Ю Р И Й   К О С А Г О В С К И Й

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  Мне давно советовали описать разные эпизоды своей жизни, но ведь это хорошо по вдохновению устного рассказа  чьего-то невольно вспомнить что-то и свое. Но, правда, у меня есть другой «толчок», меня поместили в «Склифосов­ского» на операцию, и собираются все это произвести за 3 недели. Вот эти три недели и будут моими воспоминаниями.

В комнате со мной лежит еще директор лицея с математическим уклоном из Баку и антрополог из Москвы, доктор наук, не только приятный человек, но и ближе мне по возрасту, с ним я буду рад подружиться. Ну вот, мысленно им можно и рассказывать мои воспоминания.

    12.30 ночи

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-1-_……….

Я посещаю первый и последний раз

детский сад

и первые эротические игры

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

моя мама была детским врачом и работала иногда в детских садах. Однажды и меня пометили в ­детский сад. Сначала мне было интересно увидеть большое количество того, чего я раньше не видел: в таком количестве людей маленьких по размеру и таких немножко ненормальных, легкомысленных, и непредска­зуемых, и своевольных, и капризных, и все такое прочее. Однако среди них были очень привлека­тельные человечки – девочки. Они так были красивы по повадкам, да и личики, и глаза, и прически, и руки у них были гораздо красивее чем у мальчиков. Но все их прелести затмил «мертвый час», все легли по постелям, и нельзя было разговаривать и вставать. Такое насилие мне не понравилось, а его никто и не выполнял, начали кидаться подушками, и это мне тоже не понравилось – короче говоря, я пренебрег красотами юных дам и вылез в окно, и ушел крадучись домой. И мама меня не ругала, и не заставила вернуться обратно – таким образом, я был в детском саду один раз и этого мне было вполне достаточно, больше меня туда не тянуло.

Поскольку речь зашла о прекрасных юных дамочках, то расскажу, как я раньше с ними общался, вернее они со мной. Я видимо гулял около подъезда своего дома. И вскоре был оприходован более активными и конструктивно мыслящими девочками, образовавшими из разрозненных детей объединенное общество «больных» и «врачей». Эти игры носили несколько или прямо-таки эротический характер – трудно сказать. А может быть скрытно-эротический характер. Во всяком случае, выстраивалась очередь к «врачу» на «медосмотр». И когда очередь доходила до «больного» ему командовали снимать штаны, и осматривался его мужской инструмент, и даже намазывался, по-моему, сливочным маслом.

В этой квартире, помню, был полумрак, огромные комнаты и огромные шторы, обширные площади крашеных полов, и никакого уюта.

До сих пор у меня двойственное чувство к этим эротическим играм: с одной стороны, восторг от замечательных уловок для замечатель­ных и приятных по ощущениям занятий, а с другой стороны, холодная неуютность чужого дома.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-2-_……….

Взбалмошная студентка

покоряет горы Ала-Тау

рожает автора этих строк

и дает ему уроки

бод­рствования ума и души

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Если уж коснулись моей матери, то стоит еще рассказать о ней. Она была очень необычной девушкой: сначала поступила учиться в институт «Стали и сплавов», потом поступила и проучилась пол года в Академии художеств, по живописи, потом по скульптуре, потом и оттуда ушла в медицинский (наверно подумала, что у нее будет ребенок и его надо будет лечить) и стала педиатром. А еще поднималась со студентами на какие-то горы Ала-Тау с ледниками без всякой экипировки. По ее словам, везде она производила впечатление - на ее картины сбегались студенты смотреть, на ее скульптуры тоже сбегались студенты, а в медицинском институте профессор говорил: если Галину Ежкову разрезать на четыре части – то будет четыре талантливых студента; а из ее туфелек те же преподаватели пили шампанское. Все это регулярно я слышал в детстве. А еще и такое, если ей задавали вопрос, на который она не знала ответа, то она говорила: одну секундочку, давайте, подумаем и порассуж­да­ем – и тут же на ­ходу находила искомое. Или, отвечая по какому-то вопросу, давала исчерпы­вающий ответ, а потом добавляла, «но вот сейчас мне подумалось, что механизм заболевания может быть несколько иным», и излагала новую точку зрения, к восторгу преподавателя и к изумлению студентов. Для меня это было полезно, в результате видимо этих ее рассказов, я как подражающее животное (ведь человек это общественное и подражающее животное), я любил и люблю рассуждать, может быть даже и раздражая окружающих дерзостью рассуждений, не спросясь разрешения на то и не имея никакого образования официального в этой области.

В качестве примера я вспомнил сейчас, как я взялся читать лекции по эстетике (я выпустил книжку, она попалась кое-кому на глаза и мне позвонили, и попросили прочесть какой-нибудь курс по эстетике для студентов журналистов), и я прочитал, сам разработав темы, и, не открыв ни одного учебника, чтобы не испортить вдруг себе вдохновение и настроение. Единственно, что я посмотрел в словарь и прочитал, что эстетика, слово происходящее с греческого «эстетикус» -означавшее «чувствую­щий». Дальше я сказал сам себе, чувствование – это то, чем я занимаюсь всю жизнь как поэт и художник, и композитор, прочту им лекции об этом.  Конечно, я боялся читать – а вдруг иссякнет вдохновение говорить через 10 минут? Ну, думаю, буду показывать слайды и сам задавать вопросы в темноте, а там время пройдет. Но поленился ехать по магазинам, искать материалы, и денег пожалел тратить на слайды. А в случае провала, думал я, скажу, ах, извините, мол, я все-таки художник или литератор, или композитор, но не лектор. Однако тщательно выстроил материал, придумав темы и записав на бумажке последо­вательность, на каких примерах она разворачивается, эта тема какая-нибудь, начал читать лекции. И все пять лекций заканчивались почти минута в минуту, особен­но первая – точно два часа. (Прочитав так пять лекций, я понял, что такая удача больше может и не повториться, и когда мне предложили через некоторое время опять прочитать свой курс, то дальше я продолжать отказался, да и я очень устал, еще никогда не жил такой напряженной жизнью - 2 часа лекций в неделю!).

Целую неделю я готовился, думал и продумывал, потом два часа говорил, а потом приходил домой и записывал сказанное. Посколь­ку я всю жизнь писал рассказы, а рассказ это модель жизненной ситуации, я наловчился в этом деле, и мне ничего не стоило (глядя на свои конспектики к тому же) восстанавливать свои импровизации при чтении лекции.

В результате я прибрел ни с чем не сравнимый подарок – книгу лекций по эстетике, которую бы я сам по себе никогда бы не собрался написать, если бы ни этот эпизод с чтением лекций.

То есть все мысли, которые раньше я выска­зывал в беседах с людьми, и даже новые мысли, пришедшие ко мне в процессе подготовки какой-нибудь темы, и составили целую книгу по эстетике.

А другой пример моего безосновательного размышления связан с водопроводными трубами. Я прочитал в газете и ужаснулся, что в стране много потери металла на толстых водопроводных трубах. Я стал лихорадочно думать, и придумал делать трубы тонкие, но двойные. Стал звонить своим друзьям кандидатам наук и рассказывать, а они смеялись нахальным кандидатским смехом, дескать - чушь собачья. А лет через десять читаю какой-то журнал, то ли «Техника молодежи», то ли «Знание – сила», то ли «Наука и жизнь», и оказывается, это все придумал и описал некий наш соотечественник, аж сто лет назад. С тех пор я стал очень доверять своим размышлениям, и чаще их записывать, и жить стало интересней.

Но не только так мама стимулировала мою деятельность. Помню, она говорила мне, придут гости, дескать, и надо, чтобы в доме было красиво, наведи порядок на площадке перед зеркалом. Я спрашивал: «большие флаконы посередине, а маленькие по краям?», «Нет», - говорила она. «Маленькие посере­дине,  а большие по краям?» «Нет», - отвечала она. «А как же?» - спрашивал я. «Ну, вот как ты решишь, так и будет красиво», - отвечала она, и я понял навсегда, что красивое - это, когда ты что-то взвешиваешь лично на весах своего чувства, сердца и разума. Но не тогда когда выполняешь указания. Это был самый важный урок для меня и как для живописца, так и для поэта или музыканта.

С высоты 10 этажа в окно своей палаты я посмотрел сейчас на город, услышав сильный шум (оказалось, что страшный ливень) и удивился – он весь утонул в сером тумане, едва выглядывало несколько домов. Казалось, что дома собрались в кучу от дождя в каком-то дворе, как дети в разных майках и разных возрастов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-3-_……….

Легко посеять сорняк,

но трудно избавиться от его урожая

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Но вот видимо облако прошло, а может, опорожнилось от воды и стало светлее над городом, видимость раздвинулась, и шум ослабел в половину. Интересно.

 Настроение у меня унылое слегка, я неуклюже пошутил кое с кем, и никак не расхлебаю неловкости возникшей от нее. Мы с Таней решили, что операцию пусть делает заведующий отделением – потому, что мы с ним как-то сблизились, подру­жились, а с профессором это как-то все было с запозданием и не в такой степени. Но как об этом объявить профессору? Вчера я провел чудесное время в беседах с заведующим за чаем. В конце я поделился сомнениями, и он, отреагировал на мое беспокойство по поводу профессора, сказав, что проведет подготовку почвы. Я спросил его, может заявить профессору, что мы решили выбрать Вас и вот советуемся, правильно ли мы  доверились,  и  т. д. заведующий стоял в задумчивости, дескать, может быть и так.

Утром они оба появляются у моей постели, я после легкой беседы и решил смело, шутя разрешить эту тему. Так и так, ну и, мол, выбрали его делать операцию, как вы думаете, справится он?

-В каком смысле? - спрашивает профессор.

-А в том смысле, что молодой и неопытный.

Краска бросилась в лицо от моей неуклюжей шутки замечательнейшему, образованнейшему и талантливейшему врачу.

-Ну, знаете, после таких слов… я уже и не уверен, что буду Вас оперировать, - сказал он.

-А после того, как больной выбрал врача, врач не имеет права отказаться, - подметил профессор.

-Вот-вот, не имеете права от меня отказаться, а я имею право сколько угодно неуклюже подшу­чивать над Вами, - сказал я, смеясь, но никто кроме меня веселия не обнаруживал.

-Мне просто профессору хотелось сделать приятное, - сказал я, дотрагиваясь до руки профес­сорского халата, как утопающий за соло­мин­ку.

-За мой счет, - подчеркнул заведующий.

И мне нечего было возразить. И эта импровизация с рукавом белого халата профес­сора мне не помогла…

 

Я рассказал все Тане, и мы оба согласились, что надо извиняться и заглаживать неловкость. Я отправился к нему в кабинет, сел в кресло и сказал, что я пришел извиняться, потому что, видимо,  «осадок остался» и стал ему рассказывать анекдот про «осадок».

-Один человек другому говорит (один еврей другому еврею, правда, почему они евреи, я не очень понимаю - в этом месте заведующий отделением улыбнулся): ты к нам Коля больше не ходи. Почему? Ты приходил в прошлый раз, и ложечка пропала. Как ты мог поверить, что я взял ложечку, ты же знаешь меня? Да я знаю, знаю, и ложечка потом нашлась, но, понимаешь – осадок остался.

Мы посмеялись, еще пару произнесли незначительных фраз и разошлись. Но, вернув­шись в палату, я ощутил, что от моего визита лучше не стало, «осадок» даже увеличился. Анекдот истратил свою силу искусства не в ту сторону, проблема заострилась.  Я как бы поручил ее рассеять анекдоту, а рассеивать надо самому, а не поручать другим. 

Константин Александрович в городском костюме повстречался в конце дня на выходе из института, когда мы с Танищей мимо проходили, мы опять ринулись исправлять, и … кажется, все улеглось, но «осадок»… кто знает, остался? и в какой степени?

Я говорил, «забудьте, забудьте», а он говорил, «да Вы сами забудьте, забудьте…» - как легко сострить в жизни и трудно разгребать неудачный результат. Каково с таким настроением ложиться мне на операционный стол? Каково ему подходить ко мне и отделять желчный пузырь от печени, что бы потом его изъять?

Хорошо бы, подумал я сейчас, чтобы у него было дежурство, я бы прочел ему повесть, где он весьма в положительном виде… впрочем, нет, так ему любопытнее, что я написал - и он вытащит меня на операционном столе для продолжения жизни, и нашего общения. … Боже мой, пора покинуть коридоры этих сомнений...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-4-_……….

Подготовка к операции в которой главное не простудиться

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

На ночь чувствовал себя неважно, жаль было закрывать окна наглухо у потолка и оставили щель для свежести в комнате, а я боялся простудиться и накрылся получше. Перед сном было настроение плохое, казалось, что что-то происходит в груди. То ли давящее прикосно­вение, то ли странное тепло в ней разлилось поверху,  то ли озноб по коже этой же груди, а может, все по очереди – я был в полудреме и не очень осознавал своих ощущений. Но Танище по телефону сказал, что наверно придется ноги попарить, и чтобы мне принесли горчичники. Однако утром проснулся вполне с ощущением, что все миновало. К этой мысли я пришел, меняя рубашку и джемпер от сильного пота. Ну, вот и кризис, подумал я и успокоился.

Часов в 12 (позавтракав, я почему-то опять лег) мне Константин Александрович сказал, что операция в среду. Он ушел не задерживаясь, а говоря, отворачивался слегка, то ли «осадок» остался, то ли от того, что вчера прощаясь мы дружески говорили-говорили и оказалось, что еще придется глотать шланг. Я сказал «ни в коем случае», он сказал «без этого операции никакой не будет». К этой теме мы больше не возвращались, но и от нее осадок мог остаться. Может быть, он мне решил уступить, может быть, решил пожалеть меня. Действительно, зачем еще раз глотать шланг и смотреть в желудок, если жалоб нет, туда заглядывали весной и ничего не видели плохого, а оперировать надо не желудок, а желчный пузырь  при печени? Но может быть он еще и настоит на своем, я, так и быть, уступлю под давлением. Не буду ни о чем говорить, события покажут.

 

Танища смеялась не раз, слушая все это, потом пошла курить на балкон, но я не могу пойти с ней на балкон с виноградной веточкой – вдруг украдут компьютер. Поэтому сижу и дописываю эту главу. Арсен, мой сосед антрополог пошел домой до воскресенья. Меня не отпустили, сказано было, что без ночевки в воскресенье можно будет съездить помыться в душе и к вечеру вернуться.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

……._-5-_……….

Мокрой тряпкой для пола, с золой из печки

–                по белоснежной

 стене

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Мама не только говорила о том, что надо принимать решения, но и принимала решения сама у меня на глазах, в том числе и о том, что значит красиво. То есть я не только слышал в теории, что надо принять решение, что так, да эдак сделать и будет красиво, но видел, как это делала она.

Поскольку мой отец был военный врач, очень часто мы складывали наши вещи в ящики, грузили в машину грузовую «Студебе­ккер» с солдатом за рулем, с брезентовым верхом и - ехали, ехали, и чаще всего на ночь глядя, и, наконец, куда-то приезжали. (В данном рассказе это был военный городок, вроде бы 10-15 домов, построен­ный японцами для офицеров.) Однажды вот так мы оказались у домика одноэтажного, на несколько квартир. Внесли ящики, разложили вещи, некоторые ящики понакрывали какими-то коврами и получились кресла и постели, а какой-то ящик накрыли и постелили скатерть, и получился стол.

Ковры эти достались нам из Молдавии. Там можно было за булку хлеба купить ковер. Там было хорошо, но отец сильно увлекся вином и домой приползал на коленях. Еще помню там Лошадь дохлая валялась на дороге. Это был 1946 год, после войны.

Но вернемся в Китай в комнаты, где создается уютная квартирка. Наконец, когда в доме переночевали, помыли полы, протопили печку, дождались ухода отца на работу, вытащили золу в совок из нижней части печки, высыпали в таз, обмакнули в нее мокрую тряпку, поднесли ее к стене и начали ляпать рядами по стене пятна без всяких вступительных слов и объяснений – я испытал одно из самых больших удивлений в жизни. Я естественно находился единственным зрителем того, что делала она, и спрашивал «что это?» Не помню, что мне было сказано в ответ, но что бы ни говорилось – требовалось время, чтобы увидеть это в масштабе всей стены и во взаимодействии всех стен. Может быть, мама говорила «подожди и посмотри», может быть говорила «это я делаю узоры» или, что «это для красоты». Конечный результат удивлял. Быстротой, масштабностью, эффективностью.

Это только благодаря этому уроку, я с удовольствием беру огромные фанеры, картоны и холсты и на них рисую, быстро наляпывая краски, заглядывая к себе во внутрь, где принимаются решения – как и что. Пришел папа с работы, и пришел в уныние. Он был поэтом внутри, но поэзия не касается материального мира ничем кроме звуков, произне­сенных слов, или знаков, нанесенных на бумагу. А здесь было явное, грандиозное вторжение в материальный мир. В мир, в котором не только ходили поэты, вернее поэты не ходили, ходили люди в шинелях, а под шинелями только некоторые были поэтами, как, например, полковой врач Юрий Васильевич Косаговский. Но он испугался, а что скажут и подумают другие люди в шинелях. Вероятно, он переживал, что требует от всех стерильности, чистоты – как он объяснит, что золой из печи по белоснежной стене половой тряпкой ляпают в доме самого полкового врача?! Этак и в госпитале скоро начнут ляпать половой тряпкой по стенам?! Такая логика напрашивалась и ужасала. Я помню только, убитое выражение фигуры моего отца, а потом все как-то успокоилось, и мы жили и любовались своими стенами. А занавески на окнах у нас были волнами (сквозь продетую нитку вероятно), так еще до сих пор делают в столичных театральных интерьерах, хотя прошло с 1947 года 56 лет и интерьер был на окраине какой-то китайской деревушки, около города ЦзиньЧжоу в маленьком в воинском поселке в одном из домиков построен­ных японцами для офицеров!

Там же вырисовывается совсем не идеалис­тическая картина, а очень даже острая, сильно переперченная, горькая и холодная. Зимний вечер, а может ночь. Отец ругается с матерью. Он вернулся с войны и за пять лет отвык, может быть, от нее, может, изменял с медсестрами, и сына увидел с иными повадками не с отцовскими, а с материнскими. И его приказной тон не работал со мной. Хорошо, что он еще дрессировал собак, и нашел на этой почве ко мне ходы – игрой и поощрением. И все-таки ночь, отец бегает за мной и матерью с топором и кричит: «Сейчас зарублю всех!», а она кричит: «Ах ты, белогвардеец, я все скажу командиру и замполиту!» (И, разумеется, Красной Армии, давно победившей Белую Армию, правопреемницу Царской Армии, а прадед мой, как я узнаю через 20 лет, действительно, генерал-лейтенант  царской армии, но это потом, когда уже не так опасно об этом вспоминать, в 1965 г., но в тот вечер допустим 1947 г. это звучало как: я скажу, что ты враг! А я-то понимаю, что отец действительно на какую-то долю не известно кто). Я выбегаю в валенках и в нижнем белье, накинув пальто и бегу к кому-то в квартиру, бегу спасаться у приятелей. У приятелей днем раньше бывал, у них дома пирожки домашние вкусные водятся, они владеют этим искусством, которым не владеют в нашем доме, но сейчас ночь и не до пирожков... Однако отвернемся  от этой редкой картины ссоры и гнева  снова к картинам мирным и полным любви: вот они сидят за столом и вдруг рисуют, по папиному предложению чашку, кто лучше!? Или пишут стихи на спор, кто лучше!? И так весело оказывается это и интересно. А что касается стен, то все утихомирилось тоже.

Со временем, вероятно, все нам завидовали, а отец наверно не стеснялся уже, а гордился своим домом… и долго была, и только недавно пропала, фотография: круглый стол, накрытый клетчатой скатертью, мама сидит на одном стуле, папа на другом и я на коленях отца, а у ног его и собака Джек. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       ………._-6-_……….

          Я разочаровываюсь в кинематографе,

убиваю курицу под ЦзиньЧжоу,

прихожу ночевать к служанке, меня нещадно выпороли ни за что, и я пытаюсь ночевать в собачьем логове.

 

 

 

 

 

 

Этот наш поселок около китайской деревушки, что была около города ЦзиньЧжоу интересен мне несколькими событиями.

Там я тайно подглядывал, как родители мои уходили смотреть кино в кинотеатр под открытым небом, но мне это не понравилось: я вроде бы ложился спать, а они уходили. Но, на самом деле, я вставал, шел по ночной улице, темными углами пробирался, влезал на какой-то забор и оттуда видел множество голов, а впереди их экран с фильмом, в котором ничего интересного не происходило, надо долго было ждать, пока не начнется война, а на войне победная атака. Чаще всего начинались поцелуи, и это было бедой, которая портила все фильмы, даже больше чем разговоры персонажей. И я разочарованно тайно, опять темными углами, под темными летними деревьями, чтобы не попасться никому на глаза из знакомых, проскальзывал домой.

Там же в Цзинь-Чжоу меня первый раз выпороли ремнем, и очень основательно, и не за что, хотя убедили вполне, что я провинился очень или даже чрезвычайно сильно.

 

Какие-то мальчишки поважнее, постарше (может быть там был и сын командира полка, и начальника штаба, или замполита) и посильнее меня,  потому то меня даже оттеснили, и я ничего не видел, хотя наверно мне и хотелось попасть хотя бы за чьим-нибудь плечом, в число видящих нечто. Нечто – это (как оказалось потом или как я слышал, но не видел, так как меня оттеснили чьи-то спины, локти, головы) была газета с, высыпанным на нее небольшой горкой, черным порохом. Далее был крик и беготня, все разбегались по домам, а когда я бежал, то я смотрел только под ноги и по сторонам, высматривая фигурки взрослых, как опасность номер один. А бежали мы с аэродрома военного, на окраине поселка. Не помню, кроме поля с травой и спин, и локтей ничего кроме крика, и далее в беге все тает в моей памяти, как бы растрясаясь и рассыпаясь на атомы.  А дома мне все объяснили, наконец, я понял, где я был, и что я делал. Порох вспыхнул, как я узнал, и сжег глаза кому-то и (тысяча восклицательных знаков!!!!!!!) во всем этом принимал участие сын врача. Меня выпорол отец нещадно или мне так вспоминается, т.к. до этого я кроме подзатыльников никакого насилия не испытывал. Это было страшно: в беззащитном виде и опозоренный, в виде оголенного зада, я испытывал жгучий град бешеных ударов и бешеный поток хлестающих слов с бесконечной угрозой сейчас меня лишить жизни при помощи этой порки ремнем и за то, что я туда пошел, и за то, что я там был, и за то, что я не убежал, и за то что я.… В общем, за все.

Там же в этом поселке я действительно свершил нечто ужасное, но остался безнака­занным. Я не любил кур, т.к. с детства все петухи обычно пытались напасть на меня (например, в Сан-Ши-Ли-Пу, долго за мной гнался по пустырю какой-то белый петух, был глухой пустырь и никого из людей, чтобы спасти меня, и он это прекрасно понимал). А здесь в поселке я уже был повзрослее, ходил наверно во второй класс. И я в охотничьем вдохновении бросил палку в несколько кур, гулявших по дороге. Но чудо! Одна валяется в пыли, а остальные разбежались. Это была с одной стороны охотничья удача, а с другой – убийство курицы. Хотя и маленькой, но курицы, вся стая была каких-то куриц небольшой величины.

Я быстро смылся с места действия и, после долгой борьбы с самим собой, оказался в деревне у нашей служанки, что убиралась у нас в доме. Служанка у нас была с острова Формоза. Носила множество халатов, на множестве застежек, как мне казалось, может, было три слоя, а мне чудились бесконечные ряды слоев. Это я описываю по тем наблюдениям, которые совер­шил однажды, когда как-то зимой она пришла в дом, села на табуретке у печки, и стала раздеваться румяная с мороза (я знал какой на улице холод, сгоряча я перед этим пошел гулять на море и хотя было интересно и удивительно идти по чистому льду, чуть шероховатому, от того далекого ветра, когда оно замерзало, я, полюбовавшись сухими травинками, кое-где торчащими у берега, вернулся домой, вовсе не нагулявшись), и я встал рядом, и смотрел, и прикасался даже руками к ее застежкам. А, может быть даже, она сняла три слоя, а дальше показала еще два, а дальше объяснила на словах, или на пальцах, что еще пять. Это поражало. Я не помню, как я ей объяснил свой приход к ней в деревню и бегство из дома, но меня приняли в доме, покормили (обед мне не понравился), это был кусок сухой соленой селедки и, может быть, булка без корки, которая варится на пару на деревянной решетке. Запомнился жест, которым давался кусок селедки, он иллюстри­ровал уважение к селедке и даже преклонение перед ней, как перед некой драгоценностью, и очень вежливое отношение к гостю. Зато мне очень понравился их дом: в короткой прихожей, шагнув с улицы, слева видишь котел огромный, под ним пламя, которое можно увеличивать, двигая ручку деревянную вперед-назад,  туда-сюда. Я попробовал, конечно, подвигать ручку. А, обойдя котел, свернув опять налево, попадаешь в комнату с узким подходом к огромной кровати плоской и твердой, как пол, а на нем одеяла - это была огромная печка и постель одновременно. Вот на иней я валялся и обедал.

Не помню, в этот ли раз или в другой я прыгнул, на улице, на кучу гладкую земли и провалился в коровий помет, чуть ли ни по щиколотку. Все-таки не в этот раз, а то, как бы я пришел к ним с такими ногами? Помню, что между домами были заборы из плоских камешков высотой чуть ли ни по колено. Видимо, я у них переночевал, а потом она меня отвела домой, или же я переночевал у них мысленно, а она отвела меня домой, как-то абсолютно успокоив, но ночевка у меня осталась в воспоминаниях, как мечта или цель того ужасного дня. Хотя я теперь уверен, что курица потом встала и пошла, но я об этом не знал. (Мне отец рассказывал и даже показывал такой фокус, потом, когда я был постарше: наклонял голову курицы к земле и она засыпала, так что можно было и уронить ее на землю, но не навсегда). Но, с другой стороны, я не помню и бесед со мной по поводу курицы, или же может быть, я удачно скрылся.

На этот же эпизод воспоминаний правда слегка наслаивается более ранний эпизод. Напротив окон кухни нашей квартиры, а она выходила на заднюю часть дома, стояла постройка для сбора мусора, из глины или цемента, домик с дверцей, там было абсолютно чисто, и там жила собака с щенками. Вроде бы наша собака, хотя наша вроде бы должна была бы находиться в доме. Больше того, припоминаю, что, въехав, мы приобрели кобеля, которого назвали Джеком. Он упоминается в моем, тогда написанном первом стихотворении:

 

 

Я сижу в ожиданье отца

И не знаю когда он придет

Джек сидит и скулит у крыльца

Ветер грустную песню поет

 

Мама мне разобрала постель

И сказала ложиться пора

На дворе разыгралась метель

По домам разошлась детвора

 

 

Так что та самка была не наша. Но, так или иначе, однажды, загулявшись через чур, я протянул возвращение на такое «потом» и «потом», что все уже дети вернулись по домам, а я остался один. И, подойдя к яркому окну кухни, со страхом видел то отца грозного, то мать и, не решившись предстать, пошел к собаке в конуру и лег спать среди ее чудесно пахнувших щенков. И очень поздней ночью я проснулся от криков «Юра, Юра!», вполне не злобными голосами кричали, а озабоченно встревоженными и любя­щими, и я вылез, отозвав­шись, из берлоги к всеобщей радости.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-7-_……….

Я послан в ресторан

за бефстроганов по-китайски

а мою любовную записку

 с похабными предложениями

перехватывают

 

 

 

 

 

 

 

 

И это тоже было в ЦзиньЧжоу. Наш военный городок был около деревни, а за деревней где-то там был и город. Я не помню, как мы ехали в город, наверно на какой-то машине, зато помню хорошо поездку обратно – на кабриолете или на карете, не знаю, в чем различие? Вот сейчас, я поговорил со своими однопалаточниками – доктор наук антрополог и начальник-строитель, напом­нили мне, что: с дверцами крытый домик -  карета, а крыша над сиденьем – кабриолет.

Читатель наверно спросит мысленно, а где же директор гимназии из Баку? Так отвечаю, что он выписался, и вместо него в тот же день привезли после операции начальника стройки… замечательный человек, даже Лермонтова читал наизусть, что феноменальная редкость, в общем, свой человек.

Так вот, я мечтательно стоял как-то и смотрел на отъезжающий кабриолет, может быть, в нем уезжала девочка, в которую я был влюблен, со своими родителями. И я мысленно представил, что я смог бы прицепиться сзади, в том месте, где висит ящик с сеном или овсом для лошади, даже залезть в него и, покачиваясь, ехать сзади.  

Ну, уж если я вспомнил эту девочку, то еще бы надо добавить, что я часто делал уроки с ней, как отстающий ученик. А поскольку она мне нравилась, то я как-то написал любовную записку к ней в три строки, используя грязное слово, как говорится, или ругательство, но я в него вкладывал самый нежный смысл, для читателя я пропущу плохое слово:

 

«Давай с тобой завтра

будем     ……….…..

на сеновале»

 

Мы сидели за столом под абажуром, вся комната была в темноте, мама ее то уходила, то подходила, то сидела с нами, но когда я передавал ей записку, о которой она совсем и не подозревала, то сверху появилась рука ее матери и взяла ее к моему стыду, а меня отправили домой.

 

Итак, обратно мы ехали на кабриолете.

      

Но когда меня послали в город за бефстроганов, то велели идти пешком какими-то тропами мимо кукурузных полей. Видимо было не очень далеко, но беда была в другом: я присаживался после какого-нибудь холма или перед каким-нибудь холмом, открывал крышечку (а местность была холмистая) и ладошкой пробовал тонкие кусочки мяса порезанные длинными дольками. Скоро я заметил, что порция сильно уменьшается, и мне приходилось бороться с собой, но после жуткой борьбы я сдавался, и снова открывал крышечку, и залазил в маленькую кастрюльку, сидевшую на двух алюминиевых линейках, сходящихся ручкой в моей руке. Скоро кастрюлька сделалась катастрофически легкой, а настроение - катастрофически тяжелым. Справа и слева стояли кукурузные поля, как будто сотни тысяч свидетелей моего нравственного падения. 

Жаркое солнце, глиняная дорога, беско­нечные приседания, приподнимание кры­шеч­­ки, долгое разглядывание мяса в подливе, с внутрен­ней борьбой, и падение, в виде окунания руки в кастрюлю.

Это все, что я помню … как меня укоряли или утешали, или прощали, или ругали - не помню.

Я никогда ничего не ел в жизни столь вкусное, и все-таки еще больше в этом ресторане мне нравились пельмени по-китайски с соевым соусом. Внутри пельменя из очень тонкого теста был кусочек фарша, лука, какой-то травы и еще чего-то такого, что нельзя передать словами, потому что оно даже не фиксируется в ощущении явно, с одной стороны, а с другой, может быть, это нечто просто отсутствует в русском языке и в обиходном русском мире не существует – так как обозвать или рассказать о нем?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-8-_……….

Я иду домой перед операцией

помыться в душе,

а в честь моего прихода

 у меня украдывают мою курточку,

я же беседую с подозреваемым

 заочно поздравляя вора с удачным дельцем

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дома хорошо, тихо, прибрано. Танище специально не покормила Марту перед моим приходом, чтобы я смог это сам сделать, как всегда это было раньше.

И Марта тот час при первой возможности взгромоздилась ко мне на плечи, и я отправился с ней на кухню, и положил ей каши варенной  с ливерной колбасой. Она почему-то обожает это мое блюдо, которое я специально придумал для нее. Дело в том, что каша из овса так пропитывается ливерной колбасой, которая тает и растворяется при помешивании, что вероятно Марте она уже кажется сплошной ливерной колбасой. Вот она сила кулинарного искусства!

Наевшись и прогулявшись по дому, Марта пришла ко мне, полежать около меня, а еще незадолго перед уходом, я поиграл с ней в мышку. Я бросаю игрушечную мышку, сидя на диване, то за бельевой шкафчик, на котором стоит телевизор, то на крышу книжного серванта, то на крышу другого серванта, с откидным столиком для работы, то за него и т.д. и Марта, будучи кошкой моего воспитания, т.е. как собака прибегающая на свист, бросается следом и приносит ко мне на диван. Она все это делает, не нуждаясь в подкормке, а получая удовольствие от совместных игр и просто комплиментов словесных «молодец», «молодчи­на» «ах ты дрянная полосатка» или «умнуха» и пр., и невольных моих движений руки с поглаживани­ями и пощипываниями. Или я подсовываю (т.е. «зарываю») под подушку или под свернутое одеяло мышку, и она долго шарит там руками своими когтистыми, затем лезет туда с головой, я тот час ее пощипываю т.е. «покусываю» за ноги и хвост, она или отбивается или терпит, а потом вылазит с мышкой в зубах и опять выкрикиваются комплименты и т.д.

Танище меня покормила, мы с ней поругались слегка и помирились, и я отправился обратно. Ах, да чуть не забыл, я приложился слегка к выпивке, поскольку после операции чуть ли ни два года предстоит строгая диета, но не меньше скольких-то месяцев. Ура, только, что мне удалось отвлечь Арсена от газеты, и он сказал голосом доктора наук, что «три месяца» и я ликующе сказал «замечательно!» и с интонацией, которую можно было бы перевести, как «ну так это совсем другое дело».

У меня украл курточку приятный тихий человек с усами, долгое время приходивший за кипятильником. А Танище в этот же день забыла зонтик в вестибюле на первом этаже, и он тоже пропал бесследно, и все это, кроме как телепортацией, ничем не возможно объяснить, так как не пойманный не вор.

Я подозревал, что он охотится за моим компьютером, на котором я пишу эту повесть. Возможно, это так и было, но в семь утра, когда он зашел в нашу палату, стал просыпаться Александр (директор строительства), и тихий усатый человек схватил первое попавшееся, что было под рукой, и смылся, Александр только успел увидеть его спину и закрывающуюся дверь.

Это была моя любимая курточка. Мягкая, легкая, теплая, светло-серо-фиолетовая, из байки как будто толстенной, мне ее привезла из Лондона Танище. Но, слава богу, что он украл не компьютер, мы решили на ночь приложить к двери доску, чтобы она упала, когда он придет, а я положу компьютер под матрас в ноги. Скоро 12 ночи, почитаю-ка я перед сном как Арсен.

А к усатому мне иногда хочется подойти и пожать руку со словами: я Вас поздравляю, Вы в честной борьбе выиграли эту курточку, Вы хотели украсть, я за Вами следил и не уследил – честная победа.

Но такого сорта люди, не предсказуемы в своей наглости, вместо того чтобы поблагодарить за комплимент, начнет и дальше прилипать, чтобы стянуть еще чего-нибудь, это уже надоедно и скучно.

…………

На ночь мы подперли дверь, я спрятал под матрас и компьютер, и очки, и телефон, и брюки, и рубашку (все помялось).

С утра я встретился с ним в коридоре и сам заговорил, обычно все он, говорил, как проситель кипятильника, или молча издалека поднимал в приветствии руку, или, проходя мимо, кивал и кланялся, а если говорил, то что-то неразборчивое и ненавязчивое.

 

Я расспросил его, заглядывая к нему в глаза, чем он занимается, обратив кивком головы внимание на его руки широченные как лопаты, при его низком росте. Он сказал, что «и землекопом работал, и асфальт клал – на тяжелых работах», расспросил его и что делали его родители, оказалось, что вроде бы как они были крестьяне на «да-да, тяжелых работах: косили, землю копали». Видно было, что он ничего не рассказывает, а шпарит готовой формулой, которая ему понра­вилась, так как должна, по его предположению, вызывать сочувствие. А сам он из Великого Новгорода… Я даже переспросил от неожидан­ности, как-то в его устах это не звучало, а потом и подумал, может, это кажется, что не подходит ему жить в этом городе, может это очень и подходит, и символично. Он как бы олицетворяет русское лукавство с тихой сапой. Ну, так вот он и пожаловался мне:

-Сосед у Вас -  у-у-у, - говорит.

-А что? – спрашиваю, хотя знаю прекрасно, что он его шуганул. Основания были. Входит, не здороваясь, тихо и крадучись, да и слукавил. У лифта меня спросил:

-Вы совсем уже?

-Нет, прогуляться идем, - отвечаю.

А когда его Александр уловил, что он идет в комнату (постояв перед этим в тишине в коридор­чике, прислушиваясь, и, не видя Александра, решил, что нет никого, ринулся к нам в комнату – тут-то его Александр и уловил), он стал спрашивать про меня:

-А этого, что, нету? – хотя прекрасно знал, где я.

Так вот он и говорил про моего соседа:

-Сосед у Вас у-у-у-у-у-у  …

-А что? – спрашиваю, хотя знаю прекрасно, что его шуганули, за дело.

-Не понравился он мне……

-А чего?

-Да, грубый какой-то.

-Но у него есть основание, у нас же курточку украли, у меня, а я ее так любил… так что у соседа есть основание, он же не хочет, чтобы у него тоже пропало чего-нибудь.

Делаю паузу небольшую, то ли для того чтобы он понял, то ли для того чтобы самому понять, он ли вор или нет? А потом говорю шутя:

-Но я не сержусь на вора, он победил в честной борьбе, я - следил и не уследил, а он – украл.     

Тихий человек с усами захохотал, весело и непроизвольно и на этом мы расстались. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-9-_……….

           Анестезия до и в процессе операции

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я позвонил приятелю, Валере Дегунову, который подарил мне телефон сотовый и сказал, что я звоню к тебе по телефону, который ты подарил, и завтра мне будут делать операцию, и в связи с тем, что после операции надо будет долго вести диетический образ жизни и не пить в том числе, я хочу приехать к тебе, и выпить две-три рюмки в твоем обществе. Он говорит, давай приезжай. Но по моему плану, я должен был пообедать с Танищей, потом проводить ее и поехать. Но мы долго гуляли после обеда и вернулись ко мне в палату. Потом я захотел спать, а когда Танища уехала, то поздно было ехать к Валере, и я пошел, и купил чекушку, которую мы выпили почти пополам с Арсеном, он был благоразумен в присутствии своей жены, а Ира его сидела напротив, и выпил чуть поменьше 70, а я 180. После этого я пошел нашел Константина Александровича и постучался к нему. Он спросил:

-Что, хотите получить последние наставления  или дать последние наставления?

-Нет, я хочу выбрать наименьший грех… я выпил 80 граммов, - (к моменту нашего разговора, строго говоря, Арсен еще не пришел и я начал сначала один), - и мне очень захотелось есть. Так что меньший грех съесть лапшу или сосиски?

-Лучше, что-нибудь молочное, йогурт, только без фруктовых ягод.

-Хорошо, - сказал я.

-Но только уже больше ничего не употребляйте. хорошо? 

-Да-да, конечно, - отвечал я, весьма довольный, что весь вопрос был рассмотрен с чисто академических позиций в хирургии, к чему я всегда стремлюсь в таких ситуациях, так как я сын врачей.

Что касается анестезии в процессе операции то об этом можно рассуждать только потом, после ее свершения, хотя в общих чертах можно сказать,

что, как мне объяснили, выбор может быть между хорошим препаратом и очень хорошим препа­ратом. Я спросил, сколько это будет стоить, мне сказали 3 тысячи рублей, что примерно 100 долларов. Я сказал, что я бы ограничился вполне «хорошим», но что моя жена хочет «очень хороший», и мы разошлись довольные собой.

Между прочим, я ее спросил:

-А что в этом сне, при анестезии, я буду видеть то, на что настроюсь заранее?

-Ну, да, конечно, - отвечала жизнерадостно она.

-Вот это да! - воскликнул я, - я такое представлю!

Я имел в виду какие-то райские кущи, любовные приключения, а, поразмыслив немнож­ко, я решил настроиться на ту заоблачную страну, где обитают поэты: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Бо-Цзюй-И, Бредбери, Бах, Мусоргский, Рахмани­нов, или (других родов поэты), Леонардо, Врубель, Ван-Гог, Матисс, Ньютон, Гаук, Евклид, Пифагор,  Лобачевский … - вначале список был короче, но, почитывая эти главы посетителям, я ощутил сегодня пробел (а был Юра с девушкой) и кое-кого добавил.

 

Некоторую смуту внесло исследование моего дыхания, оно показывало, что у меня все в два раза хуже нормы. Но потом все посовещались и объявили мне, что все обойдется, хотя анестезиолог и заставила меня расписаться, что последствия этих препаратов лежат на моей совести и о них я предупрежден. Я спросил:

-А какие последствия?

-Ну, аллергия, например.

-Распухнут губы.

-Да, может быть, распухнут губы.

-Так это ерунда, - говорю я.

-Ну, да,  - говорит она.

Но в моей расписке написано нечто более сложное.

  Меня так и подмывало дописать, что я «предупрежден о том, что могут распухнуть губы», но это был путь конфликта. Они подготав­ли­вали почву на случай каких-то внезапных осложнений и смерти, допустим, а это никак не предвиделось, и спорить накануне было бы не дружески с моей стороны. А все-таки в том 1%, вероятности этой смерти, они выкраивали себе полную отстраненость – предупредили, и он сам расписался, что предупредили, и он сам согласился, ну что вы еще хотите?

Что говорить об этом  одном проценте!?

Спина болит писать, сидя на постели. Завтра или продолжу эти записи, или читатель наконец добрался до конца моих мемуаров – и автор больше ничего не написал и не напишет.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

         ………._-10-_……….

Я ложусь ровно посередине

колес идущего джипа,

 напряженно выглядываю в днище самолета разрывы от пушечных выстрелов,

 выступаю в роли Деда Мороза,

ем китайские уличные сладости…

катаюсь на торпедном катере

с капитаном, который мне помогал решать задачи по арифметике

а у меня украдывают велосипед

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я помню, как я сижу на поляне с веселыми солдатиками, и они меня угощают галетами. Впрочем, сначала расскажу про другого веселого солдатика.

Это было в стране совсем другой, это я вспоминаю эпизод еще дошкольный. В этой стране мне запомнился холм весь в зеленых листьях, с терпкими запахами виноградных ягод и земли от яркого солнца – это было в Молдавии в городе Бельцы. Там можно было сорвать гроздь цветов белой акации, и съесть – она была сладка и вкусна, а в ливень можно было увидеть, как улица превращается в реку по колено, там мне снились сны, как по улицам мчатся паровозы с вагонами. Видимо, поездка от того подмосковного городка, где я играл с девочками в больницу, видимо, та поездка всколыхнула весь мой организм, и во сне паровозы с гудками и клубами пара чудились на мирных улочках. Вот именно там я и ходил один раз в Детский Сад.

 

И там же однажды я шел по какой-то улочке, и высокие заборы были с обеих сторон, и на встречу мне где-то вдали вдруг выехал джип. Когда он подъехал метров на пятьдесят, я благоразумно от середины улицы приблизился к краю, но видимо принял решение одновременно с водителем. Тогда мы оба стали исправлять положение, оба двинувшись к противоположной части улицы. Но через некоторое время сообразили, что это не выход из положения, он закрутил баранку машины снова в другую сторону, именно в которую и я направился. Наверно солдат проклинал меня, за то, что я принимаю решение, не посоветовавшись с ним, тем более, что до него уже было уже не далеко метров пять… десять… Видимо, наконец, я понял что пространство между колес вполне достаточно, чтобы я там лег, и даже уместилось бы еще пять таких как я, и я спокойно, держась за бампер руками, улегся посередине джипа, и оказался прав – наконец мы с ним разъехались: я снизу, а он сверху.

Однако солдатику не хотелось так быстро со мной расставаться после этих игр на дороге, он предложил мне покататься, я с удовольствием прокатился с ним на мягком кожаном сиденье… а у меня в руках через некоторое время еще оказался персональный кулек с конфетами, солдатик был, видимо, сильно счастлив, что не задавил меня и, возможно, это была его первая самостоятельная поездка по городу. А я тоже был очень счастлив, т.к. никогда в жизни так быстро не знакомился с людьми и никогда не получал от них таких и быстрых и щедрых подарков.

…

А теперь можно снова вернуться к тем двум веселым солдатикам на поляне, куда я неожиданно вышел в своей прогулке.

Они угощали меня галетами, а в это время шла война в Корее, куда они время от времени летали.

Наконец они встали и залезли в самолет, а мне сказали, или я сам напросился, чтобы я тоже поднимался. В самолете было темно, жестко, неуютно, а люк они не стали закрывать, и даже  стали уверять, что уже летят над Кореей. Земля скользила под брюхом, а я напряженно всматривался в камешки, действительно представ­ляя одним глазом, что это домики, а они еще меня уверяли, будто кое-где еще там и разрывы зениток. Так они отвели свой самолет видимо на то место, где его надо было поставить, а меня почти что ввели в заблуждение, потому что другим глазом, который не фантазировал, а сомневался, я видел, что это желтые камни на желтой дороге. И все-таки они меня порадовали.

Но вот однажды отец снял зеленую форму военного врача и одел черный морской костюм офицера. Это был для меня самый мрачный период в моей жизни. Потому что начались задачи и все время про одно и тоже, и я все время не мог ни одну ее решить, или решал 2-3 из 10:

 

Один поезд выехал из станции А со скоростью 50 км. А другой поезд выехал из Б с запозданием на 2 часа. Сколько километров в час давал второй поезд? Какое расстояние было между двумя пунктами, если один проехал на 70 километров больше другого?

 

 

Поначалу мой отец решал такие задачи устно и очень ворчливо объяснял мне ход своего решения. Но ему было хорошо – во-первых, он был взрослый, во-вторых, у него были математи­ческие способности, он запросто умножал трех­значное число на трехзначное и, в-третьих, он когда-то оставался на второй год*, а второгодникам, как он утверждал всегда легче учиться.

 

 

 

…………………………………

* (в той школе, где его тетя Вера была директором и всю жизнь он хотел меня тоже где-нибудь притормозить аналогично)

 

 

 

 

Но вот и у него перестали получаться задачи и он обратился к нашему соседу, у которого была очень хорошенькая жена, и я ее как-то встретил, уже учась в десятом классе, в России на окраине города Находка, куда заехал кататься на велосипеде, но она была без мужа. Далее мне эта сцена вырисовывается грустной.

 

То ли она сказала, что развелась с мужем, то ли она не развелась, но о чем-то грустила слегка, но я был мал для ее желания, мне раскрыться. Она ждала катер, чтобы ехать куда-то за Находку. А, может, она не грустила, а я грустил, что они не живут и теперь с нами в одном городе, и в одном доме.

Но, так или иначе, однажды я оказался на катере торпедном, капитан которого решал мне задачки, и там было холодно и ужасно отвратительно от гудящих бешено моторов.

Осталось рассказать про сладости и как я был Дедом Морозом.

В Шанхае мы с мамой стояли на праздничной улице (от множества лавочек и магазинов огромного города) и рядом прохажи­вался дядька-китаец и держал палочки веером с нанизанными яблочками красного цвета, но стеклянно блестевшими – вообще-то он много еще чего держал, но именно стеклянные яблоки поражали . Они были политы сахаром. Мама купила, и мы их ходили и ели,  похрустывая сахарным стеклом.

И еще, заглянув в один магазинчик, мама вынесла конфеты, тоже блестящие в прозрачных фантиках, и их можно было есть вместе с прозрачными обертками, которые таяли во рту т.к. были из желатина.

Ну а в четвертом классе перед Новым Годом я пошел на дальнюю сопку в Порт-Артуре (там я катался на торпедном катере) и срубил елку метровую и принес домой – как ни странно меня не задержали китайские солдаты у перевала.

Это было далекое путешествие, но простое, чуть ли ни из города виднелась огромная большая гора Самсон – вот на нее я и ходил, до горы наверно было километров пять.

А с противоположной стороны была другая гора, на которой японцы построили в победоносном своем 1905 году маяк, он был похож на тонкую высокую шахматную ладью с овальным верхом, кто-нибудь бы другой сказал бы, что явно фаллического характера.

А еще в Порт-Артуре у меня появился взрослый велосипед, который звали «Диаманд» – алмаз в переводе, но как я ни наслаждался его обществом (а он тихо парил над землей, как птица, никогда у меня больше в жизни не было такого мягкого на ходу и изящного велосипеда), я беспечно его оставлял на улице, входя в магазины, и однажды у меня его украли – я в первый раз в жизни ощутил потерю чего-то бесконечно дорогого.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-11-_……….

Еще несколько историй по Сан-Ши-Ли-Пу

вспомнились вдруг:

гроб на поляне,

Джек меня не пускает купаться,

но теряет «свои туфли»,

эротические игры с псом,

храм буддистский среди деревьев,

и как съесть живое

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ах да еще одно упущение по Сан-Ши-Ли-Пу (где-то упоминаемому в скобках), гуляя в поле, я набрел на могилу, стоящую посреди широкого пространства. Дощатый гроб был не зарыт, а стоял на земле. Это была осень или весна, трава была не очень зеленая в моих воспоминаниях. Гроб, заваленный камнями, слегка открылся, и даже доска отошла – я заглянул и увидел крашенные румянами щеки женщины и седые волосы. А в Москве через 8 лет я написал об этом стихи:

 

Мне твой изгиб щеки

Приносит боль как кладбище

Которое я видел в раннем детстве

      Гуляя далеко от дома

       С горами и с собой

 

 

А еще через пятнадцать-двадцать лет его опубликовали в Чехословакии, в статье об русской литературе андеграунда, взяв слова «боль как кладбище» в заголовок.

 

Опять что-то вспомнилось, как будто я дернул за ниточку, и рассыпалось несколько цветных бусинок, и все о Сан-Ши-Ли-Пу…

 

С нашим псом я уходил гулять очень далеко, или уезжал на машине, если вдруг из воинской части отправлялась машина на море с песчаным берегом, а это было еще дальше. А Джек видел по моему поведению, что имеет дело с ребенком, поэтому курировал иногда меня, когда считал что-либо опасным, так он лаял, когда я залазил в море далее 5 метров.

А один раз мы возвращались, по-моему, с отцом вместе на легковой машине, нас кто-то подвез, и Джек бедный все время бежал изо всех сил, а потом все увидели, что у него отваливаются подошвы от «башмаков» т.е. от его ног, размокших от морской воды, так как он вместе со мной бегал по пляжу целый день, но кажется так и не взяли его в машину или не брали еще некоторое время, как заметили, а взяли позже - и это было так ужасно. Ноги потом зажили и как-то незаметно, наверно, мама привязала и они приросли, а может, появилась новая кожа, герои главные моих повествований и папа, и мама уже ушли из жизни, и не у кого спросить, как это было на самом деле, надо было мне раньше начать писать свои забавные истории.

И еще как-то неожиданно гуляя где-то далеко, я увидел среди группы деревьев и кустов поляну и три могильных домика с чашечками в окошках, в некоторых вроде бы был рис, а рядом лежали палочки с обгоревшими кончиками. Еще немного дальше прошли, и эта смерть чья-то, из трех могильных сооружений, разбудила во мне какие-то инстинктивные эротическое силы. Я пытался для этого приспособить пса, и он снисходительно терпел, но я не смог получить удовольствия сзади по собачьи, т.к. у него была колючая шерсть, и спереди пытался заняться эротическими играми, используя его мягкие губы - тоже постигла неудача, он долго терпел, а потом стал протестовать вплоть до выказывания злости.

Мне наверно повезло, что ничего не получилось, а то бы стал звероманом.

…

 Совершенно неожиданно среди густых деревьев мелькнуло что-то маняще красное, я ринулся туда – это оказались колонны буддистского храма. Зайдя вовнутрь, я увидел нарядные цветные фигуры, одетые в ярко красные и зеленые, и белые цвета, но ноги их почему-то были разбиты и торчала солома из под глины – их разорили бесконечные поцелуи верующих, наверно, или их прикосновения руками, или лбами. Меня поразила контрастность: ярких красок сверху, рассказывающих о божественном, и такая простая основа внутри.

…

И еще хочу рассказать о детском чувстве голода. Вечер. Я целый день бегал на море. Тащусь пешком, из последних сил, и, дико оглядываясь кругом, ища чего-нибудь съедобного, и вижу чудо: мальчишки местные (китайцы) бегают вдоль берега наклоняются, ловят что-то и едят. Я к ним, спрашиваю жестами, и по-русски конечно, но меня быстро понимают, и смеясь, мне показывают краба, отрывают ногу и высасывают, я невольно подражаю, и чувствую блаженство – это вкус чистейшего сырого яйца! Как кстати …

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

           ………._-12-_……….

Пропущенная глава о том

как мы ехали в Китай

на огромном пароходе

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Владивосток. Мне наверно 7 лет, мы приехали из маленького поселка Красный Кут. Мы живем в гостинице, я гуляю около, кругом огромный чужой город, и с огромного оврага, сквозь кусты и деревья, бросаю камешки по потоку машин, проезжающих где-то там … далеко внизу. Вдруг темная фигура появляется, ловит меня и ведет в гостиницу к матери. Отец не вспоминается в этой сцене. Но почему-то ругани нет, идет мирная, приятная беседа (между ним и матерью), мне стыдно, я чувствую себя опозоренным. Но удивляюсь, как можно осудить без физической расправы. И как стыдно, делать кому-то плохо: поцарапать машину, разбить стекло; я вдруг становлюсь не уличным, а домашним и маминым, как бы проснувшись, понимаю, что такое соучастие и сочувствие.

Другая сцена - морская набережная с высоким чугунным забором и вид манящий больших кораблей. Долгое ожидание у чемоданов с матерью.

Долгие хождения вдоль забора, долгие мысли о кораблях, как далеко они плавают и зачем.

Наконец папа прибегает и быстрей-быстрей надо торопиться на посадку. Он как-то не умел планировать, а все время попадал в цейтнот. Посадка -  сердце замирает от восторга. Трап. Коридоры палуб. Зеркала. Бронза. Каюты.

В ресторане стюарды. Шторм. Волны с десяти­этажный дом. Все спят. Я один гуляю по кораблю. Все спят, потому что тошнит от укачивания. Вода переливается на нижней палубе от залетевшей волны. На деревянной палубе широченная лужа … как визитная карточка этой громады вокруг за бортом. Пароход проваливается в бездну и всплывает  -  через каждые пять минут. В ресторане пусто, я ем один. Все лежат и даже в обед. В ресторане – пусто, в коридорах пусто, на лестницах – пусто, на палубах пусто, на носу – никого, на корме никого – корабль кажется брошенным и мертвым … 

Штиль. То гуляю на носу, наблюдаю, как нос режет волну, то на корме любуюсь оставленному следу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

………._-13-_……….

Жизнь в поездах

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

И вдруг вся жизнь менялась в Китае, и мы уезжали в отпуск на поезде в Россию, как говорил я, и дома, и как меня поправляли солдаты «в Советский Союз», но он для меня не существовал, а если и существовал, то отстранено, я все разглядывал с домашних позиций  - Россия! Прежде всего Россия для меня существовала в этом Союзе, с теми интонациями это слово говорилось, как мать и отец. И начиналась жизнь в поезде, чуть ли ни месяц туда и месяц обратно. Наверно дней 25 туда и 25 обратно. Каждый год поезд ездил быстрее на два три дня. Хождения по вагонам. Обеды в ресторане. Видел несколько раз продавцов порнографических фотографий – я смотрел всерьез на эти фотографии. Мне показывали целомудренные порнографии – просто в нижнем белье стоят разнополые люди и руки кладут друг другу на плечи. Я всерьез их рассматривал, пытаясь понять – что за жизнь у этого мужчины и у этой женщины? Но понять было трудно.

Остановки в городах по четыре и восемь часов, посещения кинотеатров, ресторанов и оперного театра даже. В Новосибирске смотрели «Травиатту». Мне очень понравилось...

Разносчик обедов по вагонам обратно бежит по крыше к далекому  вагону-ресторану. Странно, кругом дикие места, он может рукой дотянуться до дикой тайги вокруг или диких степей, в зависимости, на какой день мы проезжаем какие места, или до дикого неба … дикий ветер может сорвать его бег. Только подошвы ног его связывают с поездом и с цивилизацией. Дети смотрят в окно, «заглатывая» дикий ветер ладош­ками и дыханием. Время от времени маленькую фигурку разносчика видно, в белой курточке с судками в руках, в окно, если поезд изгибается на повороте как змея морская. И так каждый день, и даже три раза в день. А заодно и видны клубы пара от паровоза.

Хождения по вагонам. Гулять больше негде,  только как по вагонам. В разных вагонах – разная публика. Иногда с незнакомыми людьми садишься играть в карты или шахматы.

В окнах много столбов, столбов, столбов и у некоторых какие-то сложенные заборы, это от снежных заносов, мне кто-то объяснил. Хорошо в детстве – все взрослые тебе все объясняют.

Полоса вспаханной земли несколько раз мелькает: то мимо, то через границу едем.

Я наблюдаю разные характеры людей разных возрастов, и они мне все нравятся, у кого-то вижу парусное судно, нарисовано на руке, и долго им любуюсь, у кого-то «не забуду мать родную», но это слишком часто и не очень интересно, наращиваю умение играть в шахматы и карты. На третью и четвертую поездку я уже могу играть, чуть ли ни закрыв глаза, не глядя на доску и помню партию, все ходы сначала до конца. Но в обыденной обстановке все исчезает из головы. Это мы ездили в Среднюю Азию к маминым родителям, и в Симбирск к папиной родне, к той самой тете Вере, что его оставляла, любя, на второй год, будучи директором школы. В Симбирске запомнились утренние умывания на улице и, когда бежишь домой, то мокрая рука примерзает больно к металлической ручке двери. Отец старался дать спартанское воспитание. И рассказывал иногда о далеких предках (как мне казалось) – о своем отце, убитом в тюрьме, накануне казни он прислал серебряную ложечку с надписью «Маша, прощай на век», и о матери, погибшей в тоске без него. Была медсестрой (поэтому, может отец в медицинский поступил), колола себе морфий. Темные интерьеры, старые запахи.

В Средней Азии, в Киргизии, в столице - базар вспоминается, верблюд неуклюжий и противный в своей гордыне. Дыни, яблоки, колени деда Гриши. Потом узнаю о нем больше по фотографиям – он молодой банковский служащий. А бабушка … дочь сельского священника. Приходят белые оставляют раненых и оружие, и бегут. Приходят красные оставляют раненых и оружие, и тоже уходят. Мама трехлетняя ходит и на дверь посматривает, где ружья стоят, ее на руки берут, чтобы не проговорилась со своей пантомимой. Мама рассказывала о себе и смеялась.

Иногда мелькает юркая фигурка старшего брата Валеры, что в письме ко мне такой корабль нарисовал – лучше которого ничего нет, в моих глазах, так мне кажется многие годы.

Я хожу в школу. Мне нравятся бутерброды с котлетами (это для меня новшество) и какао (это я знал и раньше). Дети все чужие и я им чужой, я привыкаю выживать в одиночестве.

Иногда в отпуск ездил один отец и привозил чемодан яблок душистых и сладких.

…………….

Вот такими мне видятся забавные эпизоды моего детства с 10 этажа, 2-го хирургического отделения Научно-исследовательского института скорой помощи им. Склифосовского, уже после операции, которая прошла легко, но, правда, меня едва добудились. Проснулся я без желчного пузыря с камнями, и так было легко в теле, как будто - из меня чуть ли ни пол кирпича вытащили чего-то тяжелого и ненужного, томящего меня и придавливающего. Методом лапароскопии: наду­ли почти через пупок (рядом сделали отверстие), в другие три, надрезанных по сантиметру, крест на крест, отверстия - видеока­меру, да зажим накла­дывающий скрепки, да ножик сплавляющий и обрезающий, да щипчики вытаскивающие желчный пузырь… Камушки я уже видел штук 12 серо-коричневых, сделаю Танище браслет с перстнем наверно. А дренаж обычно носят почти неделю, у меня сняли на следующий день – мне кажется, потому, что ничего лишнего не покарябали и не задели – мастер все-таки этот Константин Александрович. Я его спросил, когда ходил заглаживать свою шутку.

-Как Вы власть делите в отделении? Профессор Чапаев, а Вы комиссар, или наоборот.

Он, кажется, ответил так:

-Скорее наоборот, я Чапаев, а он комиссар. Ну, это если конечно дело не касается научной работы, тут у него приоритет.

Ох, уже держал я диссертацию Константина Александровича – толстенная, умная, одних авторов в конце двести штук, темы разнообразные и обширные, но мало чего понимаю по каждой главе, надо расспрашивать, о чем она. Но скоро и я ему свою работу покажу – вот поулыбаемся.

Я-то наверно поулыбаюсь, а он, небось, криво усмехнется – дилетантство …  а вдруг и понравится, очень мне уж всегда хочется что, чтобы я ни делал, все бы нравилось.

 

 

 

 

 

 

………._-14-_……….

Как там на небесах

седьмого и шестого уровня?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Если помнит читатель, я собирался то увидеть во сне женщин в райском саду, то поэтов, художников и математиков с физиками, и нескольких композиторов, из тех, кого люблю.

Дериглазов, бодрый и молодой, сказал, что не обращал внимания на мое лицо, анестизио­логиня прямо подтвердила мои ожидания, а заведующий отделением не взялся описывать, что было изображено на моем лице. Анестизиологине нет веры, так как денежные отношения, может быть, мешают ей разочаровывать меня. А что же Таня видела?

Поговорил и с ней по телефону, ничего тоже не смогла ответить, единственно, что припомнила, что, показывая во второй раз мне камни в салфетке, услышала неразборчивое что-то, и слово все-таки разобрала «миниатюрные»…

Из этого можно сделать вывод, что интеллект отчасти где-то блуждал и иногда отлавливался…

Предадимся фантазии и поверим, что, возможно, она небеспочвенна, если это даже виделось на незапоминающемся уровне, как видят многие сны, не подразумевая того. Зачем это природе? А трудно победить «невидимку» и природа не любит поражений, и хоть человек изворотлив, он не может для своего же блага извернуться от природы – вот в чем может быть дело.

Откуда я взял шестой и седьмой уровень? Да пошутил, но во всякой шутке есть доля истины, говорит поговорка. И ей доверимся.

И будем шутить дальше. Взгляд скользнул по крыше соседнего дома и с угла сорвался в точку, исчез, как на потолке в трубу, когда я лежал и ждал в операционной, там было много наверху отверстий, из которых должен был пойти свет, однако, закрыв глаза, я, может, и ринулся вверх, в заранее намеченное мне, но не замеченное мною.

Пробился как будто сквозь войлок пружи­нистый (как я видел со стороны, снизу), протиснулся и стал там ходить. Дорога, по которой я шел, унеслась вперед, обгоняя меня с бешенной скоростью, но я не замечал гигантских катаклиз­мов и шел в бездумном направлении, навстречу всем ветрам и горам. На миг показалось, что небо - щека с чьим-то глазом, «ланиты прекрасной особы», как говорится в старых книгах.

И старец седой в белых одеждах невидимый вроде по цвету, как местность, бормотал непристойные тексты, что-то юношеское: «слыха­ли ль вы за рощей глас ночной певца любви, певца своей печали…» - так не слышалось, так угады­валось по голосу. «О, критик мой, под небом голубым печально мне дано о жизни петь…», - вспомнил я свое, и, кажется, произнес это с вопросительной интонацией. Но там где чудился белый куст, около его белых ног на войлочной белой траве выросла (наверно приподнялась), мне показалось выросла, голова Гоголя и сказала: Это не Пушкин, а Пущин, молодой человек!» Я улыбнулся, так как знал и такого Гоголя, с вывертами, а он махнул рукой и триста пятьдесят звездочек соскользнули с руки и провалились в белую траву. Бо я узнал по посоху, по халату и по посадке плеч. «Утун у колодца колышет прохладной листвою…», - сказал я улыбаясь, а он ответил, как ни странно по-русски в переводе того же Эйдлина: «проснулся и вижу - луны половина постели». «Где-то в саду взмахнула ворона крылом», - вспомнил я свое краткое стихотво­рение и Бо покачал головой, как будто, то ли доволен, что я опять его прочитал, то ли довольный мною, что я это написал отдаленным отсветом его души.

Леонардо варил похлебку на белом костре без пламени и помешивал ложкой, бумаги его для записей качались на поясе. Небось, только что записал чего-нибудь такое, чего нет в книгах, подумал я, но опять, небось, упомянул, что «больше писать не буду, мол, похлебка остынет».

Бо подошел к Леонардо и вынул из рукава чашечку, а Леонардо наклонил котелок и налил чего-то ему, они сели рядышком.

Гоголь махнул рукой и из пальцев опять полетели звездочки на Пушкина, тот отряхнулся, потянулся на пружинистых ногах, улыбнулся азартно, но как азартно это может быть белое на белом?  … и я-то белесый, присмотрелся я к себе, я тоже махнул рукой к Бо-Цзюй-И, но звездочки не полетели, а две бабочки вспорхнули с куста и принялись летать то к Леонардо, то ко мне, то к Бо.

Я подумал о параллельных прямых и посмотрел на небосвод, и увидел глаз, вокруг которого шла ресниц череда параллельно рисунку разреза глаза – две полусферы в двух полусферах тоже параллельны, подумал я и не только не пересекаются, но сами замыкаются с собой.

Я прыгнул кверху, и полетел на другой уровень … оказывается Рахманинов с Бахом и Мусоргский стояли у рояля, Бах быстро журчал на высоких нотах, а Мусоргский бил почти кулаком, но получались набаты, тогда подходил Рахмани­нов и изредка подыгрывал эхо, вероятно. Тут уж я всунул два пальца и трель закатил на минуту, и Бах улыбнулся, а Мусоргский плавно проехал глазами по моему пиджаку. Странно, я был в рубашке, а рука написал по «пиджаку», ну видимо по касательной рукава рубашки, так надо перевести то, что я мог хотеть сказать, странно что-то немецкое появилось в моем тексте в интонации, в фонетике, А я и не заметил Бетховена… «Богатели я больше люблю, чем сонаты…», - сказал я мысленно, перед Бетхове­ным лежала клавиатура, а он сам тоже лежал на траве, он издал музыкальную кляксу, растекшу­юся, как комета Галлея, музыкальным пассажи­ком, разбрызгивая звезды колокольчиков. Я почти­тельно застыл. Кроме любви он и почтение вызывает. «А симфонии я не усвоил…», - сказал я, - «а вот богатели…».

Ньютона я узнал по тому, как он отвернулся, еще бы, он «гипотез не измышляет», а я написал «Миф Ньютона о цвете» - этакую дразнилку, шутливую, но основательную встряску незыбле­мым картинам мира физиков-классиков. Но я покраснел, чуть зарумянились виски, вспомнил, как я плохо решал задачи по физике и математике, зато у меня завертелась моя задача в голове, и я подскочил к нему:

-Двое хромают, мужчина и женщина, как идти незаметно, чтобы беркут хищный не обнаружил, синхронно или наоборот?

-Асинхронно.

-Здорово, - так я и думал!

-Я знаю.

Как красив был профиль его, почему не в глаза посмотрел он, невольно же всегда ищешь глаз. Пифагор был в штанах. Ну, такой шутки я не ожидал от него. Ньютон подбрасывал какой-то то ли шарик, то ли камушек. Пифагор качал ногой травинку-былинку, о чем он думал?

-О цифрах, - вздохнул он, - о цифрах...

Из травы показалась женская рука, он накло­нил­ся, и вытащил из травы девицу, как будто выдернул былинку. Обнялся и закрутился на месте волчком, как торнадо маленькое, как смерч миниатюрный домашний.

-Как тебе нравятся камушки? – Танище кричала мне в ухо…