интересных вещах. Потом шли молча, это еще даже приятнее помол­чать. Погода была хорошей, а тем более в сумерки все казалось еще прекрасней.

                Около польского костела он становился и показал рукой на кирпичный дом (слева от костела, если идти по кировской улице), в этом доме, как было видно по дощечке видневшейся вдалеке у входа, была какая-то организация:

-Заложить кирпичами такой балкон, - сказал Николай Васильевич, - как это в черте русского человека огородиться для спокойствия от чего угодно вместо того, чтобы получше все органи­зовать. Нет! Забить балкон чтобы не ругаться по сто раз с тем, кому вздумается вдруг выйти на балкон в силу какого-либо порыва - поэтического или пьяного. Какой балкон забить.

       А балкон был действительно большой, там
можно было поставить раскладушку с тумбочкой.        

-А, Вы знаете, сказал я, - мать моей жены рассказала, что очень смешную историю: ее отец
купил козу, и держал ее на балконе, на втором этаже (нижние соседи терпели кое-как, хотя были их родственники - все были Тевзадзе), однажды все пошли гулять, возвращаясь слышат крики: «Чья-то коза повесилась!» «Чья-то коза повесилась!» Она-то была на привязи, и как-то свалилась.

        Николай Васильевич засмеялся, не ожидал, что великий юморист и сатирик так будет смеяться по моему импровизированному рассказу, вернее пересказу даже.

       Наверно его воображение дорисовало, очень «выпукло» и ясно детали того, как бы все это могло случиться.

-Недавно Жуковский, - Николай Васильевич гово­рил о поэте Жуковском, я с ним не знаком,
ну а он-то конечно его хорошо знает, - ездил в Суз даль, у него там родня, и рассказывал очень Инте­ресные вещи, я не помню, но он что-то интересное рассказывал про мальчика; вижу, говорит, идет мальчик мне навстречу, сам малень­кий, уши боль­шие, глаза маленькие прозрачные, а волосы непонятно, как лежат, ни вперед, ни назад, ни в бок - никуда, весь серенький такой, как грибок тоненький. Улицы, говорит, все разные узкие, не убранные, дома низкие, правда, это все ему с другой точки зрения понравилось т.к. больше напоминает старую Россию. Туристы туда, иност­ранцы приезжают, а ведь все можно иначе соорганизовать.

       Да, очень интересно, Юра, как он рассказывал о чайной у них. Чайная, на втором этаже.
      Лестница замусоленная, вонища как в туалете!
И в самом деле, когда поднимаешься по лестнице, то одна дверь (там две двери) – вход в чайиую, другая - в уборную. Он как догадался: видит открывается одна - там уборная; кстати что-то его в уборной тронуло, какой-то пейзаж из окна, дворик симпатичный и с хорошим видом.

      В чайной он взял чай, там все сами берут, 
чайная кофетерного типа, как у нас в Москве -
и тут вышла у него смешная история: у кассы
его спрашивают: это чай у Вас или кофе?
сами не могут определить! А когда он попробовал,
то рассказывает, запах у него такой, как будто банным веником заваривают. Но там очень много отличных наших русских церквей в Суздале. Вы там были?

-Нет, - говорю, - и стал ему рассказывать, как
зато на крыше поезда ездил в Батуми, но об этом
не стоит сейчас распространяться. Николай Васи­ль­евич мне очень много смешного рассказал о людишках той организации, напротив которой он сидит, но что-то ничего не помню .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п о р т н о й

 

и   

б о г

 

 

 

 

 

 

 

       как ни странно, это случилось под рождество, под рождество это мне рассказали, и под рождество я это записал, и, таким образом, в советское время произошла рождественская история. Единственное, что ее извиняет, что в ней не было чудес и чего-либо мистического с точки зрения марксистской философии на жизнь, со всякими ее историями.  Как видите, пишу я бойко и все у меня будет в ажуре, конечно история эта будет мной интерпретирована (я буду кое-где давать свои токования произошедшему и сделаю вывод в конце рассказа, я опущу несколько дета-
лей, несколько мелочей прибавлю, например герой грыз ноготь перед сном, приплюсую свои впечатления, таким образом, это будет не просто сплетня, а произведение искусства).

       На Садовом кольце, не доезжая Самотеки, со стороны площади Маяковского, с левой стороны кольца, в одном доме живет на третьем этаже рабочий сцены из ЦДРИ Иван Иванович Федоров. Но, будучи рабочим сцены, Дома Работников Искусств, он еще подшивал всякие вещи, и тем подрабатывал.

         17-го декабря:. 1967 года он шил дома костюмы, получив, срочную работу в мастерской. Работал он всю ночь и весь день, это было воскресение, можете проверить, по календарю, и можно себе представить, что, работа... действи­тельно была срочная. Он сшил эти семь костюмов, которые ему были заказаны к 8 часам утра в понедельник - в мастерскую нужно было все это привезти к 11, часам... Портной решил лечь спать и проснуться в 10 часов, т.е. два часа поспать перед тем как встать перед глазами директора мастерской
с этими проклятыми костюмами - они теперь отглаженные и даже завернутые лежали на стуле у двери.

      Чтобы не проспать Иван Иванович, зашел к соседке по коммунальной квартире и попросил у неё будильник, объяснив ей, что всю ночь работал для мастерской, и что надо поспать хотя бы два часа до десяти. Заполучив будильник, он вернулся, шлепая туфлями, с разорванным носком (это еще ничего, т.к. у второго на ходу подворачивалась подошва, если ногу поднимать от полу выше среднего, то есть не везти по паркету), итак он прошел опять по коридору в комнату, завел, часы, потушил свет, затушил сигарету, и лег спать подле своей жены (они жили дружно).

       Через пять минут (как ему показалось) он почувствовал, что его расталкивают, да-да его будили, он одуревший от усталости сообразил, что пора вставать - звонил будильник, уже 10 и он должен везти свою работу в мастерскую на троллейбусе. Он удивился, что не услышал будильника, и осознал, насколько устал, завершив свою недельную работу - семь костюмов лежали у двери, и ждали, когда встанет хозяин, и повезет их туда,  где их давно ждут.

      Пришлось встать, пришлось одеться, пришлось
одеть шубу, пришлось полу сонным спускаться по лестнице - только на улице он по существу проснулся от холодного воздуха, и ему показалось, что: он зря взял с собой будильник в карман, что, вероятно, он доедет до мастерской и так. 

      Поскольку я опустил, как он почесал за ухом перед сном, то поверьте, что хотя бы оттого что
на улице был морозец - когда подошел троллейбус, он почесал точно так же за ухом, и быстренько забрался, в синий троллейбус.

     

        В троллейбусе уму досталось место у окна, было чуть тепло, чуть уютно, он почувствовал желание развернуть свои костюмы и посмотреть лишний раз с наслаждением какие ровные швы и стройные строчки, солидные линии швов, какие разные современные фасоны он использовал, и нет
ли где какого пятнышка, но еще сильнее он почувствовал желание поспать, он завел будильник на пол часа, и поехал тихо и мирно, закрыв глаза и
слегка наклонив голову к своему пакету на коленях.

      Ему приснился сон: его вызывает к себе господь бог, он восседает на месте директора мастерской и говорит ему: Что Вы думаете о клиентах? Клиенты - это люди, для которых Вы должны работать, с трепетом и наслаждением, каждый Ваш костюм… - это должно быть новое открытие для Вас, и большой источник радости для Вас и для клиента…

       Хорошо, что Иван Иванович все это знал, и он конечно был рад с этим согласиться, что ему говорил господь бог.

       Через пять минут, как ему показалось, он чувствует, что его кто-то толкает в плечо. Ах, да! Он заснул, и не слышал будильника, ах, какая смешная история. Спасибо, что Вы меня разбудили, но только позновато, я специально ставил часы, чтобы не проехать, а сейчас придется вернуться на другом троллейбусе, на "Б" или на "десятке".       

       Но проснулся он слегка только на морозном воздухе, когда переходил Садовое кольцо. Он сел на троллейбус, завел, улыбаясь, часы, опять пода­вил в себе желание развернуть и посмотреть на костюмы, и заснул под легкий шум мотора и приглушенный разговор пассажиров.

-Что Вы думаете об искусстве? Вы ничего не
понимаете в Искусстве Иван Иванович. Вот возьмите Ваше ремесло: можно выучить тысячи -

выкроек, и не уметь сшить так легко и красиво
костюменцию, если не иметь ни одной выкройки
за душой и сердцем. Вы в искусстве разбираетесь как животное в апельсинах. Вы хвалите то, что не нужно и бездушно, хотя «умело»,  и ругаете то, что хорошо за то, что оно для Вас «странно», и Вы привыкли к другому, и вот Вы ругаете все хорошее только за то что оно редко бывает у Вас на глазах. И не говорите Иван Федорович, что Вы понимаете, что-нибудь в жизни. Я знаю, Вы сердцем, а не разумом часто (не всегда, а часто) и оцениваете хорошее, а умом его перечеркиваете,  наоборот сердцем ругаете плохое, плюете на него, и отворачиваетесь от него, а разумом своим Вы говорите: да, это вещь, сразу видно, что хорошая вещь. Нет, Вы глупый старик, Иван Иванович, - но И.И. легко было со всем этим согласится.

       Через некоторое время Иван Иванович понял, ему говорят на ухо:

-Товарищ, проснитесь, у Вас будильник прозвенел в кармане.

      Иван Иванович улыбался виновато, и объяснял, приходя в себя ото сна:

-Да-да, спасибо, я проспал остановку, и будильник   не помог.

       Свежий воздух опять влили в него силы только, чтобы перейти улицу, но и не расстраи­ваться на невезение и насмешки. Кроме того, он был настолько в притупленном состоянии все-таки, и улыбался устало, однако, перебравшись снова в троллейбус, завел часы, и заснул так сладко - семь костюмов превосходная подушка для человека, который шил, шил, шил и шил вчера.

       Господь бог поправил на голове нимб, как
поправляют сбившийся галстук, и сразу же начал по-деловому:

-А что Вы скажете о политике? Вы думаете, что
Вы политически живой человек, Вы думаете, что
Вы политически грамотны? Нет Вы мало грамотный портной в политике. Вы знаете, что Ваша страна строит коммунистические отношения?

Для людского общества, а Вы лично что-нибудь сделали для этого?  Или Вы только зарабатываете свою зарплату? Я все знаю и вижу, что Вы думаете: министр запланировал, что я должен сделать для приближения желанного времени, я выполняю и этого вполне достаточно, но Вы, Иван Иванович, забываете, что если бы такие люди делали револю­цию, они бы ее не сделали - нужны творцы, а не холодные участники и исполнители дела.

       Но Иван Иванович сам об этом думал, он качал и кивал головой: да-да, так оно и есть.

      Его разбудили:

-Дорогой товарищ, Вы проспите остановку!

-Да-да, - сказал Иван Иванович, - так оно и есть... я проехал, а будильника даже не услышал.

    Свежий воздух. Садовое кольцо. Снова голубой троллейбус, снова косой взгляд на пакет костюмов, но без всякого желания смотреть - все-таки целая ночь работы! Да и вся неделя какая была! Сколько терзаний и сомнений, и столько стежков, стежков - стяжек за стежком.

        Господь бог укоризненно и с сожалением покачал головой:

-Мне даже стыдно на Вас смотреть. Что Вы думаете о смысле жизни?        

       Костюмы были приняты, денежки были в кармане (вместе с премиальными), на радостях Иван Иванович погрозил в дверях в синее небо господу богу указательные пальчиком, но тот так щипнул его за ухо, что оно стало красным, а впрочем на улице было иного народу, да и мороз .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

р о м а н

в

п и с ь м а х

 

 

 

 

 

 

 

        содержание желтого конверта со штампом "РОСВОДКАНАЛНАЛАДКА'' и надписью мелким подчерком с завитушками:

                                             Низкоседову Г.В.

 

 

       «Дорогой, Михаил Владимирович!

      Я живу хорошо. Очень по вам скучаю. У нас будет вечер в клубе, может быть Вы придете. Вчера было профсоюзное собрание, выбрали опять Тугухову нашу. На этой неделе смотрела кино по телевизору, очень на Вас был похож киноартист один, который дверь открывал. Я сразу все вспомнила, что прошлую осень было. Жду письма. Пишу на работе.

        Люда Ручку крутит на машине - уже письма отправляем, сейчас и мое проштампуем. Черкните скорее мне письмо. Обещали нам в отдел телефон поставить.
       До свидания! Надя.»

 

        Содержание желтого конверта, со штампом «РОСГАЗОсоюзкомплект» с подчерком вроде как ползает пьяный червяк по нотной линеечке:

 

Бледновой Н.Т

 

 

                 «Привет дорогая Надюха!

Очень большой бонжур тебе передаю, скучаю и жду предстоящего свидания. На прошлой неделе только одно письмо получил от тебя, Надюся, уж не влюбилась ли ты в кого-нибудь случайно, и не хватило времени на другое? Уж, не в вашего ли Николая Сергеевича, он у вас, как медведь в берлоге в вашем подвале, уж не попалась ли ты ему милая поперек дороги, когда он где-нибудь в узком коридорчике лазил, свои владенья проверял? Ну не сердись на шутку. Давай встретимся в среду у Павелецкого вокзала, как всегда. Жму ручку. А про осень прошлогоднюю ты зря напомнила, теперь вся моя душ, мой ангел, трепещет от страстных воспоминаний и сердце знобит. Твой Низкоседов.»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

с м е р т ь

ф о т о п о д б о р ш и к а

 

 

 

       фоотоподборщик Нечаянов Петр Семенович – так его звали официально на работе, потому что собирались выгнать, или Петя, как его называли в начале (кстати, так же его называли десять лет назад одноклассники и его бедная мама, не спрашивайте, почему бедная - это традиция) целый день звонил по телефону и был измучен до чертиков, достаточно сказать, что стол, за которым он работал, перестал быть зеленым уже в 4 часа и стал серым, мебель прочая, на которую он не
облокочивался, вовсе исчезла из комнаты, и ее
существование можно было только предполагать,
и только изредка возвращалась на свое место,
когда кто-нибудь очень ласково (из младших
технических редакторов) обращался к Нечаенову,
но в основном отсутствовала.

      Нет смысла делать тайну, из того где происхо­дили события - пусть люди прочтут, подумают, и
задумаются на профсоюзном собрании {после дел конечно других хватает). Эта организация назы­валась ВНЕШТОРГРЕКЛАМА. И в одном из отделов он и работал фотоподборщиком.

        Работал он работал, но вот однажды наступил такой день (очень похожий на многие его рабочие дни, между прочим), такой серый, мрачный и тяжелый, хлопотный день, который стоило бы описать, даже если бы в дальнейшем ничего особенного не последовало, или, лучше сказать, не произошло.

      Как только Нечаянов снимал свое пальто, буквально через минуту, полторы, он сдвигал надбровные складки на юном лице, готовясь к тому, что губы его начальницы приоткроются и 
будет нанесена очередная психическая травма,
укол, нарекание, насмешка, унизительная просьба
за кем-нибудь «сбегать», поправить ручку в туалете, чтобы вода не шумела, закрыть балкон, открыть окно... как жуткая фея, его начальница мо­г­­ла, одним движением верхней губы, любую вещь, созданную в природе обернуть в предмет мучения для Пети. Кто знает, если бы он и дальше работал в этом заведении, в когтях у своей начальницы, то у него, вполне возможно, бы через года три образовалась морщина, рассекавшая лоб на две части, а через восемь лет и … - трещина.

     Никто так не уязвим на свете с утра, как служащий учреждения, потому что он рано встает и
потому что он всегда перед глазами начальства.
А кто не согласятся, что утренний звонок похож
на первую борозду пахаря по серому извилистому полю, на которое в школе на уроках биологии
мы не раз показывали указкой и говорили «голов-
ной мозг человека»? И только едва закроется рана после того, как он умоется холодной водой, и
позавтракает, и едва она затянется пока он до-
бежит до метро или влезет в переполненный авто-
бус, и сонно простоит в нем до работы, до того
момента пока он не снимет пальто, как тонкая корочка его раны на голове может быть вскрыта
любым едким замечанием, «пропесочиванием» или
 «поркой», последнее слово, чисто женское, прина­длежит его начальнице, и уже пора назвать ее имя.

Звали ее Маргарита Федоровна. Я полагаю, что
читатель очень изумился: как это такое, описанное выше чудовище может носить обыкновенное человеческое имя? Но тем ни менее эго так,
человеческие будни иногда можно принять за преувеличения и гротеск, карикатуру и клевету. Тому, кто скажет мне задумчиво "гм" и кто
тем самым - собирается мне возразить, я скажу: известно, что паук может съесть паука, но что
бы Вы сказали, уважаемый человек, про паука,
который ловит мух, разделывает их весьма ловко, и особенно вкусные, по его мнению, части
(обыкновенной мухи) заворачивает их, упаковывает их, едет из одного конца города в другой, в некое семейство пауков, и они встречают его шумными и веселыми знаками, затем те из них, кто умеет придать отдельным частям бывшей мухи особенно аппетитный вид, после целого ряда традиционных способов (обычно это дело самого, прекрасного пола, прекрасной несомненно половины паучиного рода), а затем все приступают к трапезе, и честь при этом и хвала мухе, и честь при этом и хвала пауку убившему муху, честь при этом и хвала пауку разделавшему, ее на вкусные части и кто  приготовлял, и кто позвал на это сборище соседних или знакомых пауков и маленьких паучков? Если Вы умный человек Вы не станете строить свое возражение, на том лишь только, что это давно всем известно. Может быть Вы при этом не будете возражать, и задумаетесь, может быть из задумчивого состояния Вас выведет какой-то серьезный ответ или то, что Вы забудете о том, что привело Вас в состояние задумчивости. Но, так или иначе - ... вот человеческие будни.             

      Маргарита Федоровна была толстой грудастой
женщиной, с утра, после 10 часов - злой Феей,
после 11 - крокодилом, во второй половине дня -
ящером, в конце рабочего дня ... Нечаенов ничего не видел, кроме того, чем занимался целый день: кусок стола, конец телефонной трубки, где пряталось министерство, главки, иногда ретушеры, просто знаковые и родственники - стало быть, в конце дня Маргарита Федоровна превращалась во все обволакивающее нечто, дышать было трудно, голова гудела у бедного Петра Семеновича, все теряло свой цвет и смысл, и, если что-либо и делалось им, то это было похоже на конвульсии...

       Вот что происходило за дверью производственно-издательский отдел внешторгрекламы. В этот день конкретно Нечаянов выяснял, кто является поставщиком некой странной машины, фотография которой находилась у него перед глазами. Министерство давало телефоны главков, главки множились на-главных инженеров и женские голоса секретаря, потом появлялись канторы, отделы, Павел Иванович сменялся Петром Тимофеевичем, Михаил Григорьевич сменялся Владимиром Осиповичем, Синельников мелькал далеко за Шуруновым, Малиновский, Синеевым, Толкуновым, Неслоховым ... А за окном темнело, снег сначала засинел, а потом угас... Последний телефон едва не залез на машину.
Нечаенов осмотрел всю фотографию, обратная
сторона зашумела и защебетала голосами Си-
нельникова, Пурунова, Павел Иванович раздраженно и отдаленно стал возмущаться - и тогда Нечаянов встал из-за стола … - и двинулся через появившиеся столы через все, что ему попадалось на глаза в фотолабораторию.

        Открывая дверь из комнаты, Нечаенов догадался, что в шкафу лежит свернутая как часовая
пружина голая человеческая мысль «ВРЕМЯ Нет»,
и боится, что кто-нибудь откроет шкаф.

-Боря сделай мне, пожалуйста, копию с этой фотографии. Я ее всю исписал и Маргарита меня загрызет за это.

-Так чего ты хочешь от меня, чтобы не было этих
телефонов?  

-Да, если не трудно, ты понимаешь, она будет
оригиналом.

-Ладно, покури, сейчас вынесу.

         Через две минуты Борис показался:

-Сейчас вынесу.

        И скрылся. Показался снова и сказал:

-Сушим.

        И скрылся опять. Через две минуты он показался в третий раз, и наступив одной ногой за край порога на кафель, сказал протягивая маленькую и волосатую руку в закрученную по локоть рубашке:

-Держи.

       Петя взял теплую фотографию и задумался, когда Боря стал исчезать за дверью,  вскрикнул:

-А где первая?

-Кто?

-Фотография.

-Я ее, извини, выкинул.

-Борь, ты знаешь, что ты наделал? Я целый день
звонил, исписал ее всю... и теперь мне придется'
обзванивать снова всех сначала,..

       Нечаенов сидел за столом, и вертел карандаш в
руках. Всех обзвонить было невозможно, не мыслимо, слишком их было много. Потому что когда он разговаривал с Дмитрием Осиповичем, он не знал, что тот отошлет его к Павлу Ивановичу, звоня к Павлу Ивановичу он не знал, что Павел Иванович отправит его к Сорокину, что Сорокин поручит вопрос своей секретарше, что секретарша даст ему телефон Баркунова, что Баркунов его пошлет к Вороненке Тарасу Ивановичу, тот посоветует позвонить тому самому Павлу Сергее­евичу, который дал ему телефон Синеева, Толкунова и Неслохова Бориса Григорьевича, который говорил очень мягко и приятно, и дал телефон Гурябова. . .

 

       Стала болеть голова, и Нечаянов автоматически потянулся за сигаретой, и вышел на балкон. Пока он курил, становилось все спокойнее на душе, и тишина, легла между домами виде снега, небо стало похоже на черный потолок, и запах снега достиг балкона на 10 этаже, Нечаенов вспомнил детство, и как он гулял после школы зимой, воспоминание было, как спасение. Теплый запах снега еще раз пахнул снизу, Нечаенов перелез через балкон, и прыгнул вниз.

       Когда он достиг снега, он закончил вспоминать всю свою жизнь, детство, женитьбу, первую работу, третью, пятую, а в последний момент увидел себя пяти лет голого на солнышке, а когда земля крепко прижала его к себе, он увидел свой зеленый стол

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

о н а

 

р а с ч е с ы в а л а

в о л о с ы

 

 

 

 

       она расчесывала волосы, собираясь уходить,
а он только что пришел. Он снял пальто и держал его на руке, в другой руке у него была вешалка, на которую он собирался повесить свое пальто. Она стояла напротив окна и молча расчесывала волосы, собираясь уйти пораньше как обычно, уже было пол пятого и становилось темно потому что был октябрь.     

      Как в тот раз летом на остановке автобуса он почувствовал к ней нежностъ. Вот теперь прошел год, как они знакомы, и хотя все в жизни неповторимо, это чувство вернулось настолько неожиданное, но столь похожее (и на такое короткое  время). 0на еще расчесывала волосы, а он смотрел на нее, и она еще на это не обратила внимания, потому что всякий человек может задуматься, глядя в окно и даже в октябре.

       Когда он пришел в первый день на работу,
еще только устраиваться, он неожиданно увидел ее за столом. У нее было лицо, которое его не обмануло в первый раз в автобусе летом, когда он попросил темные очки у ее подруги, сейчас он это вспомнил, на него действительно приятно было смотреть. Оно... рисовало милый образ человека, который также понижает жизнь, как и ты, оно казалось умным и одновременно красивым, чувст­венным, как бы говорилось в прозе, но лучше сказать сексуальным (потому что проза медлительно раскрывает смысл, медлительно повес­твует, а раско­ванный стих поэтической прозы быстрее рвется к стремится к смыслу).

Но как это все угасло от слов и дел, которые были потом. Это было в редакции, это было целый год, и все это отбросило в сторону все впечатления, но  справедливо ли так сказать решительно, что «отбросило» - так решительно и категорично?

Ведь тогда в кафе, когда они танцевали ... Да-да платье было очень трогательное и пожалуй. как оно шло, а глаза - они были так выразительны, и они тоже шли к лицу, к платью, к тому вечеру, к тому настроению. А голос? Ведь тембр  голоса очень, красноречивый рассказчик того, о чем, может быть женщина и хотела бы умолчать, я очень обобщенно сказал «женщина», она по существу была девочкой, ей было 22 года.

Но что было вчера (конкретно)? Но что будет завтра (именно завтра, а не вообще впереди)?
Вчера, и завтра будет одно - слова и поступки холодные, чуждые, враждебные.

Она ухе заканчивала расчесывать волосы. А он повесил пальто на вешалку и закрывал шкаф .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  б е р к у т

 

     в

 

     в а н н о й

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    беркут сидел в ванной, и кафельный пол сиял коричнево-красными и белы­ми квадрата­ми с трех­кило­метровой глу­бины. Там бежала  соба­ка. Беркут прис­мот­рел­ся - да собака. Стоп - потому как она нервно меняла направление, это была гигантская крыса или  мышь (да это была мышь, слишком элеган­тные и нежные линии были в ее фи­гуре).

     Беркут зорко следил за ней, всмат­ри­ваясь в ее тело, радуясь ее неровным движе­ниям: два квадрата она про­бе­жит в одном направлении и квадрат в другом, обню­хивая щели заделан­ные цементом меж­ду квадратами. На бе­лых квад­ра­тах ее было гораздо лучше наблюдать. Нес­коль­ко раз, а может  каждый  раз, он с обост­рен­­ным чувс­твом всматривался в ее шею и голову. Глаза у нее смотрели вверх - это было отклонением от обычных мышей собак и крыс...  и кроме того, она казалась твер­дой, слегка панцирной.

     Но все-таки она была жива и нер­вно бежала в общем наискосок ванной, но не ровно. Беркут уже видел себя падающим камнем на ее голову, стре­мительно и наверня­ка, как пуля. Уже мыс­ленно про­с­ви­стели, вернее, мельк­ну­­­ли 3 кило­мет­ра высоты. Беркут стало быть был готов к охоте, но он этого  не сделал - потому, что он пред­ставил свою разбитую голову в очках, нелепо лежа­щую на кафельном полу .

                                            

 

                                                      3.4.1970

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п р о ф с о ю з н ы й

п и л о т

 

 

 

 

        после заседания профсоюзного бюро, где рассматривался вопрос об административных выговорах, которые мне наложила администрация, и где решили, что это было справедливо и даже милостливо с «их» стороны, т.е. со стороны начальства: гл.редактора, зам.гл.редактора, ответст­венного секретаря и ой-ей-ей-ей всех прочих)я лежал в кресле-раскладушке и ждал того мгновения, когда глаза мои закроется и я засну. Глаза я закрыл, и мне предстала картина заседания профбюро, затем еще мильон видений - впрочем я скоро обратил вни­мание, что видения вихрятся по кругу, затем по эллипсу и вскоре просто молот замелькал не-то передо мной, не-то во мне. Возможно, что и не видел вначале никакого бюро или заседания, а только предполагав это, поскольку объясняю я это все нервным напряжением.

       Но вот я стал беспокоиться, как бы молот не
убил меня изнутри (мне казалось, что вот-вот он чего-нибудь заденет), иногда он стихал, а иногда вдруг неистово опять бесился, и я думал: ну, на этот раз дело не обойдется, то он опять затихал. В перерывы между его возникновением, я переже­вывал обрывки случайных мыслей по своему тяжелому спору с начальниками: то я думаю то-то, надо сказать Сверчкову, то думаю, то-то надо было объяснить Ядовой, то надо было запротоколировать
то-то, то я думаю еще чего-нибудь. Но вот показался опять сверкающий молот, и я вызвал картину, как мы сидим и ругаемся. А я сразу решил, ну-ка, я этот молот попробую на Сверчкове или еще на ком, молот замелькал в нашей комнате, я его направил на Сверчкова зам.главного редактора) и он исчез, затем на Порхалова (гл.редактора) и тог сгинул в зияющем полу, хотел было расправиться и с Ядовой ...(моей непосредственной начальницей из-за которой все заварилось) но мне стало ее жалко, тогда я направил молот на стол, во круг которого мы заседали, он пробил его через 10 этажей до земли, а затем направил его в отчаянии на себя. Больше картина заседания не возникала. Вопрос был исчерпан, если я не могу доказать, что я прав, то лучше мне погибнуть.

      И вот через очень большое время я лечу
в звездолете. Звездное небо вокруг очень похожее на тьму. В моей кабине еще несколько человек. В кабине несколько напряженно - потому что мы мчимся с колоссальной скоростью, со скоростью света, а в жизни бывают всякие случайности. Каких только нет опасностей впереди нас! По теории физика Гро корабль наш сейчас уменьшился, но мы этого не замечаем, пилотская кабина, как всегда просторна, и нервное напряжение витает холодным ветерком  где-то по углам кабины.

-Между прочим, - сказал я, - мы находимся 
сейчас в районе, где пропало несколько кораблей. Самое неприятное, что все происходило неожи­данно. Они вдруг исчезали и все.

       Я был спокоен, еще больше собрался внима­нием, и стал думать о тех кораблях. И, думаю, надо уметь неожиданность повернуть так, чтобы можно было не погибнуть. Хотя конечно  погибшие ракеты по сравнению с нашими регулярными полетами являются малой вероятностью для нас, но опасность крошечная все же существует. Но я весь начеку.              

         Внезапно мрак окутал все в звездолете, одновременно раздались сирены и звонки с тревогой, и мы полетели в черную бездну, и ударились о черную стенку огромную как небо.

        Однако я чувствую, что я лечу вдруг в ярких лучах какого-то солнца. Да, я превратился в бесконечно маленькую пылинку и парю в огромной комнате. А за солнце я принял электрическую лампочку, поток холодного воздуха понес меня
от громаднейшего окна к середине комнаты, где
стояло два человека у стола, а на столе какой-
то ящик.

-Вот видите, - сказал один из них, - опять вылетел электрон…

       А я был бесконечно мал, чтобы что-либо, сказать этим ученым о нашей ракете, меня носило по комнате, меня никто даже не видел, и я рассчитал, что умру без запасов еды и питья вероятно через дней 20 и меня даже никто не обнаружит .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

АДМИНИСТРАТИВНЫЕ СКАЗКИ

 

 

 

ж а л о б ш и к

 

 

 

 

        один жалобщик сидел, писал жалобу в газету, пыхтел, сопел изо всех сил. Отпечатал свою жалобу на машинке и понёс в газету к главному редактору, тот прочитал внимательно, и сказал тихим голосов (он был добрый человек):

-Ни чем помочь не можем по Вашему делу, это мертвое дело. А кто интересно Вам печатал на машинке - очень красиво уж очень получилось?                 
       Жалобшик  говорит:

-Я сам это печатал.

-Да что Вы  говорите, -  сказал главный редактор самой главной газеты, - очень здорово ... А знаете что? - сказал тот главный редактор (самой важной газеты), - я могу Вам предложить работать у нас моим заместителем.

        И вот он стал работать заместителем этого редактора. Потом редактор уехал в командировку, и оставил вместо себя этого человека, а от туда, из командировки, присылает телеграмму:

 

     Я уже больше не приеду, так что Вы останетесь, за меня главным редакторов постоянно и навсегда.

 

       А вторую телеграмму он послал королю:           

      

 Уважаемый король, этот человек, который

сейчас работает главным редакторов Вашей главной газеты, очень способный и хороший человек, так что имейте его обязательно в виду на пост главного министра, на всякий случай, вместо теперешнего. С уважением бывший главный редактор самой главной газеты.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

д и р е к т о р

 

 

 

 

 

         жил был директор. Жил себе поживал в одном
учреждении. В учреждении он был один одинешенек, но он этого не замечал, т.к. он был директор настоящий, и ничего не замечал вокруг себя. Уходил себе на работу и сидел у себя в кабинете. Однажды он Прогуливался по улице, по дороге к себе домой и обратил внимание, что на всех учреждениях написано "требуется уборщица". Он не поверил своими глазам, это его стало беспокоить. Он дождался следующего дня. И позвонил из своего кабинета своему школьному приятелю, который тоже работал директорам в какой-то организации. Тот ему сказал, что действительно в каждом приличном учреждении висит на дверях объявление "требуется уборщица", и что надо обязательно написать пока ему не сделало нагоняй высшее начальство.

       Директор повесил трубочку и сел писать объявление. Сначала он написал:

 

            «учреждению требуется уборщица»

 

         Но это его не устроило, т.к. не понятно, какому учреждению? Он взял новый лист бумаги и написал:

 

«учреждению памяти 1905 года

требуется уборщица».

 

        Это ему уже понравилось больше, и он вывесил объявление на двери.

        Но никто не шел по этому объявлению. Тогда
директор решил, что объявление никуда не годится, и его надо переписать и указать там обязательно, какая именно нужна уборщица для его учреждения. Тогда он взял еде лист бумаги и написал:

 

«учреждению памяти 1905 года требуется уборщица с памятью с 1905 года»

 

и повесил это объявление на дверь.

       Теперь он был спокоен, и жил себе покивал добра наживал .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п р е д с е д а т е л ь         к о т о р ы й

ч и т а л    м н о г о       к н и ж е к

 

 

 

 

         говорят, что вызвал однажды к себе председатель одной канторы своего самого бывалого человека во всей канторе, начальника по кадрам, и говорит ему:

-Вот сейчас сижу с утра, просматриваю газету и попалось мне слово «беспокойный» - это что такое?

        На самом деле он лукавил, прочитал-то он
это в книжке, которая гак и называлась «Бес-
покойный человек», книжку он как раз положил
к себе в стол, перед тем как вызвать начальника по кадрам. Но начальник по кадрам был бывалый человек, такого не проведешь. Он знал, что в этом месяце председатель канторы читал, потому что несколько раз заглядывал в его кабинет в щелочку и все видел.

-А это Иван Иванович, то означает слово «бес-
покойный», что если человек беспокойный, то значит в нем бес покоится.

-Ты на работу таких принимаешь?

-Нет, не принимаю.

-Ну, молодец .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 н а   т о м   с в е т е

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в результате стечения обстоятельств писатель был убит, а в результате того, что он был убит, он попал на тот свет.

-Вы предполагали, вероятно, что Вас ждет на этом свете полная бездеятельность? - сказал официальный  человек.

-Не знаю, что Вам ответить. Можно сказать, что я даже боялся, что  умру  тут от скуки и ничего неделанья.

-Да, так многие думают. Но я должен Вам объявить, что будете делать  Вы.

-Интересно. Вы знаете, не успел я прибыть, как мне уже предлагают что-то делать, что обо мне просто не забыли.

-У нас так не бывает. Так вот, в рабочее время Вы будете пускать птиц, а в свободное то, что бы Вам хотелось.

 

-Что значит пускать птиц?

-Вы на Земле видели птиц?

-Да.

-Слышали такое выражение «птица райская», «птица божья»?

-Да.

-Так вот, народ оказался не дурак, причины нам не известны, никто с этого света конечно не попадает обратно, но так или иначе, в данном выражении народной мудрости есть доля правды - птиц пускаем на Землю мы.

-Но как же я буду их пускать? И почему именно я?

-Хорошо, я Вам сейчас объясню. Вы подходите для этого дела, у нас есть еще несколько человек, и Вы как и они, конечно это не обязательно поэты, отличаетесь теми редкими качествами, благо даря которым Вам можно поручить это дело. Вы написали когда-то «рифмы быстрые»? «легко бегут». Вы никогда не задумывались откуда они у Вас «бегут»?

-Нет, не задумывался.

-Во всяком случае, если  вместо вашей мысли будет парить птица,  то она  не упадет.

-А если я откажусь от вашего, простите, дурацкого  предложения?

-Подождите, дайте мне закончить...

-Помните, кстати, чем заканчивается Ваш стишок? Где Вы сравниваете стихи с кораблем, который рассекает волны? «Громада двинулась и рассекает волны. Куда ж нам... плыть? ...Вот видите, Вы не спрашиваете  к а к  нам плыть, а спрашиваете  к у д а  нам плыть. Таким образом, мысленно Вы сможете побывать в любом уголке Земли, если  примете наше предложение. Ну, вот и все.

-Скажите мне еще вот что, у вас всегда такая райская погода? Такое голубое небо и солнце?

-Всегда. Но Вы можете в любое время подойти вон к тому  щитку...

    

  Поэт окинул взором поле и увидел в трех шагах от себя маленький щиток.

- ... и настроить свое восприятие на бурю, метель, ураган, дождь или что хотите.

- ... Д... тоже пускает птиц? 

-Нет, что Вы?! Он, понимаете ли, как только у него рождается мысль, тут же начинает ее редактировать, у него ничего не получается, у него птицы падают. Ну, как Вы согласны?

 

-Пожалуй, да, только сначала взгляну на Адама и Еву... И потом я давно хотел взглянуть на Байрона.

-Подойдите к щитку и скажите, все, что Вам нужно...

 

       Официальный человек закрыл папку, подошел к  щитку, нажал кнопку и исчез .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

к у р и л ь щ и к

 

 

 

 

-Так невозможно больше работать, - сказал пред­седатель собрания.                

-Надо принимать какие-то меры,  - сказал его замес­титель.                                   

-Что Вы предприняли, - спросил ответственный секретарь совещания.                            

-Я сделал все, что мог, - ответил зав.отделом проти­вопожарного состояния, - но как только он начинает курить все комнаты и коридоры заполняются дымом.

 -Главное, это угрожает его здоровью, этого тоже не надо забывать, - заметил зав. отделом по гигиене и санитарии.                               

-Но иначе он не умеет работать, - возразил ответ­ственный за рабочее состояние.                  

-Главное это то, что мы не можем работать, - не выдержал сидящий слева зам.по важной информации, -

и если мы не сможем работать, его ждут неудачи в жизни, в конце концов он опустится, и мы погибнем.

-Противогазов у всех хватает? - спросил председатель.

-Все обеспечены противогазами, - сказал зав.отделом противопожарного состояния.

-Но он все время меняет сигареты, вы об этом забываете сказать, - раздался возмущенный голос слева.

-Но работать мы все-таки должны, - сказал, кашляя,
председатель, - какими бы ни были трудными условия.

-Что он сейчас делает, - спросил председатель у оперативного дежурного, - и что он собирается делать?

-Сейчас он затянулся два раза и погасил сигаре-
ту, потому что может войти его начальник, обрезает бритвой фотографии, получается неплохо, но он
нервничает, сегодня у него отправление материалов типографию.

-Продолжайте вести наблюдения.  

-Не надо было ему работать редактором, -задумчиво сказал зав.отделом по философии.

-Это не ваш вопрос, - сказал председатель, - закройте плотнее все двери.             

       В это время робко поднялись со своего места каллиграфист, грамматик и бледный худой специалист по арифметическим действиям.

-Он собирается заполнять счета, необходимо наше присутствие, - сказал грамматик.

-Обратите внимание, чтобы не было больше ошибок, у него уже было нарекание из бухгалтерии, от Марии Ивановны.

-Хорошо, - сказал грамматик и посмотрел вскользь
на худосочного специалиста по арифметическим
действиям.

     

       Как только дверь открылась, в нее юркнули все
трое, но комната заполнилась дымом. Присутствующие надели противогазы, но тут же стали их сдирать обратно и одевать противогазы другого цвета.

-Черт подери, - не то от гнева не то от кашля сказал председатель, - кто интересно давал данные, что сегодня он курит "Яву"?!

       В это время в комнату вбежал оперативный дежурный с синим флажком в полосочку и доложил:

-Он вышел в коридор, курить будет пять минут, там
много народа.

-Почему Вы только сейчас выкинули синий флажок?

-Закричал председатель совещания на оперативного дежурного, со злости он содрал с себя - проти­во­газ, чтобы он не мешал ему ругаться.

-Он покупал сегодня «Яву», но сейчас его угости-
ли кубинскими сигаретами «Рельс», - бормотал -совершенно в дыму оперативный, обидчиво теребя в руках противогаз, который снял не известно для чего.

      Председатель, одевая противогаз, махнул рукой, и все разошлись. Последним одел противогаз философ, но зато на этот раз угадал, синий в полосочку .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

н а т ю р м о р т

 

 

 

 

        да конечно, натюрморт -- это скопище мертвых
предметов. Но справедливость этого утверждения
имеет удивительную и даже волшебную относитель­ность: как равнодушно можно скользить взглядом по фигуре человека (темным складкам платья на его теле, его фигура хмуро промелькнет, да и только), а придя домой волноваться от книги, оставленной на столе, даже трепетать перед ней, если ее оставил тот с кем связаны какие-то чувства? Да, это удивительно, но это так: мертвые неживые предметы иногда дл нас живее и интересней живых.

        Да, на коричневом столе, купленном в комис­сионном магазине (он когда-то стоил дорого, как лакированный и гарнитурный стол, а нам достался довольно дешево, в нашу просторную квартиру, ему подстать лишь шкаф, который проглядывает моно­тонной лаконичной и интригующей стеной, за вазой на столе), да и вот на этом столе стоит ваза, пяток книжек с журналом наверху, и еще журнал один лежит рядом (или сбоку) под прозрачной огромной кружкой. И кружка и ваза почти одного цвета. Ваза на пол пальца выше... Но ваза с белым стеклом, как плоский одуванчик стеклянный на фигурной ножке. Это приз, сувенир и почетный член нашего дома, когда-то из-за него бились спортсмены с горящими глазами, а затем один из них удивился резьбе из ромбиков на белом стекле, пожалуй, еще мог удивиться в ту минуту и тот, кто вручал, но шум этого зала и горящие глаза толпящихся людишек отлетели на 30 лет назад, и вот стоит, как пожилая женщина уверенно и спокойно, и бездумно рядом с простодушными ножницами, с блестящими краешками колец). Тень падает на нож­ницы там, где их скрепляет винт и эта тень на столе такая же темная и загадочная, как темнота внутри склада или амбара, если глядеть через открытую дверь. Там же притаился и коробок спичек, и удивительно, что не синей стороной, а этикеткой бритвы, которыми мужчины бреются, а женщины точат карандаши, лежат тонкими серенькими лепестками по коричневому столу. Резинка для стирания почему-то красная, как
свекла. Тень от гигантской кружки падает через журнал в мою сторону, неровная как небо через
жиденькие облака, но я вам предлагав посмотреть в середину кружки: стекло подкрашено, и поэтому пол комнаты, проглядывающий через нее такой же темный и коричневой как стол .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

н а т ю р м о р т  № 2

 

 

 

 

       самодельный столик после обеда в квартире
интеллигентов. Он расписан масляными краска-
ми и действительно производит впечатление Китай­ского столика: красный верх с охристыми квадратами, как тюремное окошко детской мечты. (а в каждом квадратике - охристый цветок), красный цвет дейст­вительно в гаком сочетании дает возможность унестись в мыслях и даже в Китай, и даже в Японию какую-нибудь, и даже за много тысяч лет - но этого впечатления не было бы такого определенного, если бы ни красно-коричневые иероглифы на темно коричневом, почти черном фоне с горящими крас­ными точками между иероглифами и красными четырьмя звездочками по бокам.

        Зато на столе самые современные прозаические
вещи: стеклянная пол-литровая банка с начатым
вареньем, чашки, ножи, хлеб розовенький и, бодрящийся, как муляж или глиняный хлеб на витринах (который никогда не покрывается плесенью и всегда противный - тупой обман бедных прохожих) на
фоне белого холодильника он особенно бросается
в глаза этот хлеб, и только декоративная (декоративная - детям могу объяснить это мудреное слово - этим я хочу сказать: купленная в художест­венном магазине) кружка высокая розово-серо-коричневая прозрачная, как медуза, сглаживает не поэтическое впечатление, стоящего слева белого холодильника, и смотреть направо на эту кружку и на эту тень сзади на стенке - приятно.

      Вода в кружке задумчиво смотрит из сумерков
этой части стола (это у стены) как инопланетное
фантастическое чудище, а блики на ней, как тончайшие перышки из пуховой подушки .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

б а б а х н у т ь

 

 

 

 

 

      жила одна старая женщина, а в ней – а в ней сто змей. Жила она нескладно всю жизнь, и когда стала старой, то стала хитрой к тому же. Что бы не было заметно, как она нескладно живет, она ничего не делала, да и ей самой надоело всю жизнь нескладничать, так что она прекрасно таким образом вышла из положения.

        Днями и ночами ничего не делала. Днями уж точно, люди видали, а ночами и кошки спят. Сидела раз эта тетка на кухонке в новом доме,  и на мух глаз косила, а муж посуду мыл, и до смерти ему хотелось той посудой бабахнуть ее со голове .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

г о р о д о к

 

 

       городок там был маленький, пожив в нем 2-3
месяца, уже знаешь его окраины, а в нем самом чувствуешь себя уверенно, как в собственном
кармане новых брюк: знаешь куда идти в магазин или в кино, а если без дела идти, то, идя в любом направлении, совершенно определенно идя без цели просто так, хотя бы чтобы ноги размять от сидения в доме, то уже знаешь, куда придешь - я не говорю что это плохо, но это так: куда выведут тебя  твои ноги тебе известно, и это или на стадион, или пара магазинов, и на этом городок кончается и тут тебе только остается дорога в аэропорт и к морю, а вокруг
тундра - вот тебе и весь городок. Маленький та-
кой городок .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п о р т р е т

 

 

 

 

 

         Она сидела в углу. (Это я описываю девушку) Она сидела сверкала своими глазками. Белки ее глаз помогали ей сверкать, на смуглом лице они были очень ярко-белые, вот она и вращала этими глазами и хлопала ресницами. Сейчас я ее хорошенько опишу.

         Но поразили-то меня в ее лице кружочки вокруг ее глаз, а не то, что она сверкала глазами. Очень уж они были серо-коричневые, очень уж темные, и как будто наклеенные или пририсованные. (Хорошо я уже начал ее описывать).

         Но еще интереснее то, что эти кружочки – вот оно как! - падали с ее глаз и летали по воздуху. Некоторые приклеивались к стенам комнаты, много было на полу, некоторые залетали за шиворот всем, кто был в комнате. Вот так она сидела в углу комнаты и сыпала своими кружочками. Я такое видел в первый раз. (Вот почему я решил ее описывать) Итак она сидела в углу, и сыпала своими кружочками.

       Когда один кружочек - а я уже 10 минут как не смотрел на эту девушку, а смотрел на ее кружочки - и вот, когда один кружок проплывал довольно близко перед моим носом, я понюхал его: он пах коричневой краской.  Один кружочек я попробовал на вкус  (я уже заканчиваю описывать, эту девушку): он был похож на вкус или по вкусу - на кисленькие контакты батарейки. (Больше мне нечего добавить к описанию этой девушки)      .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в е ч е р

 

 

 

 

это был человек точно 30 лет (мне это, достоверно известно). Среднего роста (тоже достоверно: ему бы хотелось быть метр восемьдесят, а он был метр семьдесят шесть). В клетчатой рубашке (блекловатой), в серых брюках (в пятнах сероватых, видимо от чая), в коричневых ботинках (с красными шнурками). На голове была прическа по моде: длинные волосы (волосы не доходили до бровей на палец), это спереди, а остальные волосы, отправлялись назад и могли бы закрывать уши, если бы не были зачесаны дальше назад. Его звали Юрой (он был сыном врачей – короче, интеллигентный человек). Он стоял во дворе
своего дома, и пилил рейки. Только что прошел дождь, и начинался вечер.

     Появился молодой (на пять лет моложе главного
героя), появился молодой человек с портфелем.

-Привет.

-Привет.

     Диалог был скупой, т.к. который с портфелем
был глуховат.

     Появился четырехметровый человек с метали­ческой бородой и шеей, начинавшейся где-то в середине его туловища - от пояса. В руках, тонких (как шланг сантиметров 15 в диаметре), в руках гибких, как шланг, он нес сумочку. Ах, эта его сумочка! 0на напоминала весы.

-Добрый вечер, - сказал он.

-Ага, привет, - ответил ему Юра в клетчатой рубашке. Второй молчал - они были незнакомы, и он плохо слышал. Молодой человек с портфелем помог ему допилить рейки. Затем они стали их связывать.

-А ты иди в дом, - сказал Юра бородатому, - и мы
скоро придем.

Они связали рейки. Уже стало темно (так темно, что молоток еле был виден на земле) и пошли в дом.

Вот так наступил вечер. (И вот так я, а это был я, пошел пить чай с двумя моими приятелями  - одного я знал 10 лет, а другого 3 года, того, что был с бородой).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

п о р т р е т № 2

 

 

      пиджак-пиджак-пиджак был в клетку. А волосы, а волосы – в полосочку. Глаза - это был взгляд озер (но активных озер, способных заманить, окружить и утопить).

       Это у меня в гостях сидел такой мужчина
лет 37, т.е. чуть меньше сорока.

Да, а руки-руки-руки его, они были очень характерны. Они двигались-двигались иногда угловато, они же были его рабами.

      Ботинки его серые лежали на полу крест на крест обычно, потому, что он скрещивал ноги. Он был философ, и он их скрещивал, видимо, не просто так - это был символ или знак, судя из его разговора: хотя бы совокупности всего.

      Глаза были черные - хотя того, кто  его у меня видел дома (а было нас еще пятеро) - и первый гость, и второй, и третий, и четвертый, и пятый - сказали бы, что они голубые. В памяти они всегда оставались - черными .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в к о р и д о р е

 

у   т е л е ф о н а

 

 

 

       звонит телефон. Подхожу.

-Алло.

-Катю можно?

-Кого?

-Катю можно?

-Кого-кого, не понимаю?

-катю можно?

-Сейчас.

      К  счастью в коридоре появляется Наташа,

сестра Кати.

-Наташа, звонят, спрашивают Катю. Где Катя?

-В ясельках.

-Ну вот подойди и скажи, что она в ясельках.
      Наташа недоверчиво берет трубку.

-Алло, кого Вам?

-Катю.

       Наташа молча мнется, хмыкает и потом передает трубку мне обратно. Я беру - если она
Хочет чтобы я говорил это – пожалуйста.

-Алло, Вам Катю?

-Да, Катю.

-Вы знаете, Катя сейчас в ясельках. За ней
только что поила ее мама, но ее пока что не
принесли из яселек.

-Извините.

-Пожалуйста,  - говорю.

      Я вешаю трубку. Наташа идет к себе в комнату по длинному коридору, я иду к себе в комнату, мне всего на всего три шага. Вот, кроме того, что мои соседи не подходят к телефону, мне же еще приходится за них разговаривать .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ТРИ РАССКАЗА НАПИСАННЫХ

В ГОСТЯХ У ГЕРМАНА

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В с т р е ч а

с    л о ш а д ь ю      в    л е с у

 

       я Вам расскажу, как я встретил в лесу лошадь. В лесу встреча с лошадью произошла так: лошадь мне встретилась в лесу ночью. Я был возбужден и погла­дил ее по мордочке, а потом... Она была очень толстая, и заполнился мне рассвет через ветки деревьев  .

 

 

 

б о л ь н о й       з у б

(Фантастический рассказ)

 

 

 

         больной зуб пересел с одного дерева на другое, а когда ему надоело раскачиваться, он за углом ближайшего дома перевоплотился и стал нормальным зубом. Потом сел в ракету, и взял курс на Марс. Было очень тихое и чуть прохладное утро, когда ромашки похожи на девушек в белых школьных платьях. А солнечные блики на стенах нежные, как шероховаты своей кожей персики  .

 

 

 

 

 

 

м и г а ю щ и й

ф о н а р ь

(д е т е к т и в)

 

 

 

 

       сначала у мигающего фонаря убили молодого
человека, потом убили женщину лет 30. Лет через пять опять убили одного врача и шофера с продавцом пивного ларька, их трупы нашли утром. А теперь вот наконец около него убит я. Я лежу и думаю, что убийцы были разные во всех случаях, но тянуло их убивать под мигающим фонарем, наверное, то, что он мигает (самое приметное место неуютной ночью и одинокому прохожему, и конечно и еще более одиноким и бедным убийцам) .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

с в о д к а       п о г о д ы

 

 

 

        раннее утро. Люди, идущие по улице, беспре­рывно заворачивают в какие-то подъезды и гуськом туда проходят - вот-вот начнется рабочий день.

      Навстречу всему этому потоку идет пара. Он и она. Они ищут кафе. Он - это я. Она - это сна... Холодно. Как на зло, мы идем в тени. Я чувствую, что мой нос начинает краснеть от холода. Если она это увидит, то скажет про себя: хорошо его разукрасило, ну, и мужчина! Поэтому я, иду немножечко сзади нее, грею нос украдкой пальцами (перед прохожими тоже неудобно). Наконец она оглядывается и берет меня под руку, и смотрит мне в глаза нос мой тоже конечно видит). Что делать?

-По сведению метереологов сегодня с утра на солнышке тепло, а в тени капает из носа, - говорю я.
Она смеется. Главное - это отвлечь внимание .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

о д и н   с а д и к             (5.2.68)

 

 

 

 

        одним хитрым способом я сейчас опишу один садик. Я не буду говорить, что он такой-то и такой-то, и на этом поставлю точку, нет, я придумал это сделать вот как. Я расскажу, как через заборчик перелазил один дед.

             Я шел вчера в оттепель мимо того заборчика: доски легкого заборчика по краям темные, потому что мокрые, дом тоже темный, бедный и жалкий под стать заборчику. Деревья тоже стоят мокрые и черные, но подумать только! летом они дают огромную кучу яблок хозяину - летом дед сидит, а тридцати метрах от своей калитки и торгует яблоками, сидя на ящике перед ведрами яблочек на весах.

      Летом так не поражает то обстоятельство, что дед лез через забор, т.к. маленький (хотел написать большой вместо того, что он густой и пышный) итак маленький, но радостный, наполненный листьями
и яблоками, садик делал это все не удивительным.

        Вот так выглядит садик летом и зимой в оттепель .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

о б о р о т е н ь

 

и л и

(д е в у ш к а   и   д у х)

 

 

 

 

 

       она всегда жила одна. Она всегда была одинока, и никак не могла проникнуть в других. Тогда она расставляла других так, как будто это была она только в разных лицах и во множестве, и говорила кому что делать и говорить что, чтобы делала она или говорила она). Вот так она выходила из положения.

       Тоже самое было и когда она выросла. Она никак не могла проникнуть в других, это были законсер­вированные мужчины и женщины, правда, она иногда и некоторое время пыталась сама поддаться, чтобы вошли в нее, но из того ничего не вышло т.к. это было очень холодное, глупое, лишенное силы и жизни. И все-таки она долго пробовала проникать в других или впустить в себя.

        Однажды она увидела нечто неуклюжее, вызывающее удивление, отвращение и нечто неостанавливающее внимания, но шевельнувшее однако внутри нее давно дремавшее чувство, что можно проникать.

      Она попыталась с ним заговорить, но он неуклюже исчез, сначала с любопытством и проникающе взглянув в нее. Это было нечто нереальное, и
неумело принимавшее формы реального, а потом
исчезавшее. Это было чудо и это было интересно.
И она была очень рада этому знакомству.

      Чудеса не могут быть удовлетворением наших
мечтаний, но они очень приятны.

 

      А этот дух был еще более одинок, т.к. она родилась среди людей и была одинока, а он родился среди пустоты.

       Дух особенно не жаждал общения с людьми.
Но волей-неволей ему приходилось делать в нем какие-то шаги. Он делал ею очень неумело. Он превращался в человека, не зная хорошо, что это такое; иногда получалось только уродливое туловище, с одной рукой без ног и без головы, иногда голова и туловище без рук, или, наконец, уродливое тело с руками и ногами, но на ногах были вмятины, а одна рука толще другой, и еще получались не все пальцы.

      Хотя он не мог материализоваться полностью и хорошо, он умел говорить, т.к. в бестелесном состояния он мог проникать в любые комнаты, залы и собрания, и интимные встречи людей, и даже подслушивал, как люди говорят сами с собой. Больше всего ему удавалось понимать великих ученых, философов и поэтов, потому что они больше всех говорили. С простыми людьми было гораздо сложнее, потому что они говорили коротко, с пол слова понимая друг друга, не распространялись в подробностях и ему, бедному духу, со стороны казалось, что они говорят нечто незначительное и почти одно и тоже, но разумея под, этим разное,
этому мастерству он никак не мог обучиться
и часто попадал впросак.

      Разговаривая с простым человеком, он часто
терял контакт, тут же начинал бояться что сейчас же раскроется его обман, кто он такой, тогда он растерянно смолкал, и или молчаливо и удрученно уходил и превращался в духа бесплотного за углом ближайшего дома, когда его никто не видел, или тут же таял в воздухе на глазах удивленных собеседников, пугая и раздражая их.

        Потому что людям неприятно, когда к ним ходят неизвестно откуда и уходят неизвестно куда, или же вызывал у них отвращение, потому то не мог иметь определенную и твердую форму, и растерявшись неуверенно менялся в лице и в формах, тщетно пытаясь сделать это и незаметно с одной стороны и изо всех сил стараясь остаться в хотя бы какой-нибудь хоть и
неудачной, но определенной форме.

        Девушка и дух подружились. Она учила его,
как разговаривать с людьми, как себя вести, что говорить в тех или других трудных случаях, чтобы выйти из неловкого положения. Она объясняла ему, что люди любят, и как они реагируют на те или иные слова.

       Например, она говорила, что если тебе неприятна тема разговора, то старайся отвлечь собеседника на что-нибудь другое, или просто игнорируй, что он говорит, и говори о своем. Дух никак не мог усвоить такой простой прием. При этом он говорил, что не хочет выглядеть глупым человеком, и потом он не мог прерывать какой-либо разговор нарочитым уходом в сторону, т.к. всегда надеялся что его, в конце концов,
поймут. И, кроме того, он никак не мог понять,
как это говорить то, что ему вовсе не хочется,
то о чем он сейчас вовсе не думает.

      И он усвоил этот прием, наконец, только тогда, когда понял, что часто эти люди сами говорят то, что их вовсе не интересует, а просто это своеобразная музыка у этих людей, по которой они определяют, кто как к кому относится: враждебно или дружески, и кроме того, это одно из проявлений их жизни, одна из форм их существования - т.е. делают вид, что думают и подумав говорят, а на самом деле и не думают, и не говорят, а имитируют это, т.к. другого ничего не умеют, и в этой имитации и проходит их вся жизнь.

         Он научился с такими людьми говорить не-
значительные фразы, вроде того как: «ну, как дела?», «Да, погода стоит - что надо»; и за этими фразами говорить то, что ему нужно, это был своеобразный язык, такой, как английский или китайский, где для того чтобы сказать: «ну, вот я Вас увидел, мне это приятно», нужно говорить так: «3дравствуйте! Что новенького?» Таким образом, восклицательная и вопросительная фраза переводится на их язык неким повествовательным предложением («Я вас увидел и мне это приятно») .

      Но самое трудное - это были интонации. На-
бор фраз очень небольшой, но говорятся они в разных случаях и означают разное. И когда он усвоил только круг тем, интересовавших этих людей он научился и оперировать этими Фразами. Обычно тем только 3 или 4 или 5:

 

1)Как ты ко мне относишься?
2) Где можно легко достать деньги

3) Где дешевая еда и одежда    . .

4) Где легко можно достать мужчину (ж)?

и     5) Где опасно и где безопасно для жизни

- вот и все.

     Девушка научила духа тому, что нравится мужчинам, и, что нравятся женщинам, и духу очень
нравилось, когда он мог долго вводить в заблуждение какого-нибудь дельца, что он делец, а какую-нибудь женщину, что он настоящий мужчина. И он перевоплощался. В этом смысле он был оборотнем.

. Вот он летит по воздуху, витая в своих мыс-
лях, но, увидев какого-нибудь человека, и определив его род занятии, материализовывался за углом где-нибудь в человека, подобного этому, потом подходил к нему, и с ним разговаривал, знакомился, обменивался адресами, и превращался в «знакомого», и сам имел «знакомых».

         Когда девушка увидела, что она уже научила
Духа приобретать человеческую форму, более или
менее приемлимую, и закрепиться в ней, и чтобы
на теле были все пальцы, и не _было бы никаких
вмятин, и эту форму сохранять при всяких более  или менее всяких сложных ситуациях  - она решила для себя, что он вполне может быть вот таким неким «человеком» и даже жениться на ней. Она предложила ему жениться и они поженились. Дух был очень благодарен ей, что она его научила жить среди людей. А она в какой-то мере сделала то, что ей нравилось. И они стали жить и довольно хорошо. даже лучше чем другие. Ведь дух понимал, что если ее что-то огорчает, то это значит, что он сделал что-то не так как надо и в конце концов, он научился достигать желаемого.

        Он был дух и родился среди, пустоты, но он не
мог сам быть ничем, и жаждал деятельности, и общения, т.е. жаждал жизни. Поэтому он делал то,
что нравилось людям, но с простыми людьми он
так и не научился долго разговаривать, и ему оставалось только подражать философам, поэтам, художникам и музыкантам. Науками он не занимался т.к. они были сложные для понимания, но главное - отвлеченные, а он сам был отвлеченный дух, и его интересовали вещи чувственные, потому что только тогда он мог ощущать, что он живет. Ему нужны были человеческие ощущения. Он знал, как устроена вселенная, но ему это было не интересно, т.к. первое живое, попавшее на глаза, были люди и их жизнь, и ему стало удовольствием и целью жизни познавать мир с точки зрения людей. Он помнил, что мир - это
пустота, но постепенно забывал об этом. И уже
верил, что есть звезды, деревья, камни, вода,
тепло, холод и т.д. ...

       Он был вечно неудовлетворенный и грустный этот дух. Ему казалось, что он еще не вполне человек. Он видел, что есть мужчины, которые испытывают множество удовольствий, потому что имеют множество женщин. Когда девушка узнала об этом, она стала его учить, как обольщать женщин (ей тоже хотелось, чтобы тот дух, которым она обладала, который уже умел превращаться в человека-музы-
канта, в человека-поэта, в человека-художника, и человека-мужчину – еще мог бы быть очень обольстительным мужчиной, и еще ей хотелось, чтобы он не был бы таким грустным, неудовлетворенным, и поэтому несчастным).

        Дух оборачивался обольстительным героем мужчиной то с усами, то с гладко выбритым лицом, и обольщал разных женщин, но, поскольку он только делая первое шаги, он часто не знал, как ему дальше играть свою роль, и женщины отворачивались от него.     

       Потом ему захотелось испытать измену, да и
девушка его немножко ревновала, и ей хотелось
слегка отомстить ему, и она изменила ему несколько раз с разными мужчинами. Дух испытал и измену. Он не боялся этого, потому что знал, что девушка к нему привязалась и привыкла, как ни к кому. И, кроме того, во многих вещах он уже учил ее сам,  т.к., общаясь с музыкантами и художниками, многое узнал, и, начав сам заниматься деятельностью (когда превращался в поэта или музыканта), сам многое открыл, и стал для людей источником знаний.

         Уже много лет дух жил в форме одного и того же человека (и если изменялся то незначительно - он прекрасно знал, что большие изменения пугают людей, да и сам боялся потерять свое тело, потому что только живя в одном теле, он мог испытать настоящее опущение жизни, как их испытывают люди - ведь они-то живут в одном теле всю жизнь, с начала и до конца).
И вот из-за этого он как раз и состарился (ему это было тоже ново и интересно), и ему за-
хотелось умереть.

       Он по-прежнему жил жизнью оборотня, оборачивался: то дельцом, то наивным, то циничным, то чистым – в зависимости от ситуаций в которых
он находился, но внешне он был почти все тот же. А это его тело,  в котором он держался, испытывало все новые и новые ощущения, и наконец однажды он почувствовал, как оно холодеет, а когда он остыл окончательно, его положили на стол и окружили цветами, которые  дивно пахли. Девушка его тоже состарилась. И это она уже старушкой сидела около него, и передвигала цветы и вспоминала, какой он был хороший.

        А Дух этого, конечно, ничего не видел и не слышал, ему и это интересно было испытать. Испытать  состояние, когда ничего не испытываешь. Потом его закопали. Вас наверно интересует, откуда мне автору это все известно? Так это я и есть тот самый дух, который прожил уже одну человеческую жизнь  .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

         Содержание

 

 

 

 

---------------1962-64 гг.-----------------

 

 

 

Я уже не мальчик или девочка……………..1

Вдохновение ко мне приходит……………..2

Вчера……………..3

Вдвоем……………..4

В автобусе……………..5

В квартире №5……………..6

На Чукотке в середине января……………..7

Перед кино……………..8

Рассказ про красное пальто……………..9

Я ходил в гости……………..10

Про одну девочку давно-давно……………..11

Сказка……………..12

В дороге……………..13

В Москве……………..14

Рассказ написанный в уборной……………..15

Сентиментальный рассказ……………..16

Грустные воспоминания……………..17

Воспоминания……………..18

Майские прогулки……………..19

Дождь……………..20

Про Майю……………..21

Неприятный день……………..22

Мертвые люди……………..23

 

 

---------------1964-66 гг.-----------------

 

 

 

В Тамбове у моих родителей (4 рассказа)

Как я приставал к девушкам……………..24

Я не хожу больше вечером на улицу……………..25

Наденька……………..26

Я шел по скверику……………..27

Как я приставал к немой……………..28

Юридическая консультация……………..29

Пикник почтальонов……………..30

На концерте знаменитого пианиста……………..31

В лодке (сон отца) ……………..32

 

 

 

 

---------------1966-72 гг.-----------------

 

 

 

 

Борода к которой бы пошли эполеты……………..33

Юрат – милое имя……………..34

Циник который играл со мной в бильярд…35

Маленький спектакль……………..36

Сказка написанная при свете абажура…………37

Весна (старый рассказ) ……………..38

Прогулки с Гоголем……………..39

Портной и Бог……………..40

Роман в письмах……………..41

Смерть фотоподборщика……………..42

Она расчесывала волосы……………..43

Беркут в ванной……………..44

Профсоюзный пилот……………..45

Административные сказки……………..46

(жалобщик, директор, председатель)

На том свете……………..47

Курильщик……………..48

Натюрморт……………..49

Натюрморт №2……………..50

Бабахнуть……………..51

Городок……………..52

Портрет……………..53

Портрет №2……………..54

В коридоре у телефона……………..55

Три рассказа написанных у Германа……………..

Встреча с лошадь в лесу……………..56

Больной зуб (фантастика)……………..57

Мигающий фонарь (детектив)……………..58

Сводка погоды……………..59

Один садик (старый рассказ) ……………..60

Оборотень……………..61

 

 

(цветной шрифт

в процессе расшифровки сканирования)