ЮРИЙ    КОСАГОВСКИЙ

 

 

 

 

 

 

 

     

 

                            *                  *

                       *                 *

 

                *      *                                                *

 

                   *                                                       *

 

            *

 

 

 

                    *

              *

                                *                           *

 

 

 

 

 

     ИЗДАНИЕ

    РИСУНКИ

  АВТОРА

 МОСКВА

 

      1998-2004

 

               ЭКЗ.№

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      б е р к у т

 

     в

 

     в а н н о й

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    беркут сидел в ванной, и кафельный пол сиял коричнево-красными и белы­ми квадрата­ми с трех­кило­метровой глу­бины. Там бежала  соба­ка. Беркут прис­мот­рел­ся - да собака. Стоп - потому как она нервно меняла направление, это была гигантская крыса или  мышь (да это была мышь, слишком элеган­тные и нежные линии были в ее фи­гуре).

     Беркут зорко следил за ней, всмат­ри­ваясь в ее тело, радуясь ее неровным движениям: два квадрата она про­бе­жит в одном направлении и квадрат в другом, обню­хивая щели заделан­ные цементом меж­ду квадратами. На бе­лых квад­ра­тах ее было гораздо лучше наблюдать. Нес­коль­ко раз, а может  каждый  раз, он с обост­рен­­ным чувс­твом всматривался в ее шею и голову. Глаза у нее смотрели вверх - это было отклонением от обычных мышей собак и крыс...  и кроме того, она казалась твер­дой, слегка панцирной.

     Но все-таки она была жива и нер­вно бежала в общем наискосок ванной, но не ровно. Беркут уже видел себя падающим камнем на ее голову, стре­мительно и наверня­ка, как пуля. Уже мыс­ленно про­с­ви­стели, вернее, мельк­ну­­­ли 3 кило­мет­ра высоты. Беркут стало быть был готов к охоте, но он этого  не сделал - потому, что он пред­ставил свою разбитую голову в очках, нелепо лежа­щую на кафельном полу .

                                             

 

                   3.4.1970

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     р о з а

 

     и   с у м а ш е д ш а я

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     полу грузин, полу русский Георгий Мазурин, пере­с­­тал наконец восседать в кресле,  как япо­нец или Индус, и от­пра­вился нехотя спать с Ма­ри­ей. Она шла тоже нехотя. 

Но этого мало, она шла, как ядовитая змея, источающая яд даже из туловища, а впечатле­ние бы­ло только лишь от чуть взлохмочен­ных белых перегид­рольно-жел­тых во­лос, и недовольного лица, т.к. они вое­вали уже три дня по последнему мелко­му поводу, неизвестному мне, и лет 11 просто так, по неизвестным причинам.

Для них! Я-то знаю, они женаты 11 лет, а женитьба всег­да дает ощу­ще­ние вой­ны, и всегда кажется, что вот-вот конец вой­ны, но на самом деле в этом прой­дут все радости и огорчения, а внешние события жизни, приятные или мрач­ные, это приятные или мрачные всего лишь на всего внешние события, а я говорю о супру­жеской жизни или о супру­жес­ком счастье, как бы сказал Ан­тон Павлович Чехов. Он зануда желч­ная, все время поддевает больное место, а я добр и мягок, шучу так, для литератур­нос­ти, для количес­тва строк, для профессиональ­ности.

      Ну что "дерево растет"? Ничего! А вот "дере­во, как солдат-новобранец, у которого ветер шелестит в голове" - это уже литерату­рой и называется. Пус­тая трата чернил и вре­мени, но литература - это игра в которую я играю, правда иное дело, когда уже пишешь увлеченно и забываешь, что это лите­ра­тура, тогда просто перено­сишь­ся в другой мир, уже прожитой и давнишний, как бы сказал какой-нибудь кол­лега Гали Мальцевой, чтобы изыс­кан­нее и лите­ра­турнее выра­зить­ся, но у них свои игры, а у меня свои.  Мне "давнишний" не нравится - же­ман­с­тво, хотя они (эти перефе­рийнички терза­ющие Маль­цеву по глупос­ти, не читали хоро­шей литерату­ры, или знакомы только с одним методом Пушкина излагать свои мысли, но нельзя же весь мир сводить к одному Пушкину, о нем, об этом нашем мире,  выс­ка­зывал­ся и Гомер, и Гофман, и негры, и китайцы (так вот, они может быть и правы, что это слово милое) ... глупости пишу, мысль потерял. Мазу­рина забыл в спальне с Марией.

     А они тихо улеглись, ненавидя друг друга. И эта неясность: заснули ли они или не заснули - дань госте­приимства. Я сижу у разобранной постели и не сплю, но тихо-тихо - это вежли­вость гостя.

 

     Сижу, не сплю и вспоминаю чего хочется. И лезет в голову секретарша лит­фонда грузин­ско­го отделения Союза писателей, Тамара. Еврееч­ка, лет 17-ти. Она для меня как аудито­рия из 2-х миллионов моих рабов-почитателей и поклон­ни­ков, я говорю, а она, Тома, ды­шит и сопит, с интересом отмечая каждый поворот моего кокетливого говорушничес­тва: все вроде дель­ное гово­рю (я же интелли­ген­т­ный чело­век), но для чего? А для того, что приятно видеть перед собой толстую непово­ротли­вую ми­шень (нику­да не убежит),  но еще к тому же дыха­ние (астма что ли у нее в зачатке или полип в носу?), но дыхание взволнован­ного и востор­жен­ного  юно­го женского существа мне слышится так явст­вен­но, что нету пределов для моего вдохновения хва­леб­ного, только вот ей  домой с работы надо бу­дет уходить - в общем при­слушиваться не  на­до, дыха­ние ее слышно мне па­раллельно моему выступле­нию после каждой фразы или абзаца.

     Иногда, уже совершенно взбешен­ный ее дыха­ни­ем, подхожу к ней и на­чинаю рассматри­вать на груди всякие золотые часики. А она знает, что мои руки могут ее сейчас обнять и вот это притворство вок­руг часов и фирмы, и золота, и цепочки... нас объе­ди­няют и доводят до того, что на миг кажется, что сейчас ночь и мы одни. Дальше все редактор вычер­кнет, не буду писать.

 

 

...

     Наконец, я опять о другом говорю и она ждет, когда опять настанет такая же минута.

     Как-то через год, а потом - два, и даже три, я полу­чал ее открытки с цве­та­ми и такими же надпи­сями, как на­ши разговоры: все тексты при­личные "приветы", "пого­да", "друзья"...  а  в воз­ду­хе витает аромат влюблен­ности. Счастли­вей­шие люди на све­те меща­не, они лучше всех уме­ют говорить о пустяках и самых-самых ни­чтож­ных, и тем контраст­нее подоплека наме­ков, захватывающих дыхание. Ну, чего же здесь не­при­лич­ного? Влюбленность нас сопровож­дает до гроба и в ней зарыта галантность, как собака и ра­дость и улыбка на лице. Сосредо­то­­чен­ность и вдохновение твор­чес­тва тоже хорошо, но чуть мы в гостях, так уже начинает­ся все то са­мое, что улетает в дальние края, мгновения они как пули несутся над нами... хорошо сказано.

     Дальше пора заканчивать рассказ. Сижу в комна­те ночной около спящего Георгия Маз­ури­на и Марии, где-то в другой комнате, вспо­ми­наю Тому из литфон­да, трол­лейбусы, отдель­ные мор­ды грузин - это тоже пули свис­тят сей­час в темноте. Я смотрю сидя на постели во двор и вижу, то ли от фона­ря, то ли от луны светятся листья через заборчик, но роз не вид­но, т.к. ночь. Ну да, они темные, как воробьи на  ветках,  едва заметны.

 

     ... И вот я вижу, чья-то голая спина как белая фанера блестит в углу забора. Ого! Она в ниж­ней рубашке! Как же она осмелилась и кто это? Я впива­юсь глазами в заборчик, мешает пестро­та листьев светящихся зеленью, и дышу на стек­ло окна от азар­та. Я догадыва­юсь с разоча­ров­анием - это соседка наша сумасшедшая, жен­щи­на лет сорока (к сожале­нию). Хорошее сопо­с­тав­­ле­ние: розы и  - ... сума­сшед­шая .

                                                 

 

 

                       1978

 

 

 

 

 

 

 

 

  р а н о    у т р о м

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     если проснуться рано утром, видно, что окно светит­ся, как дыра в темном корабле, давно  затонув­шем. Но я знаю,  что если еще поспать, то уже  про­с­­нешь­ся днем, и все будет на своих местах: и полки с книгами, и теле­визор, и крес­ла, и крошки на крес­лах. Я не люблю, ког­да меня будят, но что-то в этом есть особен­ное прос­нуться рано и иногда я даже радуюсь внут­ри себя очень глубоко. Но я не знаю, чему ра­дуюсь?

Конечно, приятно видеть то, что ви­дишь редко, раз в пять-десять лет: ран­нее утро. Даже если не встаешь. Ну да, еще вспомина­ешь юность, как хо­дил рано утром на работу. Дет­ство уже не помнится, так что о нем можно просто сказать заранее: да-да, как это было рань­ше, тогда! или: ах, приятно вспом­нить! Но вспомнить уже ничего невоз­мож­­но.

     И вот раз в год или 2-3 года,  вдруг увидев раннее утро, смотришь, и смот­ришь, и смот­ришь на него. Смот­ришь, смотришь, разгляды­ва­ешь: столбы, авто­мо­били, людей, ларьки.

     Но эти все вещи тоже как будто только что просну­лись, хотя они не живые, они мертвы, зна­чит, так пере­но­­сится во весь мир все то, что находится внутри тебя. Утомленным днем смо­т­­ришь на утом­лен­ный мир утом­лен­ными глаза­ми - а  он мертв, но ты оживля­ешь его и видишь утомленными и прохо­жих, и дороги, и мостовые, и деревья.

     Рано утром наверно хорошо.

     Вот всякий подумает, да кто же несет такую дичь и чепуху, и глупость? Но кто же еще? - конечно тот, кто часто видит ночь перед собой, самую позднюю, чаще чем собственное свое отра­же­ние в зеркале, во время бритья.

Да я и бреюсь-то раз в неделю .

 

 

 

 

                                                                 1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     б о л ь н а я

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     она лежит себе тихо на постели. Если к ней не подхо­дить, она даже не заметна. Она не заметна, это да, но да­же около дома и даже на всей улице, а может и во всем городе... слегка чувс­тву­ет­ся что-то грустное оттого, что она больна и одиноко лежит себе в кровати.

Листья кругом осенние, как будто нечаянное совпаде­ние к этому событию. Событие-то не­зна­чи­­тельное и почти никого не касается. У нее даже нет родствен­ников, так что всем все равно, что она лежит и чахнет. У нее темпе­ратура нез­до­ровая низ­кая какая-то. И ког­да сильный жар, это, может быть, у человека скоро выздо­ровле­ние, борется в нем что-то за что-то, а тут - тишина и в этой тишине, никому не мешая, ей лежать и чахнуть в блед­ных одеялах.

     Руки лежат красиво. Ну и все. Смо­треть на нее труд­но, вблизи все мимо лица смотришь и - страшно, внутри где-то ощущение, что тебе только лицо и нужно, потом резкий порыв ско­рее взглянуть в это лицо, но тут же, не извес­тно почему, интереса нет, это даже боль­но, видишь уже лицо мягко, боковым зрением и потом волосы опять ...

     За волосами автоматически стены  попада­ют в глаза для рассматривания, пол, вещи в ком­нате, тоже не притяги­ва­ющие интереса к себе и ... в окно.

     Вот в окне что-то есть. Все тоже вроде бы грустно рассматривать: и лис­тья, и ветки, и то, что одни зеленые, а другие и коричневые и засохшие, и  багряные краси­вые, и небо сквозь ветки; но что все-таки в окне есть.  Ждешь и даже иногда замечаешь. Но ведь, расстроен­ный, я рассеянно все восприни­маю в окне, и за окном.

     Чувство грусти летит к постели этой боль­ной, обво­лакивает, нет -  облетает  ее образ (как она  лежит  на постели) и возвращается ко мне, может быть, побывав еще на улице,  в городе, за городом; и я расстроенный смотрю на все без энтузиазма, без живости, без беспеч­ности и нерадостно.

     Но, кажется, в этой  комнате  еще  бывает кто-то, кто тоже принимает участие в этой женщине, лежащей на постели...  но вот тут я улыбаюсь: как же это может быть, если все это у ме­ня в голове?  Это у меня в голове комната и бледная больная, еле дыша­щая. Я знаю один кто это. Это моя лю­бовь .

 

 

 

 

 

 

                                                        

                                                                   1979

                  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

О ГОСТЯХ

 

     (м о е   п р и з н а н и е)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     я очень люблю гостей. Я люблю, ког­да они говорят умные вещи и чита­ют талантливые стихи. Я слушаю внимательно, проникая во всю глубину, весь отдаваясь охватывающему меня чув­ству, поро­ж­ден­ному во мне моим  гостем.

Но это все вранье. Я всегда таков наполовину, а сам мысленно не дождусь  паузы, чтобы сказать: давайте - я прочту стихотворение или прозу; и весь в ожи­дании, чтобы прочесть свое.

     Вот и сегодня,  не успело придти два гостя, как еще постучали, и зашло еще два гостя и потом еще два (и нас было двое). Каждый принес по бутылке вина и привел по поросенку. Поросят мы временно выпустили на бал­кон гулять и закрыли дверь и сели пить наши вина и читать наши рассказы и стихи.

     Один человек очень долго всех пере­бивал и не давал приступить к чтению, он целый час всех перебивал и все время спрашивал, с чего начинается творец - с изучения или с искры божьей? Причем искру Божию он называл на индийском языке (латинскими буква­ми); затевался ма­ленький спор на две-три минуты, а он опять задавал во­прос, что вперед в творце - изучение или искра от бога, и т.к., и поскольку, он не уставал это делать много раз, про­шел час, и тогда все плюнули, и вынули свои рассказы, и принялись их читать, уткнувши носы в лис­точ­ки бумаги, и чи­­тали тихо про себя, и наступи­ла тиши­на.

     Я-то сидел, наклонив наискосок голову, потому что слушал этого типа, но видел всех, а главное услышал вдруг блаженную тишину. Даже свиньи вдруг затихли и не хрюкали, насторожившись у себя в темноте.

     Этот типс или типус, или типсик - в темном кос­тюме с галстуком, вдруг не меняя голоса, после пре­да­тельской (он  и не собирался молчать) маленькой  паузы начал говорить все слова какие он знал на букву "а" и через пять слов я понял, что началось стихотворение.

     Я начал слушать и заснул. Заснул коротким сном. Все вещи стояли слегка наискосок в комнате, когда я прос­нул­ся... и поэтому-то я и опреде­лил, что я действи­тельно заснул на секундочку - а вещи на пол миллиметра сдви­нулись с места и так застыли под некоторым малень­ким углом.

     В это время гость кончил читать, вернее закон­чил еще несколько строчек своего стихотворения на  букву "а" и начал другое свое стихотворение, тоже очень неожиданно, не предупреждая (не-то он говорит что-то, не-то уже читает) и все слова начинались на  букву  "б" и "в". Потом минут через десять он объяснил, что оно навеяно описанием параллелей Плутарха.

Голос был ужасно удивительный  -  он то дрожал, как гавайская гитара, то опускался вниз, как стрела крана на стройплощадке, то исчезал вовсе и 4-5 слова выгова­ривал просто шевеля губа­ми, не извле­кая звука - я потом сказал, что мне эти слова очень понравились, дескать, они тонкие такие и прозрачн­ые, цитиро­вать их было легко, т.к. не надо было цитировать.

     Но этот неблагодарный гость потом не заметил у  меня ни одного красивого слова в моем стихотворе­нии. Но свиньи (целых восемь) так приятно похрю­ки­­вают, так что восемь дней до получки мы прекрас­но доживем. К тому же я занял три рубля у Германа. Вот такие были у меня сегодня гости. Что не знаю даже,  что  про  них ска­зать .

                                                                     1н74

 

 

 

 

 

     в   т о л п е

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     в толпе я всегда чувствую себя  так,  как будто роюсь в карманах и ищу чего-то, без чего стыдно су­щес­твовать на свете, если коротко об этом ска­зать, то вспоми­наю что-то из своего детства, может быть даже хорошее настроение.

     В разной толпе, наверно, по разно­му себя чувст­вуешь. Вот вспоминаю тол­пу в далеком городе у моря, там ходит трамвай из конца в конец невыно­симо долго,  кажется, что даже целый день. Однаж­ды, когда мне было лет 11, наверно, я где-то в цен­тре того городка, сошел с трамвая и купил билет на футбол. Футбола не помню, помню спины и локти, как люди давят, как колыхаются отдель­ные части толпы,  как капризна и непредсказуема она в своих состояниях в разных своих частях - где-то давит, где-то свободно, где-то вдруг давят так, что вот кто-нибудь бу­дет раздавлен; и как одинок как всякий человек в толпе, хотя вначале и радостен,  что вот он вместе со всеми!... в таком количестве!...

     Это все я ощущал до входа в ворота. Потом нашел сво­бодное место, смотрел футбол, ... не до конца, слава Бо­гу - и ушел, так что, что такое толпа после  представ­ле­­ния не увидел, а то может быть меня бы и не было бы уже.

     Двадцать лет спустя, в столице, я ехал в метро и вдруг показалось,  что в город ворвались какие-то не-то пира­ты, не-то бандиты, не-то из тюрем повыпускали ... не-то из больниц сума­сшедших... Ужасно страшно стало: поя­вился внезапный шум на платформе, где остановился поезд, вдруг охватило сожаление, что дверцы открылись на  э т о й  станции и ввалился народ ... внешне обычный, но это другие люди ... ... д р у г и е,  не наши, что ехали и сидели: они разговаривали о чем-то том самом "ихнем", они все обладали грубостью в голосе, громкость их голосов была  тоже  неожиданно другая и вагон в разных местах приобрел водочный запах...

 

     А сегодня я вышел из кино (когда  в зале сидишь, то забываешь, что один) и вот выходя в толпе я ощутил что-то... а что, правда, забыл ... почем-то  стал о вос­поминаниях детства говорить в са­мом начале рассказа? Но не помню...

   

 Ах, может быть,  вот почему: в дет­с­тве-то нечаян­но дается окружаю­щей жизнью или мыслями о ней, нечто такое, что несешь всю жизнь, а потом в середи­не жизни это иногда выпадает из рук по рассеян­ности и нагиба­ешься, под­би­раешь и несешь это даль­ше, не известно куда  .

                                                                                                                                   1976

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     п е р е к р е с т о к

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     она была шумная круглолицая моло­дая женщи­на. Она мне нравилась. Я подключился к их разговору. Слушал ее голос, как песню и вдруг меня рванула какая-то сила, и я сказал что-то, и от ее слов остались "приятные воспо­мина­ния". А я вдруг стал таким красивым, умным, спо­койным - на меня нашло озарение. Тогда через три дня она  позвала меня, через моего знакомого, была со мной нежна в разговорах и до­верчива как ребенок (заблудив­шийся темной ночью). Мы вместе вышли на ночную улицу. Алиса шла, а я так радовался,  что  вот она - она!  - со мной идет и не куда-нибудь.  Мы идем к ней - так мы вдруг сговорились на мосту через Москва реку. Хотелось идти далеко и все казалось близким. Когда я спросил, где она живет, она сказала, на Никитском бульваре. Для меня это прозвучало чуждо и холод­но, как Киев или Тула. Но я ощутил приближение большого серого холод­ного дома, не без неприязни.

     В комнате было мило. Сидя за сто­лом, напротив нее, я узнал, что она юрист. Хотел заострить мгновенно свой ум на юридической почве, но это ока­залось неинтересно. Она сухо, профес­сионально что-то сказала без  интереса. И мне стало скучно. Наверно, тот мой порыв при первом знакомстве был более внезапным и сильным, более яр­ким и искрен­ним - и бесполезно вступать второй раз в один и тот же поток ей не захотелось. Она не захотела играть в эту игру, где я бы мгновенно строил бы версии, атакуя тему. Ну да, она меня уводила от роли мужчины-баловня. Я обиделся и стал разглядывать вещи в комнате и скоро, хватаясь то за книжку, то за пластинку - узнал всю историю этого дома и горечь расстав­ших­ся  людей. Она осталась с ребенком ... он - ушел неизвестно куда. Она гово­рила о нем с неж­ностью и теплом, и снисхо­дительно, как об умершем или как будто он из взрослого мужчины  внезапно превратился в ребенка и убежал. Поэтому я чувс­твовал себя в этом доме уверенно и приятно. И чем нежнее она говорила о нем, тем неж­нее я начинал думать о ней, тем ближе она становилась - стало казаться, что я знаю ее давно, всю жизнь, что больше я никого  не  знал в этой жизни,  что это я ее обидел теми обидами и разлукой,  но вот, дескать, все увидев, со стороны, стал вдруг добрым и неж­ным и вер­ным.

     В постели  она  была нарядна своей красотой, на ка­кой­-то миг показалась  очень чужой, но потом все улете­ло ку­да­-то.

Я самодовольно и счастливо лежал и радовал­ся простыням, наволо­ч­кам, до­му, не говоря ни слова и не шевелясь, а потом решил закурить, как победи­тель, во мне поселился какой-то мужчина из тех которым я завидовал. Именно в эту минуту, и может быть поэтому, она встала с постели и взмахнув халатиком исчезла за дверью. Напротив ее комнаты была ванная - как кстати, подумал я, улыбнувшись. И вдруг внезапно поте­рял к ней интерес, больше того она мне стала до бешен­ства чужой. Вместе с брызгами, с звуками бесчис­лен­ных ударов воды - во мне бешено кипели не-то слова, не-то образы, не-то чувства ненависти к ней. Да и о себе я ничего хоро­шего уже не думал.

     Она уехала за границу. Она была из того круга людей, многие из которых только об этом и думали. Кстати, я ее полгода уговаривал остаться, по теле­фо­­ну - а она меня звала с собой. Я с упрямством думал тогда, что вот сейчас увижу, что она любит меня, как чело­век, глядящий на гору за которое ушло  солнце - тщетно сердиться и то­пать ногами, и взывать к своим желаниям: наступила ночь ... и солнце от туда не может подняться.

     Спустя время, год-два, три ... - не понимаю, все как-то сложно и парал­лельно в этом мире (и потом и  мгновен­но,  и в одновременностях) - я пришел с людьми,  веду­щи­ми меня в то место на Никитский бульвар, презри­тель­но глядел на какую-то некую новую женщину перед собой, с которой меня мимо­ходом познакомили. Она была злая, а я грустный. Мы влюбились в друг друга не успев и полчаса подви­гать над чашками руками или доставая с полки книги. Но ... ... но любовь эта (дос­тиг­нув наиболь­шей силы во время какого-то спора - - и смешно, ужа­с­но смешно она стояла на лавке в темноте, разводя руками как 10-летняя девочка, играющая в крылья под темным небом, но светящимся, как глаз близко-близко приблизив­шего­­ся человека) … - так эта  любовь умерла в тот же вечер, не из­вес­тно из-за чего. И все это было на том  же бульваре - одном из странных перекрестков в моей грустной жизни .

                                                                 1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

р и с у н о к

 

 

 

 

 

 

 

     у меня в гостях была какая-то де­вушка и я изнывал от какой-то тоски. Много лет назад она отвергла мою лю­бовь, так что я изнывал не от люб­ви, а как всегда тяго­тился присутствием человека. Всякий человек слегка  ме­ня тяготит тем, что своим присутствием напоминает мне о невозможности чего-то, какого-то милого сердцу взаи­мо­по­ни­ма­ния, когда все понятно и можно  ни о чем не говорить. Я так и ни о чем не говорю, но тоска гложет меня и мне хочется тогда прилечь и зас­нуть. Давит так меня человеческий мираж и напо­ми­нает, что где-то есть настоя­щий человек.

     Я взял (я представляю, как бы Чехов меня отругал за предыдущий абзац, слиш­ком он уж длинный на такую тему, хотя я думаю, он мог бы быть просто самост­оятель­ным рассказом с таким названием "У меня в гостях была какая-то девушка"), итак я взял листочек бумаги и каран­даш и хотел нарисовать круг. Сплюснутый, я решил на ходу, и нарисовал пол круга, потому, что не хотелось огорчаться зауряд­ностью,  да  и краткостью процесса.

 

     Я оставил сплюснутый круг не за­вер­шенным и сбоку не напрягая вооб­ражения нарисовал еще пол круга, как бы продолжением, но уже маленький. Получи­лось варенное яйцо как буд­то, у которого край объели и виднеется полукруг желтка.

     Только это яйцо казалось деревян­ным, а оно и не было яйцом никогда, это же я только сравнивал. Я опус­тил с каждого края этого деревянного яйца по стойке (кто-то пробовал на этом листочке шарико­вую ручку и виднелись с боков какие-то зигзаги), низ у каждой стой­ки я загнул и уж тут же забыл про, сидящую где-то, де­вуш­ку. А под этими обоими стой­ками, на которых вверху крепилось яйцо, я нарисо­вал прямоу­гольную подставку.

     Мне стало легко. Я раздвоился и обе половинки чувс­тво­вали себя замеча­тель­но: одна с удовольстви­ем разгля­дывала то, что с каким-то упоительным врань­ем фантази­ро­вала другая моя половина, т.е. я рисовал и разглядывал то, что по­лу­чалось.

 

     Эти ножки (большого деревянного  яйца) скоро были  прикреплены желе­з­ными полосками к дере­вян­ной плат­фор­ме, одна из ножек продолжилась и загнулась напо­добии ручки у колодезь­ного бревна и эту ручку тотчас схватил человечек и налег на нее корпусом своего огу­реч­ного тела (это был, уж если я описал ручку  у  колод­ца, то был, не помню на чем я остановился - только что позвонили по телефону, а сейчас три часа ночи - ... это был, ага (или да) чело­вечек которого рисуют по сти­хо­творному рецепту: палка, палка, огуре­чик, вот и вышел чело­ве­чек - на этом стихотворение кончается, а вот  ру­ки, почему-то, не вошли в стихот­ворное описание).

Человечек готов был повернуть эту ручку в любую секунду. Он был не очень силен физически, но в нем чувст­во­валась большая уверенность и боль­­шой дух, так что он конечно справился бы с этим гигантским деревян­ным яйцом.

     Скоро закопали  около  этой  дере­вян­ной плат­фор­мы по плечи в квадрат­ную яму другого огуреч­ного челове­чка. И когда его уже забили по плечи в землю, сбоку расположившийся, чело­век на стуле, стоящем на пяти ступеньках платфор­мах, сидел с таким видом, что его трудно описать ( как будто все видел,  все самого начала) и махал время от времени платком.

Завершая этот пейзаж, еще скажу, что около синих, скрученных небрежно и разбросанных неб­реж­но прово­лок,  росло четыре дерева в разных местах, а вся мест­ность тоже была может быть и земляной платформой, и весь этот мир  витал  в воздухе .

                                                                                                                              1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     к о ш к а

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     кошка неожиданно поселилась на  стуле. В зале было много стульев. Я иг­рал на черном пианино и знал, что ме­ня слышит минимум 20 человек по комнатам вдоль кори­дора, если идти из зала, и на первом этаже, если идти вниз  по лестнице -  там вахтерша и кресла в вестибюле, там тоже 5 человек наверно.

     Я играл на черном пианино. Сзади меня стояли пустые стулья и злили меня. Меня раздражало, что они были пус­тые, неотвязно-неотвязно подчеркива­ли, что моя игра мешает всем и никому не нуж­на.

     Я играл  на черном пианино, и раз в 10 минут по залу проходили из коридо­ра (описанному в первом абзаце) на ле­стницу (описанную во втором абза­це),  но никто из них ни разу не ска­зал: о, как хорошо Вы играете и музыка ваша удивительная; все меня не замеча­ли. Музыка была мною сочинена рань­ше в разное время, и я играл, играл, но все время подозревал из-за того, что ко мне никто не подхо­дил, что музыка моя не логичная и пустая. Странно, как я раньше оболь­щался? - примерно так думал я, и сильнее и резче бил по клавишам.

     Внизу (если идти по лестнице) вах­терша вздыха­ла или зевала, но текст ее вздоха был такой: "о, Господи Боже мой, сколько можно стучать по пиани­ну?"

     Кошка неожиданно поселилась на стуле. Кажется в тот раз я был в бреду (когда мыслей много и они как собаки носятся вокруг тебя, и щелкают зубами,  голова утомляется и наступает то ли сон, то ли бред), и кажется я был в бре­ду и играл, наплевав на все на свете,  готовый к любому скандалу, а может это было во сне - во сне я играю тихо и медленно, через чур медленно и через чур тихо,  и голова у меня пустая - она спит в это время.

     Кошка эта неожиданно поселилась на стуле, когда я ее увидел, я улыбнул­ся, как будто в пустыне увидел оазис или бутылку лимонада, заботливо зако­пан­ную в песок, для того чтобы она была холодная.

     Но сон уже прошел или бред, как дождь надо мной и я стал как все обитатели здания этого (со ступенями, комната­ми, коридорами, лестницами и столо­вой) и как всякий оби­татель, хотел на ходу, пока прохо­дил мимо нее, дотро­нуть­ся снисходитель­но, как человек к бес­смыс­ленному пушис­то­му зверь­ку.

     Однако жаль мне было моего единс­твенного слу­ша­те­­ля так традиционно облас­кать, и я вдруг присел около нее, как над задачей или кроссвордом. Как же мне до тебя дотронуться? - думал я. Дотронусь-ка так тихо, чтобы она удивилась - и я провел рукой по ее спине так тихо, едва касаясь, что сам получил удо­воль­ствие от необычайного прикосновения.

     А она лежала упрямо. Я еще раз провел и еще. Затем все тверже и тверже, и еще снова очень тихо,  два раза. Она подняла голову и посмотре­ла. Тогда я, забыв о замыс­лах всяких, стал гладить ее, получая обычное удо­воль­ствие.

И наконец меня вдруг осенила идея грубо пово­дить рукой, не "по шер­сти", а как попало, т.е. так, как  когда-то ее лизала мать, когда она была котенком малень­ким. И опять, увидев мысленно ее детство на мгновение, я ощутил радость мате­рин­­ства, т.к. рука моя стала "языком" гигантским, а она - крошечкой, только что родившейся.

     Я остановился. Она потянулась ко мне головой и я лицом к ней, пригова­ри­вая что-то и зажмурив глаза, и она:  зубами острыми оказалась у моего носа,  два раза сдавила их слегка около моих  глаз. Ее шутливое нежное покусывание - меня удиви­ли и обласкали.

     Я ушел от нее. Чтобы не докучать ей, чтобы унести поскорее с собой это необы­чай­ное, удивляю­щее покусы­ва­­ние, чтобы не стало все обыкновен­ным. Ка­жется только вырвалось у меня вслух или про себя:

-Как прост контакт с животными,  если верить в него.

     Мне и сейчас кажется, что я спуска­юсь по лестни­це, приговаривая про себя несколько раз эту фразу.

 

                                                           *

 

     Не хотите ли вы, чтобы я вам рас­сказал, как она умерла?

     Через год. Там же, я играл на пиа­нино, ко мне подо­шел человек и поп­росил как-нибудь поиграть для его друзей, когда они соберутся. Я согласил­ся, потом он стал ко мне очень холодно относиться, т.к. обиделся на меня,  ког­да узнал, что я играю не по нотам, и что я такой же обыкновенный художник как и он, но тогда мы еще дружили, и однажды придя к нему в комнату (там был его друг, он, его жена, и какая-то девушка) я рассказал все о кошке, а потом сказал:

-И, знаете, ее  сожгли. Засунули в ко­робку из-под обуви, завязали и бросили в топку. Так говорят сторожа, а ве­лел или чуть ли ни сам - зам.директора.

 

     Все ахали. Утешало лишь то, что его уволили, за что-то другое конечно. Да, а котят тогда же утопи­ли в озере, что под окнами.

     Как говорится обычно "память о ней будет всегда во мне жить, пока бьется мое сердце". Но действи­тельно,  э  т  о    -   одно из самых радостных было мгно­ве­ний у ме­ня на земле.

     Я, правда, сейчас мысленно спус­каюсь по лестни­це, приговаривая про себя, как заклинание, радостно с горя­щи­ми глазами и слегка краснея:

-Как легок контакт с животными,  если  верить, если не сомневаться в этом .

                                                                                                                                       1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     п е с н я    о    к о м н а т е

 

 

 

 

 

 

     если я не вспомню эту комнату и не опишу ее, то она, когда иссякнет поколе­ние, исчезнет в памяти людей, как листок упавший с дерева.

     Я играл на рояле как-то в cпе­циальном музыкаль­ном заведении. Я был молод и тщеславен. Хотя я тщеславен даже сейчас,  до сих пор  не сказал, что это было учеб­ное музыкальное заведе­ние, т.е. мне хотелось породить в  читателе ложную мысль, что я, может быть, музыкант-профессионал. Но я никто  -  забавный  чело­век  и все. Так вот, я играл на рояле в классе музыкального заве­дения в подвале.

     Играл. И открылась дверь, я уви­дел руки, где каждый палец был похож на старого сгорбленного человечка. Эти руки лежали на палке и вроде бы за­дум­чиво смотрели в мою комнату, а дескать, что тут происходит? Но заду­мавшись над этим,  уже просто забыли обо всем и задумчиво отдыхали на странной палке. Руки были настолько удивительными и нео­жиданными для того заведения,  что я даже забыл,  где я нахожусь.

     Пока они не пошевелились, как только шевель­нул­ся какой-то один па­лец или рука почесала руку, или качну­лись они на палке, как я оторвался от их заворажи­ваю­­щего вида и ... оглядел всю щель при­открытой двери и увидел - широкую черную шляпу и подбородок. Они настолько спорили между собой за право более старо­мод­ными друг перед другом, что их магическое колдов­ство не было таким как у пальцев. Они не сковали моего взгляда, не заворо­жи­ли его, не сделали непод­вижным и бес­смысленно задумчивым. И поэтому на подбородке я разглядел щетину ред­­кую и светлую, щетину давно не бритого человека, впечатление, что смотришь на редкие карликовые березки на боло­те, такие были светлые волосы редкой щетины.

     Вот первое впечатление от того че­ловека, а те­перь о его комнате. Я с ним разговорился и подру­жился. Мы собст­венно были родные души: я неле­гально туда при­шел поиграть на рояле, потому что мне по молодости лет некуда было девать времени, а он тоже не легально пришел туда в подвал играть на рояле,  потому что ему тоже некуда было де­вать времени, так как он был стар и никому не нужен.

     Когда отворилась дверь,  а она отво­рилась после того,  как он очень долго возился с ключом сначала, а потом с усилием толкал плечом. Я стоял и не помогал.  Думаю, посмотрю, как он это все делает один, ведь он же всегда один наверно. По всему  неухоженно­му своему наряду он был явно одинок, ну уж если не одинок, то заворажи­ва­юще любо­пытен.

     Дверь открывалась потому так долго под напором его тщедушных плечей, что весь пол был завален бумажками и газетами, и картонками, и он ходил по ним, как будто всю жизнь ходил по вороху бумаг или как сторож сено­вала ходит по сену, кстати пола под бумага­ми почти не чувствовалось такой был слой.

     Я было поднял несколько бумаг, но они были не интересные и я их бросил. Он мне показывал свои карти­ны, а я ему читал свои стихи. Картины он тоже доставал, разрывая кучи на полу. Это были картонки из-под коробок. Он ри­совал пейзажи. Если его рабо­та увле­ка­ла, он приклеивал к этому картону еще один и рисовал его продолжение, но все его про­должения были с более блеклы­ми деревцами: как буд­то на централь­ном лето, а на боковых эта про­должаю­щая­ся улица вдруг станови­лась весен­ней.

     За кроватью, утонувшей наполовину в бумажках ле­жала скрипка и альт. Что­бы они играли тихо, между струн были продеты ножницы. Играл он все, что хо­чешь,  но только несколько тактов. Особенно  гордился,  что  играет  "Вечное движе­ние". Видимо название его радовало своей грандиозностью. Но я-то думал:  сейчас что-то начнется! А  казалось, что это кошка карябает кон­­сервную банку. Еще он бахва­лился, что берет какую-то октаву, но впечатление было, что мяукает малюсень­кий коте­ночек.

     Я взял  у него картину на память.  Я даже его бы взял с собой, но я был слишком слаб для такой  ноши, мне нужно было еще жениться, учиться, пере­­ходить с одной работы на другую и писать письма к маме .

                                                                                                                              1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     КОЛДУНЬЯ

 

        с к а з к а

 

 

 

 

 

 

 

     старая колдунья так долго жила на свете, что забыла  какое столетье на дворе: то ли то, когда еще не было самолетов, то ли то, когда еще не было самолетов,  то ли то, когда уже не было царя? То ли детство ее было тогда рань­ше и она живет сейчас, а то ли вспоми­нает что-то.

     Например, она иногда думала: ага, я живу-то наверня­ка в том столетье, где бороды носят кресть­яне, где царь в столице с царицей у себя чай пьет и манифесты гово­рит, а столетие с машинами, прово­дами, столбами, и лам­поч­ками, и самолетами мне вспоми­нается, так же как это мое детство, а в старос­­ти все детство вспоминают перед смер­тью, а я уже умираю, так вот, все детс­тво и детство перед глазами, а мир другой за всем моим видением.

     В этот самый момент, когда она это подумала и мед­сестра в районной больнице решила, что она умерла. Подо­­шла пульс померила - не бьется. Зер­кало в  тумбочке в кабинете у себя на­шла, принесла, держала-держала - не потеет. Взяла журнал запол­ни­ла стра­нич­ку числом, до­­ж­да­лась врача, он только пульс мерил, и запись записала, и врач заверил эту страничку, где пос­лед­ний раз в мире упоминалась эта старушка, но не  по  имени - в деревне забыли как ее зовут, а по прозвищу "Акуша".

     Акуша неделю в морге дожидалась очереди на маши­ну. Потом кладбище. Потом в углу работяги едва-едва ее строительным мусором не завалили, зима начиналась -  итак все не  будет видно, снегом все засыплет,  а весной и кладбище, может в другую организацию превратится. Вон была у них в селе швейная мастерская, а преврати­лась в ремонт электровещей.

 

     Зиму она проспала, как после обе­да дремлют. А вес­ной снег исчез,  земля  подсохла, грязь с ящика осыпа­лась, кир­­пичи осели, около дна уже лежат. Сол­­ныш­­ко светит, старые травинки колы­шатся перед щелью, куда она смотрела.

     Умереть она не могла. Таинство на­до передать. Насу­пи­ла она одну бровь без волос - пух один светлеет днем, а ночью вообще темно в ящике, но зато ее глаза ночью как перламутровые пуго­вицы на черной подушке светятся.

     ... День этот выдался хороший-хоро­ший. Но кто его запомнил? Неблаго­дар­ные дети люди - прини­мают добро­ту жизни, забыв сказать: ах, как хорошо!

     И вот она лежала. Но никто мимо не шел. И забор еще  ведь, как на зло повалился. А  старый-старый - не сего­дня завтра, как иней утренний исчез­нет. Один муж­чина шел правда, так она его самым расспрос­траненным способом заманивала - дескать помочиться за забором. Но самолет "вспомнился" ей:  ж-ж-ж-ж-ж-ж-! А мужчина этот уже и за брюки перестал держаться, начальни­ка увидел затылок, перед библиотекой, так забор ремонти­ро­вали плот­ни­ки - но начальник, со всех сторон началь­ник  и для плотников и для истопника началь­ник.

     Вот истопник и решил: ладно, до кочегарки надо быстрее идти. Вот так она мужчину одного прозева­ла, что через кладбище не боялся ходить. И еще одна жен­щи­на была в поселке - дочка фотографа из-под Тамбова, старая  пенсионерка, родившаяся точно-точно на границе прошлого и нашего столе­тия. Но опять "вспомнилось" ей радио рано утром гимнастику предает: глаза откройте, дышите глуб­же, ноги и руки пусть отдыхают - и Акуша отключи­лась,  электрический голос громоподобный ее заговорил. И дочка библиотекаря, что раз в год через клад­бище пройдет -  спаслась,  вспомнила, что горшок с кис­лым молоком у порога оста­вила - кто-нибудь ногой заденет, глаза если закро­ет и горшок не увидит, то и разольется все.

 

     Вот кто-нибудь о чем-нибудь думал,  не о кладби­щен­с­ком, когда колдунья  отвлекалась от мыслей о смерти и таин­ство передать в чью-нибудь руку.

     А вот приезжих врачей сын шел да гулял по селу и на ограду засмотрелся, обедать домой опоздал, радио мол­ча­ло. А старуха: травинка, травинка, - шеп­чет  мысленно, - качайся деревом-цвет­ком, глаз глянет, сердце почернеет сладко, каша-песок зарасти вес­ною не  одною, - говорит.

     Мальчик через дырку в заборе  наг­нулся, замер внутри от волнения,  клад­бище решил осмотреть - может чего там есть невиданного и наверно вон там у забора, где тень. Глаза его послед­ний раз удиви­лись тому, что люди рука­ми делали.

    Забор осмотрел, к ящику пошел, в щель старуху увидал. Живая, зарумяни­лась от счастья старуха, что рука маль­чи­ка с травинкой в кулак сжалась и в карман незаметно потянулась. Мальчик глядел и ду­мал: как живая! А старуха и померла наконец. Маль­чик забыл с тех пор радость дня и забвение ночи.      

 

       Жизнь во сне стал жить, что ни подумает - забудет тут же, но таинство черной вороной на Зем­ле летало и столь­ко людей то голову под падаю­щий кирпич подстав­ляло, а глаз под ветку  голую, не сосчитать. Но он не знал об этом, а только догады­вал­ся, но так, как вспоми­на­ют воскресенье из прош­лого года, с бесполезной надеждой. А  когда ему откры­лось все это, написал он  этот рассказ о смер­ти, как о "глотке воды" без утомле­ния размышляя.

     Тогда я, видимо, свой дар таинст­вен­ный передал (тому человеку ...) ... когда, любя, посмотрел на похожее на тот день, на те черты лица, что у себя в зеркале видел, когда из юноши муж­чи­ной стал и в этом чужом мне мире, где я так сонно прожил, принося нес­частья. Теперь и смерть прилетит .

                                                                                                                                    1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    

 

 

 

 

     л е т о

 

     н а ч и н а е т с я

 

     в е с н о й

 

 

 

 

 

 

     вчера я не выспался. Позавчера пе­репил. Поза-позав­чера на кого-то оби­дел­ся. А на прошлой неделе (тоже с кем-то поссорившись) пошел на озеро, хотел посмот­реть, как много воды ле­жит тихо и спокойно, захотелось прой­ти вдоль берега, наклонив голову, глядя под ноги, чего-нибудь такого захотелось.

     Я там не увидел никакого лета, но просто расска­жу сначала про это озеро, а потом вернусь и расска­жу про то, с чего начал.

     На этом озере три вещи меня пора­зили: собака, нео­быкновенное одно яв­ление природы и тропинки и еще, по­жа­луй, как мальчики ходили по льду. Да-да, оказалось, что озера нет с чистой водой, совершен­но неожиданно, лед лежал под берегом. Водой порадо­ваться не приш­лось, но я не огорчился: вот, думаю, можно зато последний раз на лед посмот­реть. Так я и сделал, я спустился чуть с берега, сел на корягу, подложил под себя меховую шапку, что­бы мягче было сидеть, и щурил­ся на солнышке. Я долго сидел, мне даже надоело и вдруг, как Христос по воде - двое мальчиков с палкой идут по льду - я ни как не предполагал, что лед мо­жет кого-то выдержать, да, они мне пока­зались просто каки­ми-то небесны­ми стран­никами, наверно, еще потому, что я увидел их против солнца и палка смотрелась посохом как у мудрых стар­цев.

     А собака, о которой я упоминал  вначале, была с маль­чиком с другого края озера, там лед подтаял и был  очень тонкий. Мальчик бросал палку собаке  на лед,  а она бросалась в воду и выкарабкивалась с тру­дом на лед т.к. он под ней несколь­ко раз ломался, преж­де чем она на него выберется, пе­редние ноги ставит, а зад­ние прова­ли­ва­ются. Смотреть было стра­ш­но и сме­ш­но, не смешно, а забавно (почему-то мне показалось, что так бы Лев Толстой сказал бы "забавно" и я подыскал быс­тро вначале другое словечко), и поэтому маль­чик все время кидал и кидал палку на лед, на собака вскарабкивалась и вска­рабкива­лась. Я боялся, что она просту­дит­ся в ледяной воде и хотел ему крикнуть об этом, но он сам зачерпнул в сапог воды и закончил свои игры.

 

     Когда все ушли, и стало скучно, я невольно пошел к тому месту где гу­ляло двое ребят по льду, забрать­ся на лед, думаю, мне не удастся, но хотя бы попробую его носком ботинок, а пятки-то, думаю, будут на берегу и не про­валюсь, а, может быть, хотя бы одной ногой прогу­ляюсь по льду. В общем я оказался там, лед оказался крепким и  я скоро гулял там к изумлению всех про­хо­жих, особенно для тех, что шли с той стороны, где собака  весь лед излома­ла и где было много воды.

     Но потом мне и это надоело, но что было удивитель­ным там на льду (кроме того, что я пони­мал, что это я последний раз гуляю по льду в этом го­ду) так это то, что весь лед оказался в соринках, через каждые 20-30 санти­мет­ров: то листок, то веточка, то крош­ка черная и каждый такой предме­тик в маленьком колодце воды, глубиной на палец или на пол пальца. Я стал думать об этих колодцах и решил, что они от лучей солнца, которые задержи­ва­ют­ся на  темных предметах и поэтому вода около них таяла, вернее лед, а они давно пропитав­шись водой, тонули в  этих  колодцах и лежали на самом дне, я опускал палец и удивлялся  колодцу, а самое глав­ное тому, что никогда об этом не знал.

     Наконец опишу необыкновенное явление приро­ды. Уходя, стоя на бере­гу, вдруг вижу стаю сума­сшед­шую не-то птиц, не-то жуков - она крутится и по­том вдруг приземляется на лед, копо­шит­ся на нем пол минуты и вдруг опять одновременно как мухи снова кружатся надо льдом. Я думаю, побе­жать что ли к тому месту, где я ходил, и изловить жука, но было лень, я недав­но болел воспалением легких и все во мне было усталым, а так хотелось поб­ли­же разглядеть - кто это, жуки или стран­ные воробьи, я смотрел с удивле­ни­­ем и думал, вот ведь какие необык­новенные вещи можно весной наблю­дать, а эти жуки наконец по какому-то капризу под­летели к моему берегу по­бли­же и я увидел, что это были сухие листья и это ветер их делал такими живыми.

     А уходя от туда, я решил, что уж если так много я увидел на озере, надо заодно и взглянуть на послед­ний снег, т.к. через неделю его уже не будет. По­следний снег на меня не произвел ни­ка­кого впечат­ле­ния: грязный, непохо­жий даже на  снег, а  нечто среднее между льдом и грязной тряпкой, един­с­твенно, что мне показалось стран­ным и непонятным, то что снег лежал на тропин­ках, а вся трава была сухой, даже под деревьями, где много тени, все равно было сухо, наверно от того, что его утрамбо­ва­ли ноги он так  долго тает,  подумал я и больше ничего не мог придумать, а это объяснение мне показалось таким неубедительно-логич­ным, что я как будто таблетку прогло­тил, ходил с несколько испорчен­ным настроени­ем. И отойдя далеко от озе­ра, опять ви­дел стаю странную, она кружилась около кустов  в 10 метрах от меня, но я уже грустно улыбался это­му обману, это листья, повторял я про себя, это я уже знаю.

 

     Весна начинается летом, я написал, вернее наобо­рот, лето начинается вес­ной. Лето это нечто скуч­ное. И это нечто скучное уже началось, я это чувс­твую, несколько дней назад, позавчера наверно, а все весеннее уже прощается и исчезает, я это чувствую .

                                                                                                                                 1977

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     г о р о д

 

     б у д у щ е г о

 

 

 

 

 

 

 

-Вот здесь с этого балкона можно уви­деть город будущего, - сказала она и провела рукой по гори­зонту. И это бы­ло неплохо, подумал я, потому что дей­ствительно вид был хороший: река, открытые дали и островки не поймешь чего, маленькие рощи­цы, вот как их можно было назвать. а я не хотел ехать сюда, тащиться на окраину города. Но теперь я не жалел. Обычно за приятной женщиной можно уехать черт знает куда и большую часть жизни я так и провел, и каждый раз мест­ность каза­лась прекрас­ной потому, что все кажет­ся прекрасным рядом с женщи­ной,  когда твое и ее будущее неведомо. Но в данном случае я еще никогда не видел такого краси­во­го вида - и река, и дали, и вечереющее небо.

-Но здесь и без всякого города хорошо, - сказал я.

-Красивый вид?

-Очень красивый.

-Я так и знала, что Вам понравится, по­том ... еще можно пойти погулять.

-После вашего миража?

-Да, после этого. Оно начнется в восемь и будет продолжаться ровно три мину­ты, это очень мало... сейчас принесу стулья.

-Да что Вы, еще рано, еще же целый час.

-А Вы  можете  посмотреть  библиотеку нашу или поиг­рать на пианино, я по­том Вас позову.

     Я помог ей поставить стулья, в этот момент ко мне вовнутрь как будто по­дул ледяной ветер, я подумал, что в ней есть что-то болезненное. Уже само слово какое-то ненормальное "миражи" Но книги я полистал нехотя и пианино потрогал с неприязнью, все было без­вкус­ным из-за того, что во мне стало расти раздра­жение.

Я успокоился только на балконе,  сидя на стуле я любовался далями и попутно начал расследование.

-А как давно Вы заинтересовались "ми­ражами",  -  спро­сил я.

-С детства наверно, - отвечала она.

     Ну все ясно,  улыбнулся я мрачно про себя и стал искать следы болезнен­ности в ее лице, в ее шее и руках. Она на меня не смотрела, и ничто мне не мешало ее разглядывать кропотливо и с пристрас­тием. Ну да, думал я, и эти морщины на ее шее и шероховатые руки - все это следы болезни, организм истощен т.к. сознание работает на этот бред. Но что же, хоть бред оригиналь­ный - миражи! Об этом я еще никогда  не слыхал.

-А Вы только в реальности видите ми­ра­­жи или это бывает с Вами и во сне?

-Нет, и во сне тоже, но Вы не бойтесь меня, я совершен­но нормальный чело­век... во всяком слу­чае во всем осталь­ном.

     Очень мило, подумал я, вонзая свой взгляд напо­добие сверла в светлеющую реку у противополож­ного берега, кому нужны эти губы, руки и глаза, если вну­три все обре­че­но на прозябание, как  же это я раньше не заметил, как это меня не насторожило, что она все вре­мя говорит об одном и том же?

-А что-нибудь еще Вас интересует кро­ме этого? - спросил я уже почти нехо­тя.

-Вы сами меня об этом  стали рас­спра­шивать. Я дума­ла, что Вам это ин­те­ресно.

-Это конечно интересно, но я уже за­был, как это Вы объясняете? Ах да, Вы сказали, окружающий мир не имеет начала и конца и его непрерывность предпо­ла­­гает одновременное существо­вание и прошлого и будущего...

-Смотрите туда, около заходящих лучей, видите?!

-Нет, - сказал я, обшаривая все небо.

 

  * рассказ специально написан (и прочитан) для  выступления  на  встрече писателей и архитекторов в Доме Архитектора (1976)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

-Около солнца начинаются бледные очертания, ви­ди­те? 

-Нет, - сказал я.

-Ну как же, вон башни, две башни, ви­дите?

     Наконец я увидел, что один из лучей как-то неес­тес­твен­но изогнут,   действи­тель­но оказывается это был  го­род... Я закрыл пальцем солнце, которое  еще слепило, хотя оставался совсем ма­леньким краюшек, и я уже видел без помех окна. Мне хотелось отор­ваться от разгля­ды­вания окон и посмотреть на го­род, но глаза как-то судорожно вце­пи­лись именно в окна, я понял, что я не могу управ­лять сам собой и перестал бороться со своими глазами. Они судо­рож­но ощупы­вали окна и пыта­лись их вероятно распах­нуть или найти уже от­крытое окно.

    Наконец мне удалось понять и всю панораму, родилось ощущение, что каж­дый дом похож на ласточкины гнез­да, т.е. окна оказывается не шли ровными линиями, да и дома были выпуклыми и не было крыш, это все были сплошные окна, вероятно, бал­коны, вообще все зрелище было какое-то маги­чес­кое, хотелось быть дру­гим кем-то, мне хотелось покинуть свое тело и свое сознание и стать ка­ким-то добрым и счастливым.

     Хотелось мечтать.

-Все, - сказала она.

     Действительно на небе больше ни­чего не было. Го­род исчез внезапно. Не­бо светилось довольно ярко еще в том  месте, где он исчез, где-то там за краем земли оно еще светило ярко кому-то, там закан­чивался день, а у нас уже был вечер, мягкий и ровный, кроме того места, где зашло солнце.

     Но и хотелось быть сдержанным что ли, я никому об этом не рассказы­вал .

                                                                                                                                       1976

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     м е р т в ы е

 

     д у ш и

 

 

 

 

 

     эти мертвые души вполне прилич­ные люди. Можно даже сказать, они милее других, т.е. живых. Это, как пра­вило, интеллигенты, хотя бывают и уборщицы и сторо­жа.

     Они в детстве любознательны, ими в детстве не нарадуются, они в моло­дос­ти обаятельны, а зрелос­ти мудры, но рано умирают, почти в полном расцве­те лет. Прямо-таки у меня слог какой-то гороскоп­ный, так пишут в гороскопах: люди, рожденные под таким-то знаком, такие-то.

     Но, правда, я ведь подытожил це­лый  слой люд­ско­го общества. И не просто слой - а слой общества со стран­ным названием: мертвые души.

     Итак, повторяю, в детстве эти муж­чи­ны и женщи­ны были радостью для всех, в юности украшали общества, да­же в зрелости они много успели сде­лать, каждый в своем деле и своей про­фессии: и врачи, и инженеры, и заведу­ю­­­щие отделов, и замди­рек­тора, и даже наверно директора - но вот наступа­ет такой момент в их жизни, когда они, все то что они делают, они делают как во сне, а настоящая жизнь у них начинается в другом мире и другой плоскости. Происходит чудо: живут во сне, а просы­па­ются в другом мире.

     Допустим, пошел этот инженер, эта мертвая душа на работу, пошел и по­ра­ботал там как во сне (все хорошо сделано - опыт большой в работе) но вот приходит домой или по дороге до­мой - попадает в другой, насто­ящий как ему кажется живой мир, побы­вает в нем, затем снова сонно готовит себе ужин и ложится спать, как все в кро­вать, и это уже не сон, не в переносном смысле наступает, а в буквальном, хотя к сожалению они, эти люди часто стра­дают бессонницей и глотают таблетки.

     Ничего непонятно наверно? Но те­перь посмо­три­­те вокруг себя:  эти люди в метро уткнувшиеся в кни­ги с заклад­ка­ми - это они на работе ходят как сом­­намбулы, хотя все успешно делают (опыт в работе большой, как я гово­рил), но вот настоящей жизнью, пол­ной л ю б в и, о п а с н о с т е й,  п р и к л ю ч е н и й  они живут ... углубив­шись в книги.

     Я думаю, они "спят" дважды и да­же трижды: и ночью, как все, и на ра­боте, и уткнувшись в странич­ки книг. Жизнь проходит в  ч у ж и х приключе­ниях и в чужих чувствах. На работе они не живут т.к. освоили все до тонкостей и все получается само собой, без их участия внутреннего, и приговаривают на работе: ах, я сегодня открою та­­к­ую­-то книгу, вот где получу удовольствие. Кстати некоторые читают даже на ра­бо­те и, по дороге домой, и за едой, и перед сном. А как же это случилось, что замкнулся этот адский круг (?): когда первые книги учи­ли познавать мир, а середине жизни вдруг увели их от этого мира?  Кто-то  должен был шепнуть им на ухо, их доб­рый ангел или внутрен­ний голос - хва­тит учиться познавать мир, отложи книгу в сторону...

 

     1979

 

 

 

 

 

                некоторые советовали не давать эту концовку

 

              и познавай теперь его своими глазами и рука­ми, описывай его и пре­об­разуй (впрочем последнее слово "прео­б­разуй" не только бана­ль­ное, но и неос­то­рожное. Исследовать его надо и объ­я­с­нять, и разгля­дывать. А жить в нем скро­м­но и уютно .       

                                                                                  1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     г о л о в а

 

       в

 

     о к н е

 

 

 

 

 

 

 

 

     на улочке маленькой, сухой и лет­ней, в старом районе Москвы однажды я пересаживался с трамвая на что не помню, но логически рассуждая, это должен быть трол­лей­бус или автобус. Но автобусы там не  ходят и остается  только троллейбус N42, он делает в этом месте очень крутой заворот в сво­ем маршруте, как будто бы собира­ется поворачивать скромно обратно, или может пока­зать­­ся, что увидел своего злейшего врага (допустим ка­кую-ни­будь боч­ку с пивом или квасом на колесах).

     А вот стоит еще раз вспомнить,  что он 42-й и не верится, кажется неверо­ятным... что-то вроде дру­гое, а что?  что? ... что? И тут я понимаю: я просто задумчиво плелся по тем улицам и так глазел пьяно на дома и заборчики и старинные деревья - что тогда уже забывал, куда иду. Что же теперь, 20 лет спус­тя, образно говоря? На самом деле 15. Но все зави­сит, как восприни­мать года. Мне кажется, то про­шло 2 или 3 жизни, а то и будто я там стою над листочком бумаги -  и ничего не прошло.

     А что же эти буквы перед глазами?  Да они вооб­ще меня сопровождают с детства. И время идет или не идет? Если два поезда едут рядом и я в окно соседнего поезда буду смотреть (да еще и в собст­венное отражение), я не за­ме­чу, что мы едем.  Да не едем мы нику­да и ехать нам некуда! - буду думать  я  скучая и грустя у окошка. Так и эти строчки  с моими буквами, особенно эта буква "т", которая всю жизнь изви­вается у меня не-то  дымком из трубы,  не-то червяком на крючке.

     И как это я выудил из памяти ту улочку? При моем характере? Стран­но, но тишина и тепло, и асфальт сухой сейчас под моими ногами, и тем он явственней, чем быстрее нанизываются буквы друг на дружку. Приятно очу­тить­ся здесь. Я стою и ози­раюсь по сто­ронам, не зная куда идти, и вот это про­межуточное мгновение, на тро­ту­а­ре сухом постоять или идти медленно, разглядывая старые темные кирпичи на стенах домов и белье за ветками...

     И да, ту голову в окне седую, мор­щинистую и блед­ную, словно это не голова живого, еще хоть старого-преста­рого существа в блеклом халатике (что ли?)... и кажется, и кажется до сих пор, что это клетка для канарейки а не голова! То ли такой полупрофиль, то  ли такие морщины, то ли такое выра­жение лица. И еще хороша травка за углом дома на газончике .

                                                                                1976

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     о д и н о к и й

 

     п а с с а ж и р

 

 

 

 

 

 

 

     вообще-то их было много в том вагоне. Но самый одинокий это был или я или он. Поезд стоял хму­рый,  так как шел снег, а ему предстояло два часа без остано­вок бежать, черт знает куда, за город, на окраину области, в одну из самых дальних точек столичной области, в Дубну.

     Мне надо было сесть в автобус в Дубне и поэтому я, идя вдоль поезда, огляды­вался, кого бы спросить, куда лучше садиться, в начало поезда, в сере­дину или конец - чтобы успеть сеть на автобус. Я еще не знал, что в вагоне увижу этого одинокого пассажи­ра. Я думал только об автобусе.

     Наконец, пропустив несколько жен­щин в темно­те с чемоданами и мешка­ми, я увидел огромную фигуру в снеж­ной мгле: на черном пальто лежал белый снег, обоз­на­чая в темноте плечи, и руки, и шапку, а в ногах у него было что-то нево­обра­зимое, как говорят пи­са­тели - вероятно два мешка. Я спро­сил на счет авто­буса, а он как глухой Фома сказал, что поезд идет без оста­но­вок, я еще раз спро­сил об автобусе, он сказал, он сказал, что ему надо толь­ко до Дубны и я в третий раз спросил об автобусе, а он сказал:

-Вот здесь давай и сядем.

     И мы сели в середину поезда. В ва­гоне он предло­жил плюхнуться на пер­вые попавшиеся свободные места у две­рей, но я сказал, что здесь будет холод­но и пошел вперед. Вся левая часть ва­го­на была занята, а правая пред­ставляла собой фантастическое зрели­ще, все кре­с­ла были повернуты спиной по ходу по­езда, как будто эта часть кресел была не согласна ехать в Дубну, а хотела мчаться  к  Москве и даже еще дальше до беско­нечнос­ти. В правой стороне виднелось  2-3 головы.

     Я дошел до конца вагона, явно бес­толковый человек с мешками мне был бесполезен, хотя он был и навязчив по доброте своей. Он догнал меня уже в  другом конце вагона и тут уж я ему уступил, когда он меня стал говари­вать  садиться в самом углу.

-Тут будет тепло, двойные двери, - гово­рил он уже сидя.

-Да-да, наверно, - говорил я.

     Я занял  хорошее место у окна. А он сел напротив, спи­­ной по ходу поез­да. Мне было немножко нелов­ко, но, во-первых, я первый нашел этот уго­лок, а во-вторых, он мог сесть рядом со мной, а в-третьих, когда люди сидят напротив друг друга, это уже не имеет значения, кто куда едет спиной и вооб­ще кто куда едет. Особенно если распи­ваются при этом спиртные напитки. Тогда можно вообще, поддав­шись чувс­тву дружбы и товарищества,  наплевать на то,  что едет ли поезд или не едет и куда, и где сходить. Когда мы разлили шампанское по бумаж­ным стаканам и разломили колбасу и понюхали булки с маком, которые заканчивали весь наш выбор, ассортимент, меню и т.д. - я как раз (пробор­мо­тав, что я не завтракал сегодня и поэтому не отказываюсь) бла­женно сидел и думал, что мне уже все равно, едем мы или не едем, и ку3да приедем. Однако я только не понимал зачем человек купил не водки, а шам­пан­ское.

-Очень дорогая "газированная вода", - сказал я.

-А оно хорошее, - сказал он.

     Он сразу проглотил свой стакан. А я прихле­бывал маленькими глоточками и жевал колбасу с булкой долго и вкусно, как мне казалось, когда то и другое за­кон­чилось, я удивился и огорчился. Он предло­жил отло­мить еще колбасы, но без хлеба есть ее не хотелось, да и стес­няясь, я ждал, когда он предло­жит еще раз.

     В это время пришла проводница и стала ругаться, что мы заняли ее место.

-Здесь лестница стояла, - говорила она. Лестница дейс­тви­тельно стояла, вернее лежала на сидениях и я ее положил на­верх, а сверху закинул свой рюкзак.

     Мы перебрались с ним на соседние  места, теперь нам обоим предстояло ехать спиной по ходу. Еще кажется вы­пили по бумажному  стаканчику.

     Я пошел покурить в тамбур, а он с проводницей говорил. Не успел я заку­рить, как вошел самый оди­но­­кий пас­сажир. В вагоне было наверно много оди­ноких пассажиров, но он был самым одиноким. Это был стари­каш­ка, кото­рый к моей зависти приклады­вался там в вагоне к водке, которую хитроумно дер­жал в бутылке из-под кефира. И теперь вот он вы­шел следом за мной в тамбур и прикурил, кажется от моей спички, и без промедления зашептал скороговоркой:

-Зачем же Вы доверяете всяким подо­з­рительным людям? Что он к Вам при­стал? Вам надо куда, в какое место?

-На Черную речку, - отвечаю.

-Ну вот и приедете прекрасно на Чер­ную речку. А зачем  Вам  нужно  чтобы он Вас сопровождал, так Вы вообще никуда не попадете. Для чего Вам по­на­добилось тра­титься на него, шампанс­кое ему купили?

-Это он купил шампанское, - говорю я. -Ну все равно, Вы видно человек культурный  и Вы молоды, помни­те - надо быть осторожным, отшейте его куда-ни­будь от себя.  Зачем он к Вам привязался, ни к чему все это.

     Из рассказа этого человека о себе выходило, что в жизни он занимался доволь­но разнообразными вещами: учил­ся в ветеринарном училище, под­рал­ся в пьяном виде и попал в спецнабор, воевал потом на финской войне и был на Халкинголе в Монголии, проработал прорабом лет двадцать в строительных организациях, а в настоя­щее время следопыт (как он довольно литературно о себе сказал, видимо, на­чи­тав­шись Фенимора Купера) и рыбо­лов на туристи­ческой базе.

Мы вернулись с ним в вагон. Чело­век, который уго­щал меня шампанским по-домашнему болтал с проводни­цей, она раскраснелась, глаза блестели и она явно помолодела лет на десять, как это со всеми нами случается, когда нам хо­рошо с кем-то. Я разду­мывал,  куда бы сесть и стоял около своего места. Ста­ри­кашка тоже стоял и ждал. Я понял, что ему одино­ко и он хочет со мной поговорить. Я сел к нему и сказал:

-Давайте поговорим о чем-нибудь.

     И мы сидели и говорили,  говорил в основном он, а я молчал. Когда он уз­нал, что я художник, он сказал:

-Очень хорошо! Очень хорошо! А я бы­вал в Пере­славле, о! какие там замеча­тельные церкви! Вы там бывали?  Псков­ское кольцо видал, замечатель­ные памя­т­ни­ки ста­ри­ны. А проводни­ца-то уже пропусти­ла стаканчик, это уж точно, видите, да? В Новгороде не был. Вам бы на месяц пораньше бы к нам прие­хать, о! какие бы замеча­тель­ные бы Вы увидали виды: все в красках, все в поэ­зии, обычно худож­ники  облепят у нас какой-нибудь ост­ров и воспевают природу! Вы худож­ники должны воспевать.

-Расскажите о своей  жизни, - сказал  я  очень вежливо и доброжелательно, так как подавлял в себе раздражение.

     Он задумался и показался даже красивым в своем пальто тщательно застег­нутым на все пуговицы.

-Детство в деревне, под Калининым - ягоды, рыбалка, ах какие места! Ябло­ками торговал, из-за них меня родители в школу не допускали, пропу­скал. На эти яблоки все закупали: и овес, и рожь, и чего хотите, картошка, правда, у нас своя была всегда.

     Я с интересом на него смотрел - кре­с­тьянский сын был, а стал почти интел­лигентным человеком на поло­вину - тяжело ему, наверно, быть наполовину другим.

-Ненавижу, когда  позируют, рисуются - делают вид, что спят, - кивал он на  вагон, вставая, чтобы курить, - вон посмотрите, у Вас глаз наметанный, Вы  сразу заметите, вот смотрите, мне кажется, прикидыва­ются...

     Он вышел в тамбур, а я пересел на его место. Напро­тив нас сидела, я это рань­ше заметил хоро­шенькая девушка, но теперь она лежала в кресле и спала, вероят­но, я не заметил, чтобы она моргала, вид у нее был действи­тельно соблазнитель­ный, впрочем я это и рань­ше видел. В раздражении его, дохо­дящим до ненависти, я не понимал, что еще присутствует - ну, конечно, жизнь ушла, ну конечно молодеют вокруг разные женщины, а он помнит, вероятно, как раньше и на него хотя бы смотрели, но больше всего меня огорча­ло ощущение, что одинок он тем, что не прост и виноваты в этом книжки разные и в основном плохие. Когда он вошел в вагон, я тоже как раз встал покурить, не оборачиваясь я пошел курить в другой конец вагона, он ве­роятно оби­делся, но он раздражал меня, мне было жаль его и грус­тно за него, но общение с ним было тягостным. Я с удовольствием увидел того первого му­ж­чину, когда он вошел покурить, но не показал виду, я понимал, что он обидел­ся на меня за "измену". Он видел, что тот более книжный чем он (тот стари­каш­ка) и злился на него. Но только я видел, как он одинок. Он поверьте ужас­но одинок на свете .

                                                                                                                                   1983

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      к а к    т р у д н о

 

      р а б о т а т ь

 

      б е з   с е к р е т а р я

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     вы наверно  заметили,  как  трудно ходить ногами по земле после того,  как тебя подвезет несколько раз  твой при­я­тель или приятельница на своей маши­не? Ноги не идут. Все время хочется кричать "помогите!", а весь мир, как всегда, черство занят собой и ты при  нем,  но не с ним. Это преамбула. Это вступление.

     Так вот я позвонил по важному делу одному человеку. Человек дал свой телефон на работу.

-Ответит мой секретарь, Вы скажите, что Вы художник, назоветесь  и  мы с Вами займемся этой проблемой. Ну,  до завтра.

     Я заметил, что когда он произнес это слово "секре­тарь", то голос его нем­ного окрасился новой интонацией,  как будто он о чем-то задумался, например, знаю ли я что такое секретарь, и эта  его интонация как будто меня или его о чем-то предостерегала. Так оно все и произошло! Но что произошло?

     Наконец успокоившись, что все хо­рошо, я про­спал назначенное время и секретарь проворковала:

-Он ушел  в сопровождении группы ...- и т.д. и т.д., - ну позвоните минут через 20,- говорила она. Я звоню через 5,  или что-то в этом духе.

          Короче говоря, она предложила мне сказать свой телефон. Я сказал. Спро­сил ее имя. Наконец она ... Ах,  да,  я забыл описать минуту радости - что теперь  все на ее плечах,  ни о чем думать не надо - она позвонит. Вот бо­жественное положение иметь секрета­ря! Но все-таки через 10 минут еще позво­нил, уточнил правильно ли она записала мой теле­фон. Я сказал. Она повторила. Ах!

     И вот минут через тридцать дейс­тви­тельно ее голо­сок и следом за ней его голос, он уточнял деталь или штрих, как мне показалось.

-Юра, скажите, а это речь идет о вашей офици­альной жене?

-Да-да, - сказал я, - конечно.

-Вы позвоните минут через 15, Вам да­дут телефон, это мой заместитель, он все сделает.

     У меня от радости вздохи появи­лись, от сказоч­ной жизни. Теперь вроде бы как у меня штат увели­чи­вался. Зво­ню. Она мне проворковала новый теле­фон. Я быст­рень­ко вызубриваю  но­вое имя отчество, но шпаргалку все равно держу перед собой, правда написано криво-мелко от радости и торопливости. И это новое Имя От­чес­­тво записало мой телефон. Я жду. Звонит. Это была кульминация, т.е. выс­­шая точка моего радостного состоя­ния... дальше начи­нались падения:

-... С  этим  институтом не получается.  Может быть ка­кую-нибудь другую ор­га­ни­зацию? ... - "такую ся­кую", мыс­­лен­но слышится мне продолжение его голоса.

-Ну наверно, - говорю я,  расстраива­ясь, - сейчас я Вам перезвоню, уточню кое-что.

     Наедине уже думаю: с такой горы  надо только институт брать. Опять звоню.

-Дело в том, что кто-то чего-то не по­нял, - говорю я, - ориентация на институт происходит от того, что  случай особенный на фоне... , - того-то и того-то с такими-то , - перспек­­ти­ва­ми.

-Я этого ничего не знал, - говорит он, - я этого не знал, понятно, - хорошо сейчас я туда и туда еще раз позвоню, а потом к Вам.

-Нет, - говорю я,  предчувствуя,  что он  может объявить о двух неудачах, - нет, Вы позвоните в один только сначала, чтобы мы в процессе звонков научи­лись с ними разговаривать, с институтами. Мы с Вами обсудим и позвоним во второй.

-Хорошо, - говорит он.

     Я торжествую, мои мысли устрем­ля­ются по напрасной радостной дороге вдаль.

-Договоренность есть. Нужно направле­ние. Вам ну­ж­но ехать в Управление т.к.  министерство за этот случай не берется,  такие вопросы как раз решает Управ­ление.

-Понятно, - говорю я печально, т.к. мне поручают очень тяжелый участок рабо­ты. Наконец я соображаю:

-А как меня там встретят? Хорошо чтобы Вы позво­ни­ли туда.

-У меня  нет телефонов, - отвечает Имя Отчество и мы оба, наверно, ощущаем печаль вынесенную в заго­ловок расска­за, т.е. как трудно работать без секре­таря.

-Ну давайте, я сейчас начну звонить по 09 узнавать, - говорит он, невольно ста­вя меня в положение бестакт­ного чело­века.

-Да нет, я сейчас узнаю телефон, - го­во­рю я.

      Как ни странно, мои многостра­даль­ные пальцы оказа­лись вовсе не та­ки­ми многострадальными и я сразу же после первых двух цифр услыхал голо­сок девушки очень маленького размера и очень удален­ной, так кажется пока говоришь и как будто неудобно ее та­кую малень­кую беспокоить всем горо­дом о всяких вопросах и я де­лаю ошиб­ку, записываю только первый телефон Управ­ления, который веро­ят­но стоит в коридоре на тум­бочке и к которому никто не подходит. Имя Отчество мне говорит, что он не дозвонился, и что уже его время истекло, он улетает на само­лете на Байкал.

-Извините, что больше ничего не успел сделать, - гово­рит он.

-Ах, это Вы извините, что у Вас самолет ... а тут такое дело.

     Так разговаривали мы на прощание, оба прекрасно понимая и чувствуя, что: да, вот, так вот она горькая правда жизни, вот она терпкая на вкус истина - невоз­мож­но работать без секретаря. Я тут же звоню секрета­рю, жалуюсь ей. Она меня утеша­ет, воркует. И тут я сделал еще одну ошибку, я сказал:

-Да я дал телефон самый первый, кото­рый мне дали, и к которому никто не подходит, и Имя Отчество не могло дозвониться, там же у них были навер­но, еще телефоны.

-Вы позвоните,  узнайте эти телефоны, - сказала она мне, - а потом мне скажи­те, - сказала она, я увидел свое сколь­жение куда-то вниз в ужаснейшую без­ыс­ходность, в беспросветность, в бес­про­будность -  работать тяжко и тяже­ло работу, которую невоз­мож­но сделать без секре­та­ря. Даже секретарь сама ее не смогла сделать и мне поручила! Но я все вынес. Все.

     ... Это был первый раунд. Все отк­ла­дывалось на завтра .

 

 

                                                                                                                            1984

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    н е   н о р м а л ь н ы й

 

     ч е л о в е к

 

 

 

 

     я познакомился с ним в литобъеди­не­нии. Я писал рассказы и стихи, и он писал рассказы и стихи. Я писал стихи черт знает о чем, а рассказы о своих приключе­ниях, а он писал стихи о ро­­ди­не, а расска­зы, кажется о наших современниках.

     Внешность у него была располагаю­щей, он был похож на ихнего Кеннеди и на нашего Кирова - внешне произво­дил впечатление лицом солидное и держался с достоин­ством. Но он носил на лацкане "поплавок", как говорят вульгарные люди о значке с высшим образованием в виде удлиненного ромба. И, к сожалению, только от этого и был переисполнен или перенаполнен достоинст­вом. Плохо если досто­ин­с­тво приобретено, а не находит­ся в нем самом и неуютно такому человеку в мире. По образованию он был психо­лог (а может быть был психолог даже от природы) и, наверно знал что делал - встречаю-то как говорят по одежке.

     Он постоянно возвращал беседу к критике общест­ва, при этом был суров, беспощаден и даже иногда убедителен, но беспощадность и делала его неубе­дитель­ным до конца.

    Только сильным свойственно спокой­с­т­вие и до­бро­та. И я радовался, что он не убедителен мне нравилось в этой помпезной само­уверенности видеть  изъ­ян.

     Мы расстались с ним на много лет. Я за это время влюб­­лялся много раз в разных женщин. Одна даже родила мне ребенка (может быть от меня, а может быть от своего мужа). А он тоже имел успех у женщин и то ли у двух, то ли  у трех из них остались его дети. Я устро­ился рисовать сказки для детских учере­ж­дений ("Детс­ких Садиков"), а он, как оказа­лось, стал работать в магазине санитарным  врачом. Встретила вот его моя жена, не знаю где, на улице, на­верно, и рассказал он о себе:

-А я, - говорит, - размножаюсь усилен­но, только вот девушки потом сильно ругаются, когда я с ними расста­юсь. А  в магазине я все время как санитарный врач про­пус­каю к продаже гнилую кол­басу - пусть едят ее эти полпотовцы,  пусть едят!

     Как видно он остался так же гневен и суров, как раньше. А кто "полпотов­цы" мне моя жена объясни­ла: это мы с тобой. Но думаю: я обыкновенный чело­век,  моя  жена  обыкновенный че­ловек, и он обык­но­венный человек, и девушки его - каждая, обыкно­венный чело­век, и дети его - каждый, обыкно­вен­ный человек, и зачем же нам всем гнилую колбасу есть? Просто он немного не нормальный этот быв­ший психиатр, да и глуповат, логики нету: у меня один ребенок, а у него два или три, зачем же, образно говоря, кормить их гнилой колбасой и называть полпо­тов­цеми?

     Не даром я видел в нем изъян, в его самодоволь­ной позе, в его гордых пле­чах и его авторитетном взгляде. Возна­градилось мое молчаливое терпение и смыты мои обиды от того, что я терялся от его твердого голоса и пышной тер­минологии           .

 

 

                                                                                                                                 1984

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     н а  э т о й   д а ч е

 

     м у ж ч и н ы  в ы п о л н я л и

 

     р о л ь   ж а н д а р м о в

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     хотел написать традиционную фра­зу. "Я приношу извинения читателю за то, что мой рассказ прервал­ся, но дело в том, что тетрадь в которой я писал взял мой отец, когда мы с ним сегодня играли в пинг-понг". 

А потом подумал: Боже мой, читателю же совершенно наплевать на мои извинения и я сам бы на его месте наплевал, потому что  надоело уже - и дача, и две женщины, и два жандарма,  и ребенок. Но только вокруг одни рассужде­ния и ничего не происходит.

     Слава Богу, у меня в кармане оказалась еще тетрадь и я начал пустую страницу и начал про­должение про "жандармов". Итак один из них все-таки копал огород под целлофановым  парником, а второй писал пейзаж. Нако­нец первый, что был в комбине­зоне подошел утом­ленной походкой, как будто удав, который только что про­глотил за углом кролика, и встал рядышком с живо­пис­цем.

-Юра, а тебе не кажется, что ты пи­шешь часто только потому, что счита­ешь себя художником, ну, а вроде бы, тогда хочешь - не хочешь, надо писать, а писать тебе не хочется особенно; и еще: почему еще надо писать, потому, что с каждым разом увеличи­ва­ет­ся твое коли­чес­тво написанных картин, насле­дие?

-Да, иногда так и бывает, - отвечал тот другой и спокой­но наносил краску даль­ше. А первый жан­дарм удовлетво­рен­но отходил. Ему нравилось, что второй жан­дарм не запирался и не отнекивал­ся, а признавался.

     И оба они оставались удовлетворен­ны­ми, один радо­вал­ся, что сказал то, что наболело и рвалось наружу, а вто­рой радовался, что ему уже не мешают  больше,  что все произошло так коротко и быстро, ну и конечно приятно было и от того, что он не соврал, а мог позво­лить себе говорить правду, хотя бы и небольшими порциями.

     В комнатах было холодно еще с зи­мы и туда никто не заходил. Все бродили или вокруг домика, по тропин­кам, на всех грядках уже вовсю росли цветы,  овощи и ягоды,  которые еще даже не цвели и были похожи на обыкно­венную траву. Или захо­дили посидеть на диване в кухне. А кухня - это был отдельный маленький домик с печкой, ее протопили и было тепло. Кстати жандарм, что писал пейзаж,  сидел довольный и все время про себя рассуждал: дрова я нарубил, а теперь могу писать пейзаж,  только бы поесть неплохо. Тогда  он звал свою под­на­дзор­ную женщину и спрашивал:

-Лар, когда есть будем?

-Все на плите стоит, - отвечала она.

-Так я и спрашиваю, когда есть будем?

-Все стоит на плите, не знаю.

-Что значит "не знаю"? Варится или все готово?

-Стоит на плите. Все готово.

-Ну, так когда же будем есть?

-Не знаю, скоро, наверно.

     После такого разговора писался или рассматри­вал­ся пейзаж, тогда он вста­вал и отходил на нес­коль­ко шагов назад, а раскладной стульчик при этом обяза­тель­но па­дал. Жандарм недоумевал каждый раз, почему он лежит, и замечал это только тогда, когда собирался садиться.

    В тоже время, и это наконец о стро­гостях: кроме того, что он писал пейзаж, он поглядывал на часы, на счет обеда. И это имело очень важное для него значение - не пропустить уклады­вание мальчика спать после обеда, как это полагалось. Так, что когда он хотел есть, он кричал "Лар!", а когда вспоми­нал, что надо уложить ребенка, он смотрел на часы. Он неотвязно и неот­с­тупно хотел его уложить, чтобы урезо­нить его этим, посадить его на свое место, чтобы он не мозолил глаза, прохажива­ясь по даче по всяким своим глупым поводам и не выкрикивал  свои глупые крики или заводил то с одним, то с другими глупые разговоры.

     И еще было интересно то, что оба жандарма сочувствовали своим жертвам. Тот жандарм в ком­би­не­зоне сочувство­вал худенькой женщине с ребен­ком и осуждал их преследователя - жандарма в пальто, а жандарм в пальто всегда улы­бался, когда говорил с тол­стушкой, которую курировал жан­дарм в комби­не­зо­не.

     Может быть, и поэтому тоже  они  любили встре­­чаться на этой даче, чтобы разрядить напряжен­ность своей домаш­ней жизни, хотя ведь дача, собрав их всех на своем весеннем зеленом лоне огороженном деревян­ным заборчиком, на подобии некого увеличи­тель­ного сте­к­ла подчеркивала и давала более явно разглядеть те трагические и суровые отношения которые сформирова­лись меж­ду опекунами и опекаемыми, т.е. между храни­те­лями спокойствия и их жертвами.

     Наблюдая как жандарм в комбине­зо­не гоняется за своей жертвой, отби­рая у толстушки сигареты, жан­дарм в коричневом пальто опускал или при­под­ни­мал кисточку от своего пейзажа и улыбался, однажды он сказал даже своему прияте­лю: "Ты знаешь, пре­сле­ду­ешь ее как рабо­вла­делец-плантатор своего черно­го раба, вернее рабы­ню". Действительно толс­туш­ка была все-таки женщиной как ни как. Он настигал  ее торопливым бегом и кричал грозно и страшно, сводя  брови в страшные складки, напоми­на­ю­щие паука птицееда, сам я лично такого паука не видел, но просто написал для устрашения читателя.

     А жандарм в комбинезоне все вре­мя шутил и играл с мальчиком, выска­зы­вая таким образом ему свое сочувст­вие и смягчая строгость надзора жан­дар­ма в пальто. Он вдруг хватал улыба­ясь мальчика, поднимал его и он повиз­гивал от радости и копо­шил­ся в воздухе ручками и ножками, как маленькое насекомое. Это была блаженная минута и для него и для его матери. Но жандарм в темном коричневом пальто еще больше насупливался, т.к. ревновал - то есть меры надзора и преследования внутри его не противоречили, а как жених с невестой шли рука об руку с желанием быть любимым.

     Все хотели быть любимыми на этой даче, но действия каждого были раз­ные. Мальчик хотел делать так как ему хочется, то кричать, то бегать, то прыгать и быть люби­мым, может быть, как раз именно за свои прыжки и кри­ки и беготню или свои глупые детские  разговоры. И его мать, худенькая  жен­щина, которая лежала на диване на кухне и смотрела телевизор, хотела быть любимой  и,  может быть, и за это в том числе умение поне­житься и посибаритствовать, это же в какой-то мере разгул души и ее порыв, и она ощущала сама себя в этом лежании и  бесконечно-беспечном смотре­нии теле­ви­зора чем-то до­пус­тимым, вполне са­мо­до­ста­точным, наконец-то! дома-то его не было, жандарм в темном пальто, что сидел возле маленького кухон­ного домика и писал калитку с рукомой­ни­­ком, не хотел телевизора, и объяснял его злом, пожи­ра­ющем человеческую жиз­не­­де­я­тель­ность и просто жизнь в целом. И толстушка хотела быть счаст­ливой в своих беспечных жестах рук, зажигая си­гарету. И нако­нец жандарм в ком­би­незоне, который уже вскопал нако­нец землю лопатой под целлофа­но­вым до­ми­ком, хотел быть счастливым в том, чтобы быть убедительным, быть поня­тым в своих рекомендаци­ях настойчи­вых и принци­пи­альных есть овощи, бегать  утром  и вечером,  не пить и не курить.

     И тем  ни менее все были печальны и раздраже­ны оттого, что их существо­вание не принимается, а бесконеч­но корректируется и контролируется.

-Оля! Брось сигарету, я тебе говорю! - рявкал жан­дарм  на толстушку.

-Ах, оставь меня, перестань мною ко­мандовать, хва­тит, - отвечала она, за­тягиваясь, - надоело.

    Жандарм замолкал, уходя в себя. И от этого стано­ви­лось очень тихо и в этой тишине казалось, он невидимый уходил по невидимой дороге, садился на невидимый поезд и уезжал неведомо куда, от этого было тревожно.

 

 Улучив минуту жандарм, занятый пейзажем, нае­ди­не говорил улыбаясь,  опустив кисточку с краской и чуть ни касаясь ею своего пальто, но все-таки не касаясь, он давно уже рисовал крас­ками и руки были ученые:

-Мужчины на этой даче выполняют роль жандар­мов.

-Что? - оторопев спрашивал жандарм в комби­незоне.

-Мужчины на этой даче выполняют роль жандар­мов, репрессируют, пресле­дуют, следят... - повторил жандарм в коричневом пальто на плечах.

-А... да, ха - ха - ха! - громоподобно  расхохотался жандарм в мешковатом синем джинсовом комбине­зоне, - и ты ме­ня воспринимаешь, как я тебя?

-Ну да, когда вижу, как ты не даешь курить Оле.

 Они оба счастливо улыбнулись. Ка­кая счастли­вая по­ис­ти­не минута. Зна­чит, все-таки иногда улыбались и жандармы! И они теперь так милы и  еще больше вызы­вают у меня сочув­ствия.

Что мешает их счастью? Трудно сказать. Мо­жет быть женщины, всту­па­ю­щие второй раз в брак и имея детей,  стараются все приспособить к себе и к своим де­тям и сами не принимают мужчин где-то в глубине самих себя? Может быть и сами мужчины что-то похожим образом делают не так?

 ... Посмотрите ... кажется, они счастливы когда обедают. Ну да, это настоль­ко уже непосредствен­ное заня­тие, что не требует особых взвешиваний, так ли  все или не так. И кажется во сне ... хотя брови-то привычно чуть напряжены .

 

                                                                                                                   13мая83

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     к л у м б ы

 

     п е р е д   д о м о м

 

 

 

 

 

 

     перед домом были клумбы, клумбы вечно-зеленых кустов. Они шуршали по моему кожаному пальто каж­дый раз, когда я приходил. Они были очень узко  поса­же­ны и из-за этого дом казался не­обитаемым, как будто бы здесь никто не жил.

     Представьте от калитки к дому идет тропинка цемен­тная, а кусты с  мелкими твердыми листиками разме­ром с женские ноготочки и вот кусты с твердыми зелеными листочками обра­зу­ют две округлые извилины двумя полукругами и они ведут тремя путями к дому: прямо - в каких-то торжествен­ных случаях, которые трудно себе по­чему-то пред­ста­вить, и к левому и правому углу дома. Все обычно ходили левой стороной, и я, и хозяин дома, и его кошки, а правой стороной он тоже ходил, я видел это, но это было только потому, что он  решил обой­ти весь дом,  он любил его наверно обходить и в последнее время, видимо прощаясь со своим про­ш­лым - у него умерла жена.

     И он давно, уже полтора года, обхо­дил и все комнаты и все веранды (а  веранда была только одна к счастью), и свой сарай, где у него была мастерская  и нигде ее конечно не встречал и удивлялся не этому - это было понятно, а удивлял­ся тому, что он ожидал ее уви­деть: в нем самом внутри все время раздавались то шуршанье ее платья по стене или занавескам в комнате, то скрип половиц, то шле­панье ее тапок в тех местах комнаты, где не было поло­виков. Или же прежде чем завернуть за угол дома он представлял ее, виднев­шу­ю­ся какую-нибудь сквозь стекла ве­ранды. Или, открыв дверь в какую-нибудь комнату, он представлял, что увидит ее спину в ее платье,  как будто она стоит и тряпкой вытирает пыль со спинок кровати. Но ее нигде не было и он удивлялся, затянувшейся уже на полто­ра года игре с самим собой и своим домом.

     И еще почему с левой стороны все любили обхо­дить дом - и он, и кошка, и я: слева, пройдя вдоль стены, выхо­дишь под нависшую крышу из лоз виноградных, так же как, например, в сказках дом из шоколада или молоч­ные реки, или кисельные бе­рега - это вещи вызывающие у нас невольно при­ятное чувство. Поэтому и я, и он, и его кошка, вооб­ще все - ходили слева. Но только я видел зимний сад, а кошка и он, и все всегда мысленно к этому  зрелищу добавляли и его летний вид.

     Он, наверно, прожил в этом доме не меньше пяти лет  - я забыл его спро­сить. Хотя у меня очень мало было вре­мени для вопросов. Он все время гово­рил и  паузы были маленькие и я только иногда задавал вопросы, да и то уточняющие какую-нибудь мелочь  ерунду - чтобы он ощутил контакт со мной, в основном.     Он был в таком возрасте, когда  хотят рассказать кому-нибудь что-то (это весьма грустная мысль  ко­неч­но в этом рассказе). Он уже понимал в глубине, что скоро он перестанет делать все то, чем он жил последние годы и сам уже забудет и уже забывает множество хитростей и тонкостей в разных делах, которые открывал или после множества неудач или собирая, видимо, разные секреты у разных людей.

     А делал он знаете что? Сейчас я вам расскажу. Он был любопытный человек. Во многих разных домах я всю жизнь встречал статуэтки с кошками и лошад­ками, орла­ми и медведями, которые блестят, молча­ли­во смот­рят и имеют сбоку, или сверху щель, что­бы туда бросать мо­нет­ки - вот он делал такие копил­ки для людей. Позна­комиться с таким человеком, это все равно, что увидеть киноартиста на его даче или писателя у себя, или загля­нуть за обратную сторону зеркала в детстве, т.е. увидеть нечто скрытое обычно от наших глаз.

 

     Я постучал в его ворота, поражен­ный нереаль­ностью и безжизненностью дворика с вечнозеле­ными кустика­ми, так как при полной иллюзии и пол­ном впечатлении, что в доме никто не живет и не может жить, но однако окна не забиты и на окнах занавески,  и там кто-то все-таки есть и кто же они? Кто же они, там живущие в нереальности, было интересно.

    Я постучал и никто не ответил, и ничего не шелохну­лось, и  стук мой (я стучал своими ключами от квартиры по железному заборчику)...  и стук мой  давно спрятался в закоулках зимнего сада, а я давно ушел к другим домам этой улицы, как он появился на углу улицы и крикнул меня:

-Вы мне стучали?

     Я увидел его и подошел к нему  поближе и уже поближе спросил, нет ли у него свободной комнаты, но спра­шивал просто так конечно, мне было важно просто убедиться в том, что в доме живут все-таки и удовлетво­рить  любопытство, кто же там живет, что за человек? И он тоже оказывается вышел, чтобы просто познако­миться со мной,  первым  встречным из-за любопытства:

кто я и зачем?

     И когда мы поняли, что приятны друг другу, мы не захотели расставаться, и он пригласил меня в дом и я с любопытством пошел.

Я с удовольствием шел следом за ним и вечнозеленые кустики (чуть ниже пояса, но выше колен)прошуршали за нами и я оказался у него во дворе, который уже описал - это был вид зим­него дворика с виноградными лозами, которые деревянной паутиной оплели двор и навесили над ним крышу.

 

     Он провел меня сразу к себе в мас­терскую и там мы курили и пили до­маш­нее вино, и породнились душами, не осознавая этого, ни в словах, ни в  признаниях, а внутренне, глубоко внут­ри: у него умерла жена, а я оставил свою жену, почти что одно и тоже. Только хоронят мертвого человека, а когда оставляют, то как будто замуро­вы­вают заживо. Мне было очень хоро­шо там в мастерской этого игрушеч­ника после стакана вина.

     Он говорил и ему становилось легче,  так как в нем накопилось и мне хоро­шо потому, что я понимал его: пони­мал и его потерю и что ему нужно поговорить, и что я его утешу, да еще так просто и легко, тем что выслушаю, что он расскажет.

     Совершенно неожиданно в мастер­ской появи­лась старушка, его матушка. Она показалась такой старой, что я даже и не пытался разглядеть черты ее лица. Она уселась на стул в другой ком­нате, а мы разговаривали. Потом она прислонилась к косяку двери, слушая его рассказ, о том, как умерла его жена,  с которой он прожил двадцать пять лет. И я заметил на ее лице следы грусти. А когда она поняла, что я это заметил, ее лицо чуть сузилось у подбородка и глаза ушли в себя, я увидел, что она расстраивается и сейчас заплачет, как моя мама и как к своей маме я  подошел к ней смело и ласково, погла­дил ее и сказал так, как бы сказал своей матушке "не расст­раи­вай­тесь, чего  рас­стра­иваться?".

-Жалко мне  ее, - сказала  она, - она была очень хорошая.

     Как ни странно, я поверил, что та женщина была очень хорошая им всем,  для них для всех, что это не только минута огорчения за сына, за его печали.

     Я подумал, что голос у нее был лас­ко­вый и тихий, и что она была добрень­кая и умненькая, всех учила правильно и по-доброму жить. А то бы без нее этот игрушечник совсем бы одичал сре­ди своих кошек и медведей,  навер­но - подумал я тогда - и на него просто нельзя было смотреть как на ... или просто пустое место или как на ужасно неприятное зрелище для взгляда, или как смотреть на солнце,  так как ничего не видно в конце концов, если прис­таль­но вглядываться, так и с хитрыми и ловкими людьми, хитрость их делает невидимыми и даже почти  несущест­вую­щими, не только для нас прос­тых людей, но и себя-то они, наверно, едва ощущают или даже точно не ощущают как реальность - так нечто эфемерное: только лишь и видны и нам и им самим столкновения от неких явлений, которые им удается от столкновений неких явлений, которые им удается стал­ки­вать благодаря своей хитрости.

     Старушка, видимо, успокоилась, что сын ее не делает особых глупостей при всем при том, что он, наверно, уже пил  с утра свое домашнее вино, но он не был пьян действительно, а просто он был бесконечно добр,  как добры люди  а несчастье, потому  что доброта  зовет  к себе доброту, и от всех окружающих находя себе, таким образом, утешение и тепло.

     Так грустно было уходить от него по той узкой тро­пи­ночке между веч­но­зеленых кустов, которые насадила ока­зы­вается его жена и он даже сказал как они называ­ются, но я то ли забыл, то ли мне это название не  вспомина­ется, как сколько-то видимо непривыч­ное или неприятное для вкуса людей из средне российских мест.

        Одиноко выглядела его фигура среди кустов перед домом .

                                                                                                                             3мар80

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                      

 

       М .     в   П а р и ж е     

 

 

 

 

                                               а теперь напиши рассказ

                                                                               про меня в Париже...

                                                                                                      (из разговора)

 

 

 

     не потому что я влюблен, а по дружбе и из-за скуки я вгляделся в проходившую женщину и чуть ни свалился с  перил  -  по  улице  шла Мальцева и  рядом  с  ней еще человек пять или шесть. Вот так встреча в чужом городе! как тесен мир! За тысячи километров от России среди людей сплошь говоря­щих на непонятном  языке, где почему-то то и  дело говорят "бьен" и "о, ви!" и улыбаются по не понят­­ным причинам - вдруг идет  Маль­це­ва как всегда неизвестно куда. То, что спутники ее будут пить вино и танцевать, я  не сомневался, но что будет делать она среди них, как всегда было не понятно, хотя она всегда с ними и танцует и пьет вино, но все это делается с отсутствующим видом.

     Но впрочем я давно знал, что она получеловек, а полу­девушка-дух. Дух, который существует в ожида­нии собы­тий, а едва события начинаются, то она исчезает куда-то оставляя собеседникам свое тело со странно улы­ба­ющимся ртом, глазами смотрящими одним гла­зом на собеседника, а другим в себя.

     Когда они скрылись за углом, я опять присел за  толик и принялся за остывший бифштекс с селенью.

     Этот рассказ никогда бы не был написан, если бы не случилось некого совпадения в тот день, а имен­но меня пригласили в гости в тот дом, где я застал Мальцеву со своими знакомыми. Все  было  так  как  всегда:  она сиде­ла в кресле, а компания  шумела,  кто-то чего-то громко говорил  и  гудели  тру­бы под щелканье чарльстона: тру-ту-ту-чит-чист-чиш-чиш-тру-ту!

     Не потому что я влюблен, а по дру­жбе и из-за скуки я подошел поближе и присел несколько сзади ее.

-О чем ты сейчас думаешь? - спросил  я  мысленно ее и услышал в ответ:

-Думать бесполезно, потому что все рав­но ничего не придумаешь. Поэтому я ничего не думаю, а просто хочу.

-Чего же ты хочешь? - спрашиваю мыс­ленно и она объясняет:

-Хочется разного: что бы было всем ве­се­ло и хорошо, - говорит ее тело, а дальше слышен шепот, шепот, я подхо­жу ближе и чуть наклоняюсь ... и,  ну конечно, шепчет не она сама, а кто-то вместо нее, пока она спит с открытыми глазами, т.е. ее дух.

     Не потому что я влюблен, а по дружбе и из-за скуки я запоминаю этот шепот:

-Я устала, ох уста-а-ла смотреть на свои пальцы, потому что они напоминают мне о дожде, который ...сбегает ... знаешь? ... как школьники с уроков ... по водосточным трубам.

     Она повернулась ко мне и спраши­вает меня:

-Юра, как ты здесь очутился? Вот так встреча!

-Меня случайно пригласили в этот дом.

-Правда, как это удивительно, но кто же?

-Мои знакомые, вот у окна, видишь, стоит человек?

-Нет, не  вижу, - отвечает она, - ах,  да,  вижу теперь.

     Не потому, что влюблен, а по друж­бе и из-за скуки я записываю и то, что сказало ее тело со странно улыбаю­щим­ся ртом:

-Так хочется,  что бы всем было сейчас хорошо. Да?

-Да, - говорю я .

                                                                               1983

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    к о ш к а,    в о р о н а

    и    л и с т о к

    о с е н н и й   с   д е р е в а

 

 

 

 

 

 

 

     в одном месте жила ворона  и  была  она очень хорошего нрава, то есть я хотел сказать "харак­тера". Когда на  нее посмотришь,  она всегда нетерпели­во, но уверенно что-то делала.

     И вот как-то ей попалась на пусты­ре между домов кошка, и они разгово­ри­лись.

-Хорошее место, - сказала ворона.

     Но кошка промолчала.

-Скорро и лету конец, вернее даже осе­ни.

-Да, сегодня 27 сентября, - поддержала наконец бе­се­ду кошка.

-И Вы тут часто гуляете? - спросила во­ро­на.

-Я здесь не гуляю, а греюсь на солныш­ке, - уточнила кошка.

-Да, это хорошее дело, погреться.

-А Вы-то, я смотрю, все время заняты и совсем не отдыхаете, спросила кошка.

-Это для меня, как отдых - прогулива­юсь и иногда чего-нибудь нахожу и полакомлюсь.

   Ворона оглянулась, нет ли чего-нибудь съесть. но ничего не увидала.

-Я очень рада, что с Вами разговори­лась, - сказала воро­на, от этого мне так хоро­шо на душе и кажется что и воз­дух какой-то здесь особенно хоро­ший и вся местность очень красивая.

-Да, здесь тихо, - отвечала кошка.

-А Вы здесь часто бываете?

-Я живу в доме напротив, - отвечала кошка.

-О, как это удобно, Вам очень близко добираться сюда.

-А Вы издалека прилетели?

-Я живу далеко, на станции в деревян­ном вагоне.

-Ах, как это заманчиво... и экстраваган­тно.

-Но иногда я, если задержусь, могу за­ночевать на каком-нибудь дереве.

-Да что Вы говорите, как романтично опять-таки.

-Нет-нет, Вы преувеличиваете - ночевать на дереве, это довольно обыкновенное дело.

-Но Вы  меня поражаете все время, и ветер, и дождь - и куда Вы кладете голову - на ветку или под крыло?

-Не обязательно, я  даже просто  могу держать голо­ву прямо и спать.

-Д?! Я обязательно свернусь клубочком и нос мне надо сунуть во что-нибудь мягкое.

-А у Вас действительно очень  пушистая шубка.

Ну что же, я, пожалуй, пойду по своим делам, - ска­зала ворона.

-Но подождите, - сказала кошка, может быть, Вас угостить чем-нибудь? Может быть, зайдете ко мне в гости?

-Ах в гости!? О! Я очень люблю ходить в гости, - от­вечала ворона, пожалуй, я пойду.

     И они отправились вместе. Зашли в подъезд. И пош­ли по лестнице.

А на каком этаже Вы живете? - спросила ворона.

-На двенадцатом.

-Как замечательно. Но только, знаете, зачем же нам счи­тать  ступеньки?  надо  бы просто полететь. А?

-Ах, простите, - сказала кошка, - что я вмешиваюсь не в свое дело,  но можете не считать  их, их ровно четыреста шестьдесят восемь.

-Ничего себе! - удивилась ворона, - а  не  будете возра­жать, если я буду лететь?

-Да, пожалуйста,  только  не  очень  хлопайте крыль­ями, а-то это будет беспокоить соседей.

     Кошка перебирала лапами и ворона делала три взмаха крыльями и приземля­лась на каждом пово­роте, поджи­дая кошку. Но и за эти три взмаха шерсть кошачья успевала вздыбиться и не скоро успокаи­валась.

-Ну вот смотрите какой  здесь  вид ,- сказала кошка на крыше дома, - а может быть,  Вас угостить чем-нибудь?

-О да,  конечно не откажусь, - говорила ворона, в упое­нии расхаживая по крыше и осматривая дали.

      Яства были принесены и съедены. Что именно я не разглядел. Я подглядывал, честно говоря, из-за трубы, превра­тившись в сухой лист, случайно вроде бы приле­пив­шийся во время  ветреной и дождли­вой ночи.

-Как Вам понравилось угощение? - спросила кошка. -О! Я люблю всякие копченые вещи, - отвечала воро­на, разже­вывая очередной кусочек.

-Тогда приходите почаще.

-Разумеется-разумеется, долго я рассуждать не люб­лю, собираюсь обычно мгно­вен­но ... буду Вас наве­щать с большим удовольствием и даже мне пришла счастливая мысль, я научу Вас летать, это очень просто.  А Вы меня научите мягко ходить. Да? Вы не против?

-О, пожалуйста, я всегда буду очень рада, но только у меня нет крыльев.

-Да-да, это неважно, существует два способа ле­тать: оттал­ки­вание от воздуха...

-Крыльями?

-Крыльями, и это Вам не подходит.

-А второй?

-А другой - вместе с воздухом, но только нужен ветер.

-Хм, ветер как раз раздобыть очень просто, - вооду­шевлено сказала кошка.

-А как же? - удивилась ворона.

-А вот смотрите.

     Кошка подошла к трубе и стала скрести когтя­ми по жести около трубы и на самом деле потяну­лось какое-то гуденье из трубы, и стало прохладно.

-Как это Вы достигаете таких чудес? - воскликнула ворона и подошла поближе. Кошка, не переставая шаркать лапой, объясняла:

-Видите как много облаков и как они зашевели­лись?

-Ну-да, действительно настоящий ветер.

-И так вот, им не очень нравится этот звук.

     Звук действительно был грустноватым: зарк, зарк, зарк, зарк, зарк, зарк, зарк! Вот такой вроде бы.

-А по-моему очень даже музыкально, - заметила, скосив голову ворона.

-...Но им он не нравится. Они начинают переме­щаться подальше, начинается ветер, от того, что вне­­запно сол­нце нагревает воздух и теплый воздух легче холодного, устремляется внезапно вверх и еще больше подгоняет облака.

-Ах, как необыкновенно, о, мир фантастически полон тайн и чудес, и вроде бы так просто. Какая Вы необычай­ная умница!

-Нет-нет, это я не сама открыла, в отдельности я все это замечала,  но воедино все связать бы никогда не смогла  - я просто люблю погреться на солнышке под балконом профессора физических наук, когда он занимается урока­ми со своим сыном или со своими студентами.

-Ах, не продолжайте, не продолжайте - я умираю уже от зависти, а нельзя ли и мне хоть разочек, хоть когда-ни­будь приобщиться к этому заманчивому ... заман­чивому э ..

-Уроку?

-Нет, не "уроку",  это слово я не люблю,  оно скучно­ва­тое ... заманчивому э...

-Ну-ну?

-... Вашему время препровождению! Приобщиться?

-А! Пожалуйста, хоть сейчас.

-Ох, не убивайте меня, - замирая  от восторга ска­зала во­­рона и она чуть не каркнула торжест­венно ликуя.

      И она оба направились к противоположной части крыши. Я тоже спланиро­вал, как меня учили сифа­нофо­ры, к ближайшей трубе.

-Холодная масса  воздуха  опускается вниз, а теп­лая вверх, - слышался чей-то голос.

-Ах! Ах!, - шептала ворона захлебываясь, - какой чу­дес­ный балкон...  И здесь так каждый день  с утра до вечера?

-Нет-нет только на этой неделе. Мальчик не хочет пони­мать и плохо решает какие-то задачи и поэтому профес­сор обычно целую неделю ему объясняет одно и тоже, а через неделю уже что-нибудь другое.

      Они полчаса сидели на крыше и перемарги­вались, кошка с вороной. Мальчик был очень не вни­мателен, наверно, действительно так как все эти полчаса только и слышалось одно и тоже: что холодный воздух опуска­ется, а теплый поднима­ется. Ворона прямо действитель­но умирала от вос­торга от восторга. Она лежала на краю желоба, све­сив  голову  и моргая вдруг часто-часто одним  глазом,  кото­рый был обращен к небу и все время приго­ва­ри­вала, после очередного объясне­ния про­фес­сора:

-Волшебные слова! Волшебные  слова!  Холодный вниз, а теплый наверх!

      А повторяя слова эти или за мальчиком или за профессором она даже иногда закрывала глаз и делала глотательные движения, как будто снегом лакомилась или слюну проглатывала. В конце кон­цов она не выдержала и сказала:

-Сейчас же начнем летать, только надо листок кар­то­на или фанеры.

      Они вдвоем направились куда-то и через де­сять минут появились с куском картона. Кошка вскараб­калась на него, а ворона клювом подпихивала кошку, лежащую на картоне, к краю.

      Наконец вдруг кошка восседающая, вернее при­лип­шая к картону, плавно скользнула с крыши наби­рая высоту. Ворона летела рядышком, радостно нау­чая свою спутницу.

      Я не последовал за ними, так как проголодался и решил, что пора пообедать. Я, обгоняя их, сплани­ровал потом резко в низ и в бок. А принимая чело­веческий вид, как всегда вроде бы, зашну­ровывая ботинок. Когда зашну­ровываешь ботинок, прохожие не замечают твоего возникновения. Им кажется, что шел, шел человек и внезапно нагнулся. На обед у меня была жаренная карт­ош­­ка с  котлетой, и суп из пельменей, а на третье компот из черной смо­ро­дины. Очень вкусно .

 

 

 

                                                                                                                         октябрь 83

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      з а п и с к и

 

      х о л о с т я к а

 

 

 

     опять начинают спрашивать: сколь­ко время? И как хорошо стало жить,  когда я прихожу все уве­рен­ней и  уверенней, что его нету. Все люди ста­ра­ются о нем забыть, а  его просто нет. Потому оно есть и его нет - что это неверно толкуемое и по­нимаемое слово. Под ним надо ограничивать пони­мание превращений с предмета­ми во время движе­ния в пространстве. "Дерево рас­тет" говорят все и они правы не в том, что ему нужно время для его роста,  а в том,  что оно заполняет пространство,  вытягиваясь и поднимая свою вершину от корней.

 

                                                                     *

     как прекрасно и спокойно от того,  что я нашел, что времени нет (как труд­­но мне теперь будет говорить с людьми, конечно) и потому мне так хорошо, потому, что я взглянул перед собой на мир и увидел его таким, каким он есть на самом деле.

 

                                                                     *

 

     я понимаю, что людям легче все представлять не так как оно есть,  потому что с ними происходят измене­ния и превращения начиная с детства и они все рассматривают с точки зрения этих превраще­ний, условно назвав их словами: часы, недели, года и т.д.

 

                                                                       *

 

     я понимаю, почему меня боятся как привидение, потому что каждый чело­век живет в том мире, каким он его видит и понимает. И я живу отныне в другом мире, но они не знают в каком. Внешний мир в большинстве случаев они так и называют его неточно "по­тусторон­ним", считают миром умер­ших и "ушедших". Итак они думают и ви­дят это так, а я вижу, что они для меня в другом мире и в моем не существуют,  пока  что. Пока не увидят того,  что вижу я, т.е. отсутствие поня­тия "время".

 

                                                                       *

 

     всякая новая мысль перестраивает для своего сущест­во­вания предыдущую конструкцию совокуп­нос­тей предс­тав­­ле­­ний т.е. сознание и таким образом всего человека, и даже могут делать его невидимым для других.

 

                                                                       *

 

     существует только то, что мы лю­бим, остальное не реально и находится в другом мире, вернее находилось (для  нас) или будет находиться - если мы с ним никогда не сталкивались раньше, а все что было раньше, уже никогда не может существовать, иначе бы прост­ран­с­тво не было бы объемным, а было бы плоским.

 

                                                                       *

 

     многие подозревают  о законах моего мира и поэтому с ними условно можно общаться.

 

                                                                        *

 

     те женщины, с которыми много лет развивались дружеские отношения, а не­кие любовные проиг­ры­ва­­лись толь­ко в голове - те женщины не могут быть  лю­би­мыми, наверно, т.к.  мысль о дружбе уже закре­пи­лась как и закре­пи­лось тормо­же­ние любовных момен­тов где-то очень глубоко, наверно "в подкор­ке" как гово­рят ме­дики, впрочем наблюдение не совсем точное т.к. у не­которых были дети, а у других мужья -  может быть, мне не хотелось боль­ше брать греха на душу после Л.

 

                                                                      *

 

    

 

     я все думал и думал ни с того ни с сего, как же родилось это понятие и наконец догадался: измеряя сколько раз одно событие умещается в другом,  когда оба находятся в движении, они сказали, что за тот период когда солнце появится на горизонте, столько-то раз я сделаю такую-то работу или пройду расстояние, но если бы они это отношение не назва­ли бы абстрактным словом "время" ничего бы не измени­лось. Впрочем наверно многие народы были более объективными и осторож­ными и остано­ви­лись на сравнении дви­жений.

 

                                                                       *

 

     на мне написано какими-то приме­тами, что я оди­нок - то ли мрачен, то ли сосредоточен, то ли ищу взгля­дов, то ли избегаю, а может, быть и ищу и избегаю.

 

                                                                        *

 

     разглядывая друг друга, люди не только мгновен­но прочитывают судьбы друг друга, но и вмешива­ются в них, если у них есть возможность (если   о н а  свободна или свободен другой). Я вдруг почувство­вал ужасную боль ниже живота и скованность на лице и в жестах, про что говорят "он смущен" ... другая причина может быть мои философские  рассуждения о любви - некий биоло­ги­чес­кий про­цесс, родив­ший знакомые мне ранее ощуще­ния и вызвал аналогичес­кие болезненные ощу­ще­ния.

 

                                                                     *

 

     а может быть это запретная зона  охраняемая инстинктами, чтобы  ник­то ничего там не разгля­дывал?

 

                                                                     *

 

     а как же мне быть с часами Эйн­штейна, которые будут показывать раз­ные цифры в зависимости от ско­рос­ти одного из объектов? Особенно с теми  цифербла­тами механизмов, если один из них летел со скоростью околосвето­вой и, совершив космичес­кую одиссею, пред­с­та­ет перед дряхлыми старич­ками исследователями, почему эти прев­ра­щения в смысле одряхления ускоряют­ся относительно кос­ми­чес­кого Одиссея?

 

                                                                    *

 

     так ли? не так ли? на деле еще не ведомо никому. Или это закоулки математики? или заплаты на теории относительности? не ведомо?

 

                                                                   *

 

     в конце концов, космические ско­рости могут косми­чески скапливать и скапливать доли торможе­ния каких-то процессов.

 

                                                                     *

 

     не оставляет мое сознание мысль о пульсирова­нии и может быть даже  в с е г о  на свете  - контакт биологической любой системы был бы энергетичес­ки не экономным постоянно что-то видеть и ощу­щать, а нежи­вая материя тоже может быть пульси­ро­ванно и скачко­образно переходит в разные сос­тояния, и, возможно, даже мысль, она как бы парит над фактами или как Эйнш­тейн говорит, из опыта нет логи­ческого пути к теории, вот и Эйнштейн пульсированно общается с наблю­дени­ями.

 

                                                                   *

 

     ...или как я, например, вдруг вспоми­наю: что кто-то меня хотел с ними познакомить.

 

                                                                     *

 

     очень любопытно, что дерево, сго­рающее в ко­стре, если разглядывать его обуглившуюся и пылаю­щую жа­ром древесину, разделенную на примерно равные участки и что кажется клетча­тым пледом и короче говоря: глядя на эти прямоу­гольники толщи­ной в пол­тора пальца и длинной в три и все это разлинова­ло дре­ве­си­ну, испещрив ее полосками и все это вызывает во мне предположение - что искать надо механизм старения у одноклеточного растения, найдя может быть эту секто­раль­­ность т.к. может быть и от­дельный сектор содер­жит в себе меха­низм, который и желательно найти. Кстати это напоминает гигантскую клет­ку, а клетка это, как известно, миниатюра и нуждается в рассмот­ре­нии в  микроскоп.

        Это напоминает как, имея еди­ницы, неплохо круп­ные суммы считать десятка­ми и, может быть, эта склон­ность у нас идет от природы, которая так похоже присут­ствует в обуглившем  дереве, только клетка здесь не в десять раз увеличе­на, а в миллион, но какая разница, чем измерять, десятками или миллионами? Очень наглядно именно десятки этих клеток бросаются в глаза, которые я изме­рял мысленно пальцами, и в зрительном процессе они являлись десятками. Все это не сущест­венно может быть, но главное, что так хочет­ся экспериментиро­вать, например, обуг­лить часть живого дерева и увидеть в нем присутствие этих прямоу­гольников и сделать срез, равный одному-двум  прямо­угольникам, и исследовать их.

 

                                                                  *

 

     каждый вопрос содержит в себе косвенное доказа­тель­ство, стоит ли ло­мать голову над тем, чтобы доказы­вать это же но другими словами?

 

                                                                   *

 

     те женщины с которыми много лет развивались дружеские отношения, а не­кие любовные проигры­ва­­лись только в голове, те женщины не могут быть  люби­мы­­ми наверно, т.к. мысль о дру­ж­бе и торможе­нии любовных отноше­ний уже закре­пилась где-то очень глу­бо­ко внутри, наверно в "подкорке" как говорят медики, впрочем наблю­де­ние не совсем чистое т.к. у некоторых были дети, а у дру­гих мужья - может быть мне не хотелось больше брать греха на душу после Л....

 

                                                                      *

 

     "случайная встреча" потому прив­лекательна и кажет­ся нам чуть ли ни единственно-возможным условием по­то­му, что она гарантирует выбор по да­же неуловимым для внешнего логичес­ко­го созна­ния, выбор древнейши­ми способами, не известными самим нам, что мы можем назвать интуицией или подкоркой - и в этом больше надежд на счастливый конец.

     А контакты в метро, на улице, в автобусах отвер­га­ют­ся нами, т.к. они поистине случайны и не слу­чайности ищет система наша внутренняя, а на­оборот будующей стабильности. Круг знакомых у человека не случаен - это отбор близких систем и стало быть "случайное знаком­ство" у своих знак­омых - это не просто хороший тон, а не известно даже сколько миллионов лет существующая тенденция .

                                                                                          

                                                       1980

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      д н е в н и к

 

     с   п е р с т н е м

 

 

 

 

 

 

 

 

     это был наш эксперимент. Владе­лец перстня, когда я сказала, что он, этот перстенек и хорош в коробке среди других, но к руке моей не подходит - в ответ сказал мне: "Нет-нет, он вполне даже, мо­жет быть, и идет, и все зависит от тех игр, которые разыгрываются в нашем воображении. То есть они могут разыг­ры­ваться в разных направлениях - или нам мыс­лится, что он не подходит  к  руке или же наоборот, а чтобы реально узнать об этом, надо про­вести экспери­мент, хотя бы в течении недели".

     Я его тут же кажется и одела. Экс­перимент был приятным. Владелец мне показался вполне распола­гаю­щим чело­ве­ком и это вызвало невольный инте­рес  ко всему, что у него находилось в доме, в том чис­ле это касалось и  украшений, которые он сделал сам.

     Оказалось, что одна из его профес­сий, это про­фес­сия ювелира.  Неожи­дан­но. В основном он был, на сколько я поняла, живописец, но он еще занимал­ся литературой,  он сказал, что пишет рассказы, вероятно и стихи, во всяком случае в тетради, кото­рую он полистал при мне, я увидела много мелкими буквами длинных строчек - это были рассказы,  а еще были странички, одна или две с коротенькими строчками и это были явно стихи по внешнему виду.

     Когда он провожал меня, он вышел на лестницу и, сказав "до свидания",  облокотился на перила и смотрел как я спускаюсь. Мне было от этого нелов­ко, во-первых, руки мои были заняты, одна целлофа­но­вой прозрачной сумкой, как он сказал "с таинст­вен­ными вещами", а вторая, которой я скользила по перилам была с его перстнем, который был похож на коричневого паука. Но я не сразу об этом догада­лась.

     Я знала, что он смотрит сверху и знала, что ему видна моя рука - и так я  прошла 3-4 лестничных пролета6 а потом только я услышала, как он запер дверь. Щелкнул замок и я поняла, что я наконец свободна, только перс­тень оставался на мне и как будто та  небольшая часть пальца еще и оставалась не совсем свобод­ной, а как будто бы не-то в гостях, не-то в плену. Все мое тело дышало и кричало: я свободна...(!) ... а маленькая часть пальца была ничья, в том числе и  не  моя,  от  части она была его т.е. владельца. Вот так и начался эксперимент.

     Сейчас прогулялась между столами, прошла из комна­ту в комнату, думала о  самых разных вещах, брала трубку телефона звонить, в одном месте было занято - у моей подруги одной, в дру­гое место  реши­ла позвонить попоз­же, думаю там еще спят. А потом опять вернулась к свое­му дневнику и мне вспомни­лось, когда я взглянула на испи­санные странички дневника, что он, владелец, очень странный чело­век и даже почти нереальный, потом я даже позвонила к нему, он сказал "алле, я  Вас не слыш­но" после какой-то паузы (растерянной, я бы сказала) и голос у него был какой-то замученный, но реально существующий. Я успокоилась, что есть хотя бы его голос. Но  почему-то он сам мне кажется почти фан­тас­тическим человеком, в реальность кото­рого трудно поверить потому, что все, что он ни говорит вроде бы правильно, но на столько расходится с тем, что нас окружает, со всем миром, я бы сказала, что иногда хочется заявить: не может быть такого!  - на его слова и на тот смысл, который они означают (если бы я не была женщиной, я бы так и сказала, наверно), а раз все гово­рится не шутя, а всерьез о том, чего нет, то  невольно начинаешь думать - а не явля­ется ли он сам причиной того, что все, сказан­ное неким человеком о том, чего нет в реальном мире косвенным и в тоже время верным доказатель­ст­вом, что его и самого не существует?

     Все-таки не даром я преподаю выс­шую геодезию студентам (хотя я очень жалею, что кончила этот инсти­тут и вообще родилась женщиной) и хотя я  не умею вести дневники, но попробую логически вы­вести свое доказательство всему вышеизложенно­му.

     Скажем так: окно пропускает сол­нечный свет (а это, допустим его слова) и окно (это допустим его внеш­ность) это же своеобразное, квад­ратной фор­мы отсутст­вие стены дома т.е. дыра в стене застек­ле­нен­ная; сол­нце идет только через  окно  в комнату и другим путем его в комнате не существует, таким образом солнечные лучи (его слова) подтверждают, что если бы стена не была бы ущербной, т. е. окна (а это его внешность) - то в мире (это значит в комнате) не при­шлось бы знать о сущест­во­ва­нии солнца и его никогда не было бы как слова и как предмета (и значит его  внешность отсутствовала бы).

     И вот получается, что с точки зрения идеальных стен и идеальной комнаты, без чужеродных элемен­тов, нарушающих понятие "идеальная сте­на", "солн­це" не су­ще­с­твует - (т.е. и его, этого человека), а  доказательст­вом являются его лучи (т.е. его слова) т.к. они идут враз­рез с существующим миром комна­ты из цельных стен.

     Я не знаю, насколько убедительно я попыталась вывести, что этот человек нереален, потому что не реально то, что он говорит, но главное в конце кон­цов для меня не доказательство, а такое ощущение: что он, наверно не су­ществует. А раз  так,  то и не для чего вести дневник. Все.

 

     Я согласна в крайнем случае, может быть, об­щать­­ся с этим человеком, кото­рого нет, если он сам мне позвонит, а там посмотреть, что из этого выйдет. Но писать о том, чего нет, это совер­шенная бессмыслица .

                                                                                                                                        1981

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     з е р к а л ь н а я

 

     м а с т е р с к а я

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     я проехал на троллейбусе мимо до­ма, на котором было написано (чуть ли ни зеркальными буквами, но  на самом деле наверно белой краской) "ЗЕР­КАЛЬ­НАЯ МАСТЕРСКАЯ". Я ехал на Савеловский вокзал и это было сразу за Садовым Кольцом. Узкая улица,  старые дома дореволюционные и на одном из них узкими буквами - "ЗЕРКАЛЬНАЯ МАСТЕРСКАЯ".

     Я купил билет женщине, с которой не поехал за город и сказал ей: а свои деньги она, дескать, может там истра­тить на такси. Мне совестно было и стыд­но, ее с ребенком и тяжелой сум­кой оставлять одну, хотя я ее знал всего на всего 2-3 дня. Но совестно было, наверно, потому, что  я  одинок сейчас в мире, а когда одинок человек, он очень привязчив и щедр на заботы.

     Я вернулся на ту улицу, где было написано про зеркальную мастерскую, потому что я видел, как туда зашла очень красивая женщина, а мне за­хо­телось в моих мечтах думать, что она там работает приемщицей или  касси­ром или еще кем-то. И вот я подошел к этому дому.

     А страшно стало. Хотя мне тридцать семь лет, а страш­но стало, как будто я мальчик маленький, школь­ник влюблен­ный. Вдруг все увидят, что я пришел на нее посмотреть - что-нибудь такое думал я и поэтому остано­вился закурить и только потом и только потом, когда мне показалось, что я успокоил­ся, я стал входить. А в дверях я понял, что поторо­пил­ся, что совсем еще рано мне было входить, если уж дожидаться спокойного состояния внутри себя.

     Женщины той не было нигде, но за прилавком нахо­ди­лась тоже очень при­я­т­ная женщина и краси­вая и я с ней решил начать говорить о зеркалах, так  как очень хорошо подготовился к раз­го­вору с той воображаемой приемщицей.

-Что у Вас можно заказать? - спросил я.

--А что бы Вы хотели? - улыбаясь спросила она.

     Я вспомнил, что я сам собирался улыбаться, но у меня это не получи­лось, я как-то ужасно серьезно вдруг заинте­ресо­вался возможностями мастерской - помимо своей воли, видимо от страха.

-У Вас заведение называется  "Зеркальная  мастерс­кая", так, да?

-Да.

-Ну и вы режете стекла наверно?

-И стекла режем, и вообще, что хотите, - сказала она.

-Что значит "что хотите"?

-А так, вообще, что хотите, - отвечала она.

-Что у вас тут и ключи можно зака­зать!? - рассердил­ся я вместо того чтобы пошутить о ключах, как было задума­но у меня в голове.

-Да, и ключи.

-Каким же это образом?  - от неожи­данности уже спокой­но и миролюбиво сказал я, - у вас комплекс­ная что ли мастерская?

-Не "комплексная", - передразнила она меня, - а просто мы выполняем еще и другие разные заказы.

-Любые?

-Да, почти что "любые", - опять передразнила она меня, но незаметно, мягко, просто по лености вста­вляя в свою фразу мое слово.

-Можно даже, - начал было я, и тут же понял, что мне хочется присесть. Я  при­сел на кресло, и расстоя­ние между нами увеличилось на два метра, а  разго­ва­ри­вать,  как  ни странно, стало легче. Я даже огля­нулся вокруг, помня конечно начало своей фразы, но, радуясь своему спокойствию, затягивал фразу:

- ...и коньки наточить или часы отре­монтировать? - тут уж я усмехнулся,  хотя и одиноко, она не поддер­жала меня.

-Да, конечно, - со вздохом сказала она.

     Я еще  раз оглянулся по сторонам,  хотя в этом не было никакого смысла, на стеллажах ничего не лежа­ло, видимо все было там за дверью, что вела внутрь мастерской.

     Я стал рыться в карманах, хотя коньков там конеч­но не могло быть, и  я  это понимал и она, и я даже  покрас­нел на пол или четверть секунды - я порылся в карманах автоматически, но когда второй раз нащупал ручку, то вспомнил, что наверно ее я и стал искать. Не такой уж я дурак, подумал я про себя самодовольно, и счастливо улыбнулся.

-Заправить ручку можно? - спросил я и протянул ее к приемщице.

-Можно, - она тоже оживилась.

-Я встал с кресла,  подошел к прилавку и отдал руч­ку. Девушка попробовала ею писать по бумажке и она через несколько движений расписалась.

Я думал, она ее мне вернет, дескать, она у меня заправлена, но девушка сказала:

-Там есть еще остатки, - и после неболь­шой паузы добавила, - двенадцать копеек.

     Я не стал сразу рыться в карманах,  а еще понаб­лю­дал за ней. Теперь она чего-то делала, а я стал выступать в роли зрителя. Девушка ушла за дверь. Я забыл посмот­реть, когда она туда уходи­ла, что там за дверью?

     Ну да, я смотрел на ее фигуру. По­том она верну­лась и села. А я опять не успел все-таки заглянуть внутрь т.к. начал разглядывать опять зачем-то стел­ла­жи, а девушка ходила быстро.

     Я посидел-посидел и от скуки стал копаться в поисках мелочи, набрал ровно 12 копеек. И опять молча мы стали смотреть друг на друга, а девушка иногда опускала голо­ву и разглядывала ногти, види­мо она сравнивала меня как  зрелище и свои ногти, и решила, что ногти все-таки ее и все-таки нужнее меня, и дороже, и приятнее для разгля­дывания.

     А чего я  молчал, не известно. Толь­ко что мы так мно­го говорили, и я спрашивал то одно, то другое, и вдруг стал сидеть и молчать. Наконец она взяла какую-то  бу­маж­­ку со стола и пош­ла к двери. За дверью у них кори­дор, наверно, был, так что  ничего я там не увидел - стена, налево и направо  можно было пройти. Куда она пошла было не ясно, т.к. она  закрыла сразу дверь за собой, но я думал, что навер­но, направо. Ее долго не было. Я даже подошел к прилавку, увидел следы своей ручки на листке бу­маги, а девушки все не было, и я снова сел в кресло.

    Наконец она пришла, в одной руке держа мою шари­ко­вую ручку и клочок бумажки, я взял, разгля­дел, что это была квитанция на 12 копеек, и тут же на обратной сто­роне стал пробовать ру­­чку, но она не писала. Это было забавно.

     Девушка исподлобья посматривала на меня с любо­пыт­ством. А я  продол­жал делать круги ручкой, но она не писала.

-Не пишет, - говорю.

-Да, не пишет, - согласилась она.

-А как же так? - спросил я.

-Так там же нет пасты, - отвечает.

-Нет?! Но Вы же ее заправили, - на­пом­нил я, - и взяли 12 копеек.

-Не я, а мастер.

-Ну да, мастер. Может, он не заправил?

-Нет, раз не пишет, то он ее заправлял, - убежденно сказала она.

-Но все-таки не заправил, - говорю я.

-Дайте мне на минутку, - сказала  она,  провела три круга на бумаге и вернула мне ручку обратно, - нет пасты. Все в порядке, поэтому она и не пишет, -  объяснила она и посмо­трела разочек на ногти, а потом опять на меня.

-Но если нет пасты, то ее не заправляли и поэтому она не может писать, ручка, - сказал я.

-Гражданин, - строго  сказала  девица,  нехотя напус­кая на себя официальный тон, - Вы заказали запра­вить ручку, Вам ее заправили, поэтому там нет пасты и она не пишет. Все?

-Все, - согласился  я, -  но  как сделать чтобы она пи­сала? Попросить очистить мою ручку от пасты, так что ли по-вашему?!

-"По нашему" так, - опять поддразни­вала она меня впол­не миролюбиво и что самое главное, она ска­зала это все вполне серьезно.

-Ну тогда, -  потухшим голосом,  почти переходя на ше­пот, сказал я, чуть ли ни заговорщески, - давай так и сде­лаем - заказ очистить ее.

-Платите еще 12 копеек.

-Хорошо удивился  я,  что она играет в мою сума­сшед­­шую затею

     Я заплатил 12 копеек, т.е. дал 15, и получил 3 копейки сдачи одной насто­ящей монетой, и она опять встала, откры­ла дверь, вышла в коридорчик внутри мастерской, закрыла дверь, глядя куда-то вбок, а я остался один. Так она заигрывает со мной, подумал я ... - это шутка. Я сто­ял. Ее долго не было,  вернулась она и сказала:

-С Вас еще две копейки.

     Я быстро протянул три копейки, что были еще у меня в руке, она не торопясь положила передо мной ма­лень­кую копейку сдачи.

-Теперь пишет? - спросил я не уверен­но.

-Пишет, что же ей не писать? Вы же попросили вычис­тить ее от пасты. Попробуйте, вот Вам бумага.

     Она встала и взяла у меня из рук ручку шарико­вую и провела 3-4 круга вполне настоящих и очень насыщен­ных пастой и протянула ее мне обратно.

-Вы, наверно,  в  первый  раз в нашей мастерской, - глядя мне с участием в лицо, сказала она.

-Да, в первый раз.

-А все забывают,  что у нас необычное  заведение, - сказа­ла  она, -  запишите  наш телефон и приходите почаще.

     Она протянула мне телефон, запи­санный на бу­маж­ке и я, мельком взглянув, положил его в карман. Обыч­ный телефон для центра города, по пер­вым цифрам.

-Не расстраивайтесь, -  сказала  она, - не легко по­нять с первого раза как к нам приспособиться, зато Вы у нас можете заказать почти все.

-Но это будет такая же волынка, как с ручкой, - пошутил я.

-Ну в этом Вы сами виноваты, - сказала она мягко и лениво, - Вы сами сначала попросили заправить руч­ку, а потом очис­тить ее, поэтому было все так долго.

-И зеркало у Вас можно заказать? -  спросил  я вдруг.

-И зеркало у нас можно заказать, - как эхо, скучая, повто­ри­ла она.

-Но в него нельзя будет смотреться? - сказал я на­стой­чиво.

-Опять Вы за свое. Ну почему же, все будет зависеть от Вас, - ответила она, чуть обижаясь.

-То есть не от вас, не от вашей мастер­ской, а от меня?

-Да, от Вас конечно.

-Но это же ни на что не похоже, такой же нет больше мастерской! Во всем городе...

-А кто Вам сказал, что есть такая мас­терская? ...

-Но это же обыкновенная зеркальная мастерская, так ведь?

-Нет, не "обыкновенная", а просто зеркальная мас­тер­­ская.

     Я больше не мог продолжать с ней разговора, я сказал "до свидания" и ушел.

 

     Я вышел на улицу. Прошел пешком почти что до дома. За четыре квартала я вспомнил о красивой женщи­не, кото­рая входила в мастерскую и мне захо­телось позвонить скорее туда. Я сел в трол­лейбус. Развернул бумажку с телефоном, и больше не кладя ее в карман, дошел до дому, поднялся на третий этаж, открыл двери, сел к теле­­фону... но с тех пор ни дозвониться,  ни найти ту мастерскую

 

никак не соберусь почему-то. Что-то мешает. А телефон тот прост как слеза 207-39-01 ...

                                                                                                                                    1981

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      

 

 

 

 

      г о л о в а

 

 

 

 

 

 

 

     в тамбуре стоял мужчина в коро­теньких широких брюках и с сандалями на го­лых ногах. Наверно дачник сандала очень рваненькие, нитки болтались как ма­лень­­кие червячки. Потом женщина в широ­кой юбке, ее ши­ри­на как-то напоми­на­ла и о необъят­ном просторе неба полей и пустых слов, сказанных везде доста­точ­но и нако­нец за ней виднелись кеды... в чулках - капрон в кеды втекал как водопад в замедлен­ных показах кинорежис­серов, сверху брюч­ки вельветовые с коро­теньким пуш­ком, как весной или осенью, когда трава так незначи­тель­на для глаз.

     Но вот одна остановка сменилась еще двумя и еще двумя, вошли еще разные люди и наконец я увидел го­лову почти в том самом месте, где она могла возвы­шаться над кедами и она возвы­шалась как аэростат с глазами и коро­тенькими, непослуш­ными волосами, они  не  слушались около ее лица, а в глазах ...- трамваи и улицы, по которым я никогда не ходил в городе - ма­ленькие улочки в районах, где я не бывал, дверь в квар­тиру: там коврик на полу, там стул, с которого вытирают пыль каждый день, и тумбочка, и ком­ната (комната наконец!)... в комнате балкон, а на шкафу фотографии, на них персонажи из чьей-то не состоявшейся  жизни - если жизнь, это роман, где герои исчезают только в конце, а не сначала.

     Глаза не закрывались и это было хуже всего. Смотре­ла ...  смотрела...  и потом отвернулась .

                                                                                                                                    1972

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     у в я д ш и е

 

     ц в е т ы

 

 

 

 

 

 

     они не сразу были увядшими. Но тогда я равно­душно скользнул по ним взглядом, слишком надоед­ной была их свежесть и  бодрость, и красота. Их  принесли, кстати влюбленные, мне-то все равно.  Хотя и немного досадно, что в состоянии влюблен­нос­ти не нахожусь я сама.

     Я мельком бросила на себя взгляд в зеркало, совсем по другому поводу, но мельком видела те места на своем лице, по которым мог бы, кто-нибудь влюб­ленный в меня мечтать об объятиях, взглядах,  шепоте, поцелуях и близости, и прочей ерунде.

     А эти влюбленные во мне вызывают жалость и пото­му соучастие: подруга моя только что убежала от мужа - неприкаянная душа, вечно мятущаяся де­воч­ка, как щепка в весеннем потоке, на углу мосто­вой ... И он тоже неудач­ник, бедняжка, прихо­дит к себе домой по ночам, не разговаривая со своей  женой ни о чем, и там же еще ребенок... Их влюб­лен­ность не имеет никакой опреде­лен­ности и мо­жет пре­рваться на любом полусло­ве. Поэтому они что-то бормочут друг дружке, и  шепчут­ся, глу­пос­ти говорят за чаем, иногда раздражая меня невыно­симо; но жаль их, но их жаль самым обыкновен­ным образом, тем более зима за окнами, и дует в окна,  и чайник на полу остывает за три минуты,  и они его все ставят и ставят, или просят меня.

     Но вот увяли цветы. И я понимаю, глядя на них, как все в мире мгно­венно и просто. Я смотрю на цветы и вспоминаю множество разных букетов по разным пово­дам. Настоящие цветы ... все-таки -  де­ти, хотя и то справед­ливо, что на могиле своих родителей .

                                                                                                                                     1972

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     д о м  с т о я щ и й  т а м

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     дом стоящий там на пригорке - одноэтажный и деревянный. Деревня далеко позади. Дом стоящий там смотрится красиво и запоминается  навсегда. Еще  там  около дома качели и кругом на 100 кило­мет­ров ... ни души.  Эта  деревня, как озеро в лесу. Там девочка стояла около качелей. Она живет в этом доме и каждый день, позавтракав или пообе­дав, идет пока­чаться. Она качается и думает: если  сильно бы раскачаться... можно и через речку пере­прыгнуть

     Я знаю,  10 метров травы до речки и  сама речка 10  метров. На другом берегу пробегает собака, я с ней играл. Она выманила у меня колбасу кусочек за кусочком, поиграла в дружбу и товарищество, по­том переплыла  реч­ку и убежала по делам.

     Дом, стоящий там, стоит давно - лет сорок. Ста­рые хозяева умерли. Оста­лись дети, но не все. Они обра­зова­ли три семьи. Три семьи живут в семи  ком­на­тах.  Один вход,  налево -дверь к одним,  направо - к другим, и лест­ни­ца просто вверх, к третьей семье:  второго этажа нет, но есть комнаты под крышей, две комнаты.

     Странно, но двери не скрипят в этом доме. Они тяже­лые, толстые, покрашен­ные коричневой крас­кой, но не скрипят. Когда видишь старые ко­мо­ды и фотогра­фии на стенах 30-ти летней давности, удив­ля­ешься, что запах есть старого дома, а двери не скрипят. Да!... и репродук­тор старый, как боль­шая черная шляпа - не разговари­вает, т.е. все старое (и как это люди живут среди старого, это же все равно, что жить на кладбище?) - но двери не скрипят и это очень просто. Это же легче чем косить траву или нарубить дров. Приподнял дверь и капнул из маслен­ки 20 капель, вот дверь и не скрипит. Я это сам умею. Легко, и это мне понятно. Хотя и знаю, что для любого другого это удивительно (как это в старом доме двери тихо откры­ваются? невероятно?) - я понимаю эту странность.

     В этом доме девочка мечтает вырас­ти и не быть как ее родственницы, взрослые ее тетки. Я буду в некоторых вещах  по другому жить -  думает она.

     Она права. Пройдет еще 10  лет и будет война, все уедут, кто куда, не известно почему (наверно, пошлют по работе.. одного - на Урал, другого - под Мо­скву). Она будет жить одна - с пар­нем, которого убь­ют  на войне через три года, на  первых этажах по­се­лят приезжих. А она останется одна, и ей не с кем будет сравнивать свою жизнь. Тетки стали ста­рухами и умерли, но и так видно, что все немного по другому.

 

   (И вот через 20 лет ее сын поселится  на другом краю деревни. Теперь она абсолютно одна. Он при­ходит раз в неделю.)

    А от качелей только один столб остался. Новым жиль­цам в голову не приходит, что тут были качели, они не вникают в это. Столб, ну и столб, итак забот полный рот.

     И вот она,  эта когда-то маленькая девочка, сидит у окна и смотрит на  этот столб. И только раза 3-4 в году вдруг сверкнет у нее воспоминание яркое из ее детства...

     Там в доме все было и все прошло. Как будто побы­ва­ли космические при­шельцы, и ушли, оставив одну старую свою спутницу. До чего же прекрасна жизнь на свете, жаль только всегда прошлого: до настоящего можно всегда рукой дотронуться, буду­щее настолько радостно всегда в мечтах, что радость не уместна, а прошлое жаль... потому, что человек любит то, что у него рядом с ним, сначала не заметно, потом сильнее любовь поселяется в сердце и когда все уходит в прошлое далеко, он вдруг ощущает мучительно - что полюбил. И жаль столбов, заборов, оврагов, людей проходивших, слов, сказанных тогда, когда-то давно.

                  

                                 ***

 

     Как всякая неразделенная любовь просит песни, так и прошлое этой девочки, вдруг слышно в песнях этой старухи. Она-то думает - не знаю о чем... Но прошлое приходит ясно, при солнечном дне. Слов только тех песен не помню. Но вспомню как-нибудь. Да и это не важно, важен сам факт. Но дом и сам по себе, там на пригорке у  реки, запоминается даже для тех, кто не знает, что у него за жизнь внутри.

                                                                     ***

 

     Ах да, я понимаю, почему я не могу вспомнить, о чем она пела. Она-то легко понимает сквозь свои слова о другом о чем-то, что она хотела сказать и сказала. Я бы тоже мог перевести ее слова на понятный нам язык. Но это трудно было бы читателю с одного мира на другой ногу перестав­лять. Вот, что б не кружилась голова, я и не стал вспоминать тех слов. И у меня бы она закружилась, я это почувствовал и не смог их вспомнить.

 

                                                                      ***

 

     Дом, стоящий там на пригорке, одно­этажный, хочется напомнить мне,  и  деревянный. Деревня далеко позади. Дом, стоящий там, смотрится кра­сиво и запоминается навсег­да... ...

                                                                                                                                                                 1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     н о ч ь

 

     п е р е д

 

     Р о ж д е с т в о м

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     я ночевал в заброшенном доме на  краю древни. Окна распахнуты, стужа, снег. Я был конечно в са­мой дальней комнате, на ящике лежала крышка от банки и в ней фитилек, не то в машинном масле, не то в подсолнечном масле. Это не я все устроил. Я забрался только в этот дом, чтобы не остаться под открытом небом, а оказыва­ет­ся его обжили какие-то люди.

     На постели  рваной - не то матрас,  не то неизвес­т­но что.  Днем я разглядел кое-как, но уже забыл, а сейчас в темноте пятно какое-то жесткое и край ватной куртки драной я увидел, преж­де чем лечь. Но вот лег, и брезгли­вость пропала, и забыл уже обо всем. Лежу, глаза мои сонно смыкаются, время от времени. Несколь­ко раз я уже чуть не заснул. Но не хочется пока спать. При­слушива­юсь, прислушиваю­сь: не идет ли кто-нибудь. Но, слава Богу - тишина, тишина. И за десять километров тишина. Кажется так, что вроде бы, заскрипят по снегу вален­ки за деревней, и я услышу, и отойду от дома в ночной лес, если станет страшно.

     Деревня почти вся заброшенная, из всех домов толь­ко три или четыре дома  живых. На ночь я смотрел. В двух домах огни видны, а у других дымок над трубами при луне.

     Но что это? На окне сидит прозрач­ная женщина. Сквозь нее я вижу ночь, а контуры ее тела освеще­ны луной. Я умираю от страха, почти не дышу.

-Сегодня ночь перед Рождеством, - го­ворит она улыба­ясь. Я молчу.

-Сегодня ночь...  - она стала пальчиком водить по подо­кон­нику, - перед... Рож­деством...

     Я молчу.

-В ночь перед Рождеством... должны все улыбаться ... и радоваться… и должны происходить всякие чудеса...

     Я начал узнавать что-то в этой жен­щине. Она вдруг стала мне напоминать кого-то. Кажется это та женщина, что я позавчера видел днем в окне одного из домов в деревне. Тот дом, который к озеру спиной и лицом к дороге, которая через лес выходит к станции.

-Вы меня узнали?  Меня зовут Клава.  А Вас как зовут?

-Юра, - сказал я глухо.

-А меня зовут Клавой. Я живу с мамой в том доме у озера и работаю на стан­ции.

-Кем? - спросил я.

-Да, прямо так и скажу?! Сразу много знать хотите. Вот придете ко мне на станцию, спросите Клаву и увидите, что я делаю.

     Я вспомнил про магазин на стан­ции, как там булки  белого хлеба стоял, и мне есть захотелось.

-А Вы что  тут  делаете? - спросила она меня, - навер­но отдыхаете? Вы тут хо­рошо устроились. И постель у Вас есть... и лампадка...

     Я привстал с постели на локоть. Она, когда говорила, раскачивала голо­вой из стороны в сторону. Это меня успокоило, и голос был приятный, хотя чуточку хрусталь­ный.

-Вы прозрачная, - сказал я, хотя решил избегать этого странного обстоятельства,  но это вырвалось у меня и от неожи­данности, я не мог закончить фразу, а хотел спро­сить, как она хрустальная - разговари­вает?

-Можно я присяду? - сказала она и вошла в комнату и села на ящик. Одной рукой она поправила волосы, а другой одернула юбку. При свете лампадки она уже не была такой прозрачной. Контуры светились ко­неч­но, но внут­ри ничего не было видно,  да и темно было в этом углу комнаты - за ней.

-А лампадка здесь уже была, - сказал я, - когда я при­шел сюда.

-Да - а? - сказала она, и взяла ее в руки, и я стал ждать, что осветится угол комнаты и будет видно, что она проз­рачная. Угол засветился! - но она к  тому же стала водить пальцем по краю баночки и, когда ее рука загораживала  фитиль, было видно: что пальцы просве­чивают как стекло.

-Звезды горят на улице, - сказала она, - и снег све­тится. Вы наверно замерзли тут? Окна не забиты...

-Нет, я же в шубе,

-Можно на улице погулять, если хотите ... или Вы спать будете?

-Можно, - говорю я.

-Тогда вставайте.

     Она встала с лампадкой в руке и прошлась по комна­те, теней от нее нет, подумал я, хотя может, тускло горел фитиль.

-Вставайте-вставайте!

     Я пошевелился. Убедился, что я жи­вой. Посмо­трел в окно и начал вста­вать. Застегнул две пугови­цы на шубе, куда я руки засовывал греться, посмот­рел на постель и - и заглянул к ней в лицо, она улыбалась.

-Ну вот, - она сказала, - а я думала, Вас нельзя под­нять с постели. Пошли ... Лам­­падку на место поста­вим.

     Она нагнулась, поставила лампадку. Подошла к окну. Протянула ко мне руку, я дал невольно и она сказала:

-Полетели!

     И мы вылетели в окно, над деревом полукругом и...  вверх. Деревня спала. Но луна светила ярко.

-Хорошо? да? - сказала она.

-Да, - сказал я.

     Мы неслись над деревней. Светился снег за деревней, где был редкий лес. Светились крыши. Потом вдруг стали спускаться.  Я думал, мы полетим, черт знает куда - за дальний лес, в там какую-нибудь другую деревню. Но мы вдруг спустились на краю, перед пос­лед­ним домом. Там горел свет.

     На крыльце стало темно сразу, но она толкнула дверь. От туда спросили: "Кто?" Она сказала: "Мы." И дверь открыли. Когда я входил, то посмотрел на крюк, кото­рым запирали дверь, но не увидал его. А меня уже втолк­ну­ли в комнату, там было человек восемь народу и свети­ла лампа. Я стал разде­ваться по примеру Клавы. Она-то уже не прозрачная! - уди­вился я. Гости шу­ме­ли. Кто-то закричал: "С Рождес­т­вом!" Я зашел за ней в комнату. Она тут же села на что-то и меня притяну­ла.

     Лица у всех были веселые. На  столе  - шпроты, салат, водка, холодец, бутыл­ка вина, одна бутылка без этикет­ки, огурец и хлеб.

-Я, - сказал  какой-то усатый мужчина, вставая, - рад при­ветствовать наших гостей! Мы только что гово­ри­ли, а где Клава?  и вот она сама, да еще и не одна. А Вас как зовут, Юрой?

-Да, - сказал я, - откуда Вы знаете?

     Все засмеялись.

-Штрафную ему!  - сказала какая-то  молодая толс­тень­кая женщина, мне про­тянули рюмку. Я выпил.

-Подвиньтесь-ка для нашего гостя, - сказал этот усатый и стал приглашать меня рукой к середине стола. А он толкнул плечом рядом сидящих, и они не качнулись, а подвинулись, но двое или трое, сдви­нув­шись со скамьи, исчезли в стене.

-Вот садись, - сказал он, показывая рукой рядом с собой.

-Иди-иди, - сказала Клава.

     Я пересел, а Клава говорит соседке:

-Ох, ты и толста, мать, ну и толста!

     И берет ее за руку и рука отрыва­ется от тела. Она берет за плечи - и плечей нету, она за голову... и головы нет.

-А ты пей! Не обращай внимания, - тол­кнул меня в бок усатый, - они еще дол­го будут собираться!

     А Клава принялась и вторую жен­щи­ну разрушать. Чего-то она пригова­ри­ва­ла при этом ("хороша-хоро­ша  де­в­ка!" -  вроде  этого).  И скоро она осталась одна на скамье. Усатый под­мигнул мне:

-Пей, теперь будем веселиться - я, ты, да Клава!

-Пей, не бойся, - сказала Клава и схва­тила огурец со стола.

     Я выпил вино. И стало темно. Уса­тый кинулся на Клаву, Клава - в окно, я хотел за ними, но споткнулся о ящик. Я был у себя в комнате уже. Быстро они меня перенесли, подумал я. Мне не оставалось ни­чего, как лечь. Я посмо­трел в окно - луна продвину­лась к углу дома, и на озере снег светился ярче, чем везде. Я лег и заснул. Странная ночь, подумал я засыпая,  настоящая как.. под Рождество .

 

                                                                                                                                       1983

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     д е н ь

 

     р о ж д е н и я

 

 

 

 

 

 

 

-Смотрите, смотрите! - сказала Милена.

-Тише. - сказала Шорн.

     На экране были роды, с врачом, медсестрой. Обыкно­вен­ные роды, ро­дил­ся Эйнштейн. Обе дамы знали то,  чего еще не знал ни отец, ни мать мла­денца - его назовут Альбертом. Дамы были из высших кругов, они покупали самые дорогие вещи, в том числе, возможность пожить с другими.

-Ну как? - сказала Милена.

-Потрясающе, - ответила Шорн.

     А теперь бедный Альберт Эйнш­тейн играет на скрип­ке, а рядом с ним его "супруга". Как он ее называет не­важно, но это Милена, а Шорн, вы ду­маете, наблюдает на экране, как все происходит? Нет Шорн в другом вре­мени не теряет его даром, она купила себе замужество с Шопеном. Несчастные знаменитости.

     Я настраиваю свою машину (я бе­ден и не могу путе­шес­твовать во вре­мени, как богатые дамы, зато могу ви­деть,  как они портят жизнь другим).

     Да, вот пожалуйста, Париж ХХI столетия, вот вам эта знаменитая Жорж-Занд, как ее называют - это Шорн.

     Как печальны все эти открытия, как писали в древних книгах, чем больше знаний - тем больше печали. Не знаю как на счет печали, а вот на счет неприят­ностей, так хватает... И вот еще на экране забавный старик, я его на­блю­даю во всех столетиях, он всегда дворником работает - писатель. Вот ему  бы мою маши­ну. Продавать жалко. В конце концов, нет ничего интереснее, как видеть их всех.

     Но вот, вот - я придумал посмо­треть на себя.

     Завтра об этом напишу.

                                                                                       17 сектор 7-го периода 31-й год

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    

 

 

 

 

 

 

     м е д н ы е              Т.Власову

 

     ш а р ы

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

-И сколько стоить медный шар? - спро­сил я.

-Маленький стоит половину  стоимости  большого шара, а  большой - соответс­твенно, - сказал человек.

     Медные шары были похожи на гли­ня­ные, потому что они были сделаны  с  таким расчетом, чтобы про­из­во­дить  впечатление старых шаров, которые много временя где-то пролежали или как будто их выкопали, может быть, из земли.

-А что с ними можно делать? - спросил я.

-А ничего.

-Что Вы сказали? - спросил я.

-Ничего, - ответил он. Мне показалось, что он под­слу­­шивает мои мысли.

-И что же, если я куплю один шар, ку­да я его дену? Буду носить в кармане? - спросил я.

-А это Ваше дело.

-Но все-таки, их покупают чтобы укра­сить комнату, например, или еще для чего-нибудь? - не унимался я.

     Но и его нельзя было сбить с толку,  он отвечал так:

-Продаются шары, понятно? Хотите, покупайте, не хотите - не покупайте,  понятно? Или есть еще вопросы?

-Нет, вопросов больше нет, - сказал я.

-Нет и хорошо, - успокоился он.

-А как Вам пришла идея делать медные шары?

-Это длинная история, - сказал он сухо.

-Но все-таки?

-Какой же Вы странный, неужели Вам не достаточ­но, что продаются медные шары и все?! Зачем-то Вам надо знать, что с ними делать, но и этого мало,  расскажи Вам обязательно, как мне при­шла идея  их изготовлять...  сами-то Вы что делаете? - спросил он меня.

     Я отвечал сдержанно и спокойно:

-Я рисую цветы, мебель, коридоры, по­дворотни и тени под столами.

-Чего-чего? - спросил он. А я повторил:

-Цветы, мебель, подворотни и тени под столами.

-И все?

-Как правило, - сказал я почему-то похоже на него, т.е.  ничего не объяс­няя и ничего не добавляя.

     Я с тоской посмотрел на медные шары, вот думаю, и конец нашему разговору - для чего же, черт подери, он делает эти медные шары? - стал думать я в бессильной злобе.

-Ладно, я Вам расскажу, но только не надо об том распространяться, это про­с­то помешает мне в моем деле.

     Я молчал, чтобы не перебивать. И старался на него не смотреть. Я смотрел то на шары, то вообще между шарами, то по сторонам.

-Понимаете, люди могут покупать то что им нужно, но этому есть какой-то предел. Если человеку нуж­на,  допус­тим, зубная щетка, он пойдет и купит  ее - но он может купить ее у кого угодно и подойти ко мне уже с этой  щеткой в кармане, понимаете?

-А медные шары ему негде купить? - сказал я.

-Правильно. Но, кроме того, он покупа­ет и идею, что могут быть вещи, которые практически бесполезны. По­ни­маете?

-Понимаю.

-И, кроме того, тут еще масса может быть соображе­ний.

-Каких же именно?

-Ну всяких разных.

-Ну например?

-А например, он покупает то, что никто не продает и  ему не с чем сравнить цену этой вещи - от этого он получает удовольствие какое-то. И вообще, он  по­ку­па­ет, просто покупает, просто учас­­твует в этом акте, без всяких  приме­сей, случайных и ненужных.

-Не понятно немножко.

-Да это просто.

-Все равно не понимаю, - сказал я.

-Ну, вот представьте... с возрастом - раз, с модой - два, в зависимости  от  сезо­на - это три... и так далее до беско­нечности, человек покупает то, что ему нужно условно и временно, и на какую-то долю.

-А-а-а! А тут медные шары - на любой  возраст, на любой сезон и на все време­на?!  - сказал я улыбаясь.

-Да, совершенно верно.

-Замечательно, - сказал я.

-Ну что,  покупаете? - спросил он, - да ладно, так уж и быть, я Вам подарю,  но зато правда, Вы лишитесь самого акта "купли-продажи", но это Ваше дело... - и он, сухо наклонившись над шарами, поводил над ними рукой,  вы­би­рая, какой бы мне дать - и я понял,  что он человек искренний, а не мо­шенник .

 

                                                                                                                                      1997

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    

 

 

 

 

 

 

      ш к а т у л к а

 

     с о

 

     с н о в и д е н и я м и

 

 

 

 

 

 

 

 

     чего только люди не продают по бедности: и старые книги, и старые туфли (не известно, кто их покупает!?).  При чем, стоит продавец, как ни в чем ни бывало, и продает. И при чем даже не почистит туфли - уж я бы их кремом почистил, прежде чем спрашивать три рубля или рубль. Да... еще может быть, и ворованное это все? Но где же мож­но ук­расть такое старье, да еще и  гряз­ное(?) – впрочем, в коридоре какого-нибудь дома. Они там лежат, их ни­к­то не собирается ни  носить,  ни продавать - так за­чем их чистить? А еще смот­ришь вот так на базаре на продавцов и на их товары и думаешь: а может быть это вещи покойников? Но нет, покой­ников про­вожают во всем чистеньком. Да, скорей всего ко­ридоры... кори­до­ры во множестве, московские ко­ридоры -  вот откуда все эти старые майки и сан­да­ли, и дамские сумочки.

     Да, вот стоял я так на Преоб­ра­женском рынке. Мили­ция где-то за­меш­калась, и столпились люди, и сумоч­ки раскрывая, уже держат в руке, кто детские валенки, кто майки, кто брюки, а кто туфли и шар­фы. А одна старуш­ка деревянный ящичек дер­жит. Вид у него не дорогой, поэтому я смело и спраши­ваю: "Что это и почем?" Она говорит: "Шкатулочка". "Для чего?" - спрашиваю. "Просто шкату­лоч­ка, открываешь перед сном, выни­ма­ешь сон и ложишься спать, и сон видишь  какой хочет­ся, и стоит рубль." Я улыбнулся и она улыбнулась. Рубль вы­та­с­киваю - а она берет его! "Значит со сновидениями?" "Со снами всяки­ми". Жен­щина не похожа на обман­щицу: грустноватая в меру и серьезная, а по этим краскам и пудрам  обычно и ощущается - правдивый человек перед тобой или человек тяп-ляп и дело сделано, а дальше локти кусай, сам над собой насмехайся. Но снов в шкатул­ке не бывает, смотрю в глаза ей... и стано­вится стыдно перед ней за свои сомнений. Беру. Под мышку кладу и иду спокойно прочь - сделка честная: рубль отдал, ящик под мышкой; вто­рой рукой придерживаю и все время про­веряю:  на месте? - на месте,  пальцами  по нему посту­ки­ваю - а он на месте. И так до самого дома, то под пиджак по­ложу, то просто под руку сверху, то кручу и под крышку заглядываю. Ящик пустой, на винтах крыш­ка привинчена,  петельки маленькие, сновидения - они прозрачные, так что все в порядке, да и один ящик и без сновидений рубля стоит.

     Пришел домой, ящик с места на место переста­вляю, то к постели, то на стол (до ночи еще далеко­вато), снова на постель, то на полку книжную, то на окно,  даже на балкон с ним раза три выходил, сор вытрясал.

     Так или иначе, лег насильно в пос­тель, чуть темнеть стало, а мне разуме­ет­ся не спится, так я разошелся. Но загадываю увидеть себя богатым и счас­т­ливым, в райском саду с красивой жен­щиной. Закрываю глаза. Что дальше было, не помню (мно­жес­тво сомнений - будут сны, не будут сны?) И сон видел такой:

     Лезу я по лестнице черного хода, от­крываю то одну дверь, то другую, все думаю "не та!", наконец чувствую, что пришел... отворяю, вхожу в темень, а пол подо мной мягкий, наклоняюсь, щупаю - трава. Звезды вижу, так смут­но вдалеке над головой и ... светает,  светает ... и что же? - место райское.  За кустом  вижу, что-то белеет. Иду  -  платье белое. Женщина. Молча смотрим друг на др­уга.  Потом она улыбается  и темнеет ... Утром прос­нул­ся и думаю, как мало всего было во сне. Вот записал это все (на двух сторонах одного лис­точка уместилось) и жду сегодняшней ночи. Уже 6 вечера...

                                                                                                                                     1972

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     с л у ч а й н ы й

 

     в е ч е р

 

 

 

 

 

 

 

 

     подъезд был завален строительным мусором. Чем он отличается от любого другого? Тем, что он блеклый, как буд­то прошло много времени, и все покры­ла пыль - это от извести, от штукатур­ки.

Двор был длинный, как будто кто-то, кто его строил, был недоволен и за каждым новым углом начинал свою работу заново, и так было, наверно, четыре раза.

     Когда изумишься всем четырем час­тям этого двора, надо войти в подъезд, над которым висит желтая лам­почка.

     Только тут начиналась жизнь учере­ж­де­ния. Сте­ны были оббиты прессованны­ми плитами из дере­вян­ных опилок, по швам рейки, в углу плеватель­ница... и нес­коль­ко стендов - не  много и не мало, несколько. Они свети­лись белыми рамками и белыми листочками.

     Коридоры вокруг комнат своей сло­ж­нос­тью напо­ми­на­ли двор. Вроде бы: направо и налево, но, во-первых, у сте­ны была ширма из таких же плит (за нее можно было зайти с обоих  сто­рон, так делали мужчины и женщины) и это было неожиданностью с предо­стережением (не так-то, мол, все прос­то с этим коридором!), а во-вторых, каждый коридор из­во­рачивался, а мно­жес­тво дверей путали человека - так что у выхода в голове рождалась мысль-сомне­ние, что: ничего непонятно, как устроены эти коридоры. Ну простее: если ставишь себе цель найти знакомо­го или нужного человека по всем ком­натам, то обойдешь вроде бы все, а у выхода, где плевательница, засомне­ва­ешься, во все ли двери заглянул? Может быть, в одни и те же заглядывал, а половину пропустил?

     И столы в комнатах одинаковые. Но мне не нужно было ходить по всем комнатам. На моей комнате висела та­бличка "ПРЕДСЕДАТЕЛЬ", а те комна­ты я видал пока ждал и двери были полуот­крыты или их открывали два-три посети­теля. Кото­рые пришли или  рань­ше или следом за мной. Все в черных пальто, а один держал, как и я, шапку под мышкой.

     Посидел на стуле я, походил по ко­ри­дорам, почи­тал заглавия стендов,  впро­чем один листочек с пе­чатью и рисунком (грамота) и наконец попал в кабинет.

 

     Ах, как приятно, когда с Предсе­да­телем дружес­кие отношения. Куришь и сыпешь пепел ему в пепельницу! И он ходит у стола по-домашнему, как у буфета с вареньем и бутылочкой - по глазам судя.

     Он ушел. Я остался. Еще больше пепла насыпал в пепельницу. Он опять пришел. Ну что же? Он радовался, вспоминал молодость, он был рад, что может помочь мне, тем более, что дело было про­стое, написать на бума­ге, что дважды два - четыре.

     За окнами ночь, на часах 6 вечера. Иду. Случай­ное дело,  случайная встре­ча, и неожиданно настав­ший вечер поджидал меня у  выхода, где горела лампочка.

     По двору иду и думаю: хорошо жить на свете .

                                                                                                                                     1972

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     п р о г у л к а

 

     н а

 

     к р а й  з е м л и

 

 

 

 

 

 

     мы сначала и не думали, что идем на край земли, просто решили идти в деревню за молоком. Такая была внеш­няя цель, а на самом деле очень уж был хорош день: зелень под солнцем сияла, и излучала такие маня­щие крики о жизни прекрасной и иной, чем жили мы. Это трава около пансионата и зелень на деревьях - чистая и трогательная, как у двух­недельных птенцов... и деревья за оградой, столпившиеся у ручья, и на холмах - весна была так эскизно и набросочно нарисована природой, и, сколь­ко хочешь, мечтай и фантазируй, как раскрашивать дальше эти холмы (половина которых была не засеяна и сияла охрами коричнево-желтыми всех оттенков), да и множество деревьев, только как зеленым облачками окута­­лись редкой листвой, и где-то явно зеле­но­го можно было добавить, затратив на это в своем воображении мягких, нежных (и навер­но с улыбкой) дрем­лющих внут­ри нас красивых чувств.

     Мы шутливо препирались на черда­ке среди кар­тин и мольбертов, погля­дывая все время на осве­щен­ные хол­мы, как дети на лакомство - будто там ог­ромная та­рел­ка меду... да и действи­тельно это та­рел­ка зеленого меда для нас горожан. Всю зи­му про­вели среди мокрых улиц и серых домов или по своим домам, или в троллейбусах.

     Вот так мы поглядывали в окошко и  подшучива­ли, спорили о всяких пустя­ках (оделся ли ты? готов ли? взял ли ты то-то? и т.д.). В этот момент наша маленькая экспедиция трех интеллигентиков - види­мо, как стая птиц, галдя­щих перед полетом в замор­ские края,  апро­би­ро­вала свои моральные силы и решимость, чтобы не рассыпаться в каких-нибудь новых развлечениях, пока бы мы спускались по лестнице в холл.

     Но, выйдя за ограду пансионата для художников и свернув с дороги на про­селок мы (сейчас уже можно сказать), были на дороге, ведущей на край земли.

     Тут же за деревьями, столпивши­ми­ся у ручья" как я о них коротко и  банально сказал раньше (слава Богу что банально, потому и коротко), начинался мосток из до­сок, который был похож на дорожный знак "осторожно зигзаг!". Первая часть этого зигзага была без перил и пос­лед­няя тоже, перила были кажется в середине, наверно с одного края, а может вообще их не было, но мосток был очарователен - видимо за счет изгибов и камыша с водой, до  кото­рых казалось можно было дотро­нуть­ся, а дотронуть­ся хотелось, но для этого надо было иметь в руках палку или удочку и ткнуть в воду или пошу­меть по тростнику. Но невозможность и близость делали эту воду и заросли ужасно притягательными и прекрас­ны­­ми. Наверно, поэтому всю дальнейшую дорогу я кидал камни во все лужи и озерца, так, что у меня почти что отрыва­лась рука.

     Солнце. Землянистая дорога. Трава. Голубое небо с облаками. А в деревне мы оказались так быстро, что даже смутились.

 

     У забора,  на  зеленом  пригорке,  сидели старуш­ки, а мы стояли на доро­ге, как вошли в деревню и молчали. Я предложил идти к старухе, одиноко видневшейся с ведром в темном платье около темного забора - она сде­лал несколько шагов по зеленой траве, и была уже лучше видна, она крутила в ведре воду,  а потом вылила ее и скры­лась. Мое предложение не заинтересо­ва­ло.

     Я же в ответ уже сам почти ни чем не интересо­вал­ся и не проявлял ника­кой инициативы в этой деревне, пока мы снова не вышли на дорогу, там я опять резвился, бегал по траве и кидал камни в птиц и в лужи или озерца.

     Тем ни менее, я хотя был пассивным, но все-таки наблюдателем. И когда мы (еще в деревне) зашли в один дом, я ужасался молча бедности, даже не столько бед­нос­ти, сколь­ко бесхитростности люд­ской: ну зачем надо вещи новые и красивые, если есть старые и работают свою работу исправ­но? - так рассуждали хозяева… или так: ну зачем все держать по полкам или  кладовкам, если и так все может стоять по коридорам и комнатам (около  ди­ва­на, около стула, около окна, около тумбочки... око­ло, около, около!)? Ста­руш­ка была в тех комнатах хоть и чуть глуховата, а можно было перепутать с хит­ростью (спросишь одно - отвечает другое) т.к. она была жутко шустрая как продавать молоко: и в смыс­ле цены и в смысле количества покупателей. Оказывается она чуть ли ни каждый день ходила в этот пансионат наш (а если не ходила, то преду­преждала, дескать, я завтра не приду) - это же надо из другого края поля, из деревни, по мосткам сюда идти чтобы выручить 2 рубля! Больше 5 литров (судя по себе, я думаю она не понесет  в  такую даль - так пять литров по сорок копеек - 2 рубля). И цена у нее не промах: госу­дарство в магазине 30 копеек берет, а она 40, хотя ведь с доставкой на дом, да и "без поро­шка", как она вовремя отпарировала мое скупердяйство. Но мне-то было все равно. Я не покупал, и  мне  было  не покупать. Я гостил у друзей два дня в пансионате, и уже уезжал. Но интересно было увидеть трезвость и  некото­рую хватку дело­вую этого маленького старенького пред­при­­нимателя, при кри­вых окнах и кривом огороде и на таком бесхитростном и простосердечном фоне комнат (где, как я говорил, все лежало около чего-нибудь,  во первых,  а во-вторых все такое обжитое и не новенькое, что горожанину все бы показалось ужаса­ю­­щей бед­ностью - но мы привыкли видеть магазин за углом своего дома и вещь чуть  потерлась,  уже  негодная  и портит наш дом и место ей на помойке и быть замененной, вне зависимости от того, что ею еще можно исправно  пользоваться  до полной негодности 100 лет. Но не жить же около старья  сто лет?! Это одна сторона, а другая - делать-то горожанину нечего, цивилиза­ция дала все блага, а тут ежесекундная борьба с природой: грязь с улицы (не асфальтиро­ванной)  выметай, вымывай - из избы, печь топи, дрова руби, воду неси, дрова купи... разные миры - они и мы.

     Пока пили молоко, пока наши руки прикладыва­лись сдержанно к трем бе­лым стаканам на клеенке - она  рас­сказала про деревню и про своих сыновей. Деревен­с­кая молодежь наез­жа­ет из города - по­ра­ботать на домаш­них огородах, поэтому жизнь течет. Так и ее сыновья наезжа­ют. Значит  роди­тель­ский  дом стал для них как лет­няя дача с  огоро­дом,  с  матерью  и  отцом в придачу: и при­ят­но и по­ле­з­но.  Витамины, солнце - и старики. Овощи - и отчий дом.

     У сиамской кошки, что нежилась на диване, я разгля­дел глаза, они были голубые как цветочки. Она косилась все время на курицу, гуляющую где-то в сенях.

     А за домом  у  конуры  визжала  от радости, увидев нас, молодая собака, но нам срезали лук и мы ушли, а она - несчастнейшее существо на свете долж­на сидеть на цепи, пока ее молодое сердце не очер­ствеет в одиночес­тве и не станет равнодушным и злым, как у настоящей цепной деревенской собаки.

 

     Наконец мы прошли  мимо  какой-то свалки (там стоял  дом, но его снес­ли - на его месте была яма с водой, тряпками и бумажками, а вокруг в  траве лежали  банки стеклянные), а за этой свалкой деревня кончалась и  одна  дорога шла направо, а другая прямо и в другую деревню.

     Мы пошли направо. Она круто шла вверх. Вот тут-то мы и закричали, что идем на край земли. Увы, на верши­не холма увидели край озера и дали. Обратно  по  дороге вниз было идти в сто раз легче. И если туда мы развлека­лись удивитель­ным видом у края земли, что виднелся сбоку от дороги, по которой мы шли: на про­тивополож­ном холме стояла деревня из 5-7 домов, половина холма была до верхушки или зеленая или распаханная, на  зеле­ной части лежала тень от облака - казалось, что это дождь с неба, но не водяной из капель, а из прият­ных пожела­ний, приятных слов и песен, и нежного дыхания, что произносит небо этой траве на этом холме; деревуш­ка же была на  самом  гребне  холма,  как будто весь холм  один  листок, у кото­ро­го один край зеленый, а другой желтый, а краешек потем­нел -  вот это и есть деревня;  так что естественно, нам запомнилась сама дорога к краю земли, а не сам край (да и его не оказалось), хотя как только мы повер­нулись к этим далям спиной, мы  о них забыли и ничто больше не мешало нашей иллюзии, что мы ходили на край земли и это было - можно было бы сказать прогулка, но увы, прогуляться можно и до булочной, ну да ладно, очаровательная была наша прогулка на край земли тем весенним днем, кстати весна уже заканчивалась и можно было ошибиться и сказать: началось лето.

     На обратном пути мы встретили несколько колес и пускали их по дороге скатываться вниз и под наши крики они крутились по дороге, разбрызгивая фон­таном воду, что в них была от снега внутри, но потом эти колеса сворачивали с дороги и, попрыгав по полю, укладыва­лись клубочком дремать под сол­нцем, как ленивые псы.

     У меня не было спичек, но в лег­ковой машине, что проехала, водитель потряс головой, дескать спи­чек нет, а грузовик просто не остановился -  ху­дож­ники в этих краях видимо предмет насмешек.

     Уже подходя к мосткам, до них ос­тавалось 10 минут ходьбы, мы увидели стадо, и я сказал, что у пастуха есть спички, наверно. Действительно, т.к. мы шли навстречу друг другу из под земли на дороге зачернела фигура человека. И скоро мы оказались около него - он как будто в сказке, из воздуха на пыльной дороге в те 2-3 мгновения, что мы бросили на стадо из трех коров и кучки баранов.

     Спички были. Я прикурил. А мои друзья, что поку­па­ли молоко в доме, сказали:

-А мы были у Вас, у вашей хозяйки молоко покупали.

     Тут я вспомнил, что в разговоре  хозяйки мелькал дей­ствительно один из ее сыновей, шеф-повар и му­жик-хозяин - что он пастух. Надо же! Гово­рили, го­во­рили, а спустя час и сам пас­тух стал реальностью.

     Лицо загорелое, в морщинах, как старая кирпич­ная стена, в глубине ще­лей маленькие и удивитель­но свет­лые глазки. Старик о погоде, раздобрев, стал гово­рить - ему было приятно, что мы были у его хозяйки.

     Рассказал, что пасет стадо за 150  рублей в месяц.

-Только вот нога стала побаливать, - ска­зал, и мой взгляд  невольно уперся на один из его сапогов. Но опять-таки автоматически я сравнил обе ноги и несколько засомне­вал­ся, так как оба са­пога на обеих ногах, с заправленными внутрь штанами, казались, да и были - одинаковыми... и ничем нельзя было отличить "побаливав­шую" ногу от здоровой. Но его лицо и фигура излуча­ли старость и верилось, взгляд опять упирался в пыльный левый сапог,  мыс­лен­но рисовал там ногу, эта нога  мыс­ленно станови­лась своей собственной и  внутри (в икре) была ноющая боль. Мы качали головами и молчали.

-На войне вот ранение получил и побаливать стала.

-А где это Вас так... задело?

-На войне, ранило.

     Старик, как и хозяйка, тоже был, если не хитро­ват, то, значит, не сильно силен на уши.

-Я понимаю, что на войне, но где?

-Под Киевом, - уточнил он. Назвал деревню, спро­сил, знаем ли мы и голос его слегка отвердел.

-Форсировали Днепр. Там меня и в землю зарыло и изре­шетило.

     Далее он упомянул с горечью и финскую войну, про­шел по немецкой и  закончил Дальним Востоком:

-Я девятьсот восьмого года рождения. Так что всю жизнь как раз и провоевал. Под Курском был. Там танки на танки шли. 360 немецких танков. Нам было приказано, танки пропустить, а пехоту отрезать. Что там было! Увидеть это все! В ужас придешь и скажешь: мама моя родная! Зачем ты меня родила на эту пытку, на эти мучения. Сплошное мясо было! Я-то еще ничего, опыт­ный с финской, а сколько молодых ребят с 24, 25 и поло­вина 26 года... там  полегло - ничего-то они окромя скрипа телеги, да ухватов матери не видали...

... Потом две недели я провалялся,  на­чаль­ство меня не отпускало: куда тебе идти, никого у тебя нет - жена и дети мои погибли. Но тянуло меня в родные места...

     Тут я пропустил в его речи, кото­рую  так кратно и неуклюже изобразил, про Дальний Восток и еще всякую всячину, но меня он сразил наповал своим продол­же­нием.

-Познакомили меня, я не хотел, не до того было, не хотел, но познакомили с одной женщиной, было у нее четверо детей. Жили мы с ней хорошо. Я ста­рался, всех вырастили, всех выпустили на белый свет, образованье дали и  разошлись они кто куда по своим дорогам. А жена моя заболела раком и умерла.

 

     Тут его голос совсем незаметно дрог­нул и я по­чув­ство­вал боль привя­занности одного человека к другому и полюбил мысленно его некую чужую жен­щину его лю­бовью и почувствовал боль потери лю­би­мого мною существа, как будто прожил те его горькие годы. Но меня больше интересовало другое:

-А у нее были только ее дети?

-Да, ее.

     Коротко он мне ответил. И дальше стал продол­жать, а защемило у меня внутри нетерпимо - ведь воевал в кошмаре, жену и детей потерял, от войны едва жив остался, после трех войн и нет ему жизни на земле,  нет от него ростка на земле, исчезнет как не было. Но он кратко сказал:

-Да, ее, - и продолжал, - пришлось мне  еще раз же­ниться. Все-таки так жить веселее, ведь правильно? У нас вот эти дети другие, приезжают, помогают, а иначе бы у нас ничего не было.

     Я вспомнил, как он кивал перед этим на ту деревню, что красовалась на холме на самом гребне - та самая, которую я описывал с восхищением, а он говорил: вон крыша с шифером, так это, его дом. Пришел к сыну, а он говорит: ты меня вырастил, ты мне много сделал, я тебе много благодарен, но теперь ты живи сам по себе, а я  сам по себе.  Вот, - говорит, - как он мне ответствовал, отблагодарил называ­ется.

     Хотел я было сказать - вот не род­ной сын, родной бы так не сказал. Но прошлого не вернуть и не изменить, а что его еще зря упрекать за его же боль? Я промолчал.

     Каким облегчением было в его рас­ска­зе это место, что хоть теперь-то он счастлив.

-Это моя двоюродная сестра, - сказал он.

     До чего же простодушен! До чего же приятна эта малая радость, что хоть живет он среди чужих людей, но они согревают его своим теплом! Да и при  "двоюрдной сестре" - все-таки хоть от­даленно пришел к своей родной крови.

     Жизнь его мне кажется не спетой песней. Не спетая песня она томит. Неудов­ле­тво­ренные губы и сердце стра­дают, не спев песни: сердце не сложило слова и мело­дию, а оно и существовало для этого, и губы не произне­ся слов самых важных в жизни, слов из этой песни, никогда не выговорятся другими словами.

-Спасибо Вам за ваш рассказ, - на прощание сказал я.

-А это еще не весь рассказ,  он сказал, - рассказать можно и не так еще.

-Мы к Вам придем еще в гости, -  ска­зали мои друзья.

-А я принесу магнитофон и запишу ваш рассказ, -сказал я.

-Вот это дело, - когда он говорил, я по­чувствовал, что он доволен таким делом, если оно осуществит­ся. И мне опять стало приятно, как тогда, когда он заговорил о теперешней своей жизни - и дети при­езжают от его новой жены (уже пять лет они вмес­те живут) и помо­гают.

  За мостком тот мир кончился. А в пансионате я, как только пообедал, и мы пошли спать, я принялся за рассказ .

                                                                                                                                  1973

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 два коротких детектива

 

     н е м о й

 

     м а л ь ч и к

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     он стоял на углу, этот немой маль­чик. Я чувствовал, что он немой, хотя он был далеко, и не кривлялся, он выглядел тихим просто и молчали­вым, спокойным. А я стоял, пил кофе. Фур­гончик с пончиками и кофе, и за мальчиком была дверь, которая  меня заинтриговала, она была открыта. Я видел,  как туда только что зашел человек, он был очень странный - ага, спина его меня заинтриго­вала: сог­нув­­шись шел и напряженно. Вот я и смот­рел. И странно, дверь не закрылась. Это была холо­буда одноэтажная, где (я чувствовал) одна или две комнаты за дверью - в таких случаях бы дверь, легко предполагалось, надо закрывать.

       О, Господи, занавеска! О, Господи, она странно дер­нулась. Нет, теперь я не скоро отсюда уйду. Как долго тянется время однако. Я опять взглянул на немого маль­чика, он стоял спокойно, издалека я чувс­твовал, как ветер играет его волоса­ми на лбу. Наверно щекочет.

     Снова окно и дверь. Ничего. Пить - вот что, я пойду и попрошу в этом  доме воды. Я вхожу. У двери. Загляды­ваю.

     А что я жду? Застигнуть любовни­ков? Они бы закры­ли дверь. Вот - тоже и опасно смотреть. Что меня тянет?  Делаю шаг через порог. Оглядываюсь. Маль­чик идет мимо. Переношу ногу через порог.

-Извините. Есть кто-нибудь здесь?

     Молчание.

-Хозяева?!

     Молчание.

     Комната, как комната. На полу тапки, у стены. Ага, спит человек на диване. Тот самый, лицом к стене.

-Извините... воды можно...

     Никто не шевелится.

     Внимательно смотрю. На столе два стакана и вино - остатки. Что это? Не слышно дыхания, у этих спящих пья­ниц. Ближе подхожу. Вот тут и увидел кровь изо рта у того, что на диване. После этого я ушел, тихо убежал. А надо было второго разглядеть. Уже  десять лет думаю об этом .

                                                                                                                                     1974

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       

      ЖЕЛТЫЙ СТАКАН

 

                           или

 

     у б и й с т в о  у т р о м

 

 

 

 

 

 

     я был расстроен и уже... четыре ме­ся­ца, от меня собралась уйти женщи­на, но, жалея меня, медлила и мучила меня и сама мучалась. Но вот сегодня она почему-то была совершенно спо­койная и ... чужая. Вот когда мне действитель­но стало страшно. Она мне похвалилась, что купила сервиз. Я сказал, что сервиз хороший. Но о чем она думала я не знаю. Очень странная она сегодня, очень спокойная, спокойная и действительно чужая. Я сидел и думал об этом. В ванной журчала вода. Она видимо что-то при­го­ва­ри­вала вслух, может быть, у нее чашка в этот момент выскальзывала из рук, или она проливала воду на пол, или ей затекала вода в рукав, не знаю. Иногда она уходила в те две комнаты,  где я уже старался не бывать.

     Зачем ей понадобилось мыть посуду  посе­редине нашего разговора, не понят­но. Зазвонил телефон. Она вытерла руки (долго не выходила из кухни) и стала разговаривать по телефону, а я подкрался к ее комнате и стал слушать, о чем она говорила, но она говорила так, что я ничего не понял:

-Да, да, конечно, и это возможно, нет, нет ... веро­ят­но ... да, да... обяза­тельно.

     А потом повесила трубку. Сейчас она домоет посуду, и мы продолжим наш разговор. Мне кажет­ся, что даже будет лучше, если она уйдет, что нам это выгод­но обоим, она может быть, будет действи­тельно счастлива (хотя я думаю, это счастье на ме­сяц), а я наконец смогу взять такую жену, какую хочу - я же всегда был недоволен в тайне ею, точно был недоволен, так надо и твердить все время об этом про себя.

     Но я знал, войдет в комнату, сядет и я стану ее про­сить не уходить. А!!! Потому-то она и уходит, что я го­во­рю одно, а думаю другое. Жалко мне ее отпускать: я бо­юсь все время, что она ошибается, и будет страдать без меня.

     Когда я увидел, что ее слишком долго нет, я подошел к ее комнате и  стал  подслушивать. Она стояла у окна и говорила с кем-то. Из-под зеленой занавески, которую он-некто держал в своей руке бил сильный солнечный свет. Снизу слышался голос:

-Одну штучку разведешь и все. А потом сполоснешь стакан и все. Как будто пьете газированную воду. Хочешь - ми­не­ральную, хочешь - фруктовую. Разбав­ляешь и да­ешь, потом прополоска­ешь стакан и все.

     Черт подери! Когда голос внизу замолк, она ста­ла говорить.

-А если там будут крошки?

-Какие крошки?

-Ну такие.

-Не понимаю, - раздраженно сказали за занавеской.

-Понимаешь.

-Не понимаю.

-Ну очень просто, если все не размеша­ется.

-Это исключено.

-Ну ладно, далеко не уходи.

     Я услышал шаги под окном, мед­лен­ные, очень обык­но­вен­ные, очень спо­койные, как прогуливают­ся ожидая кассиршу у кассы или электричку на вокзале.

     Она обернулась на дверь, но меня не видела за моей занавеской, я смотрел в щелочку. Я не шеве­лился, она вздох­нула успокоившись... и тут я увидел коро­бочку, кото­рую он сунул под тряп­ку для глаж­ки. Я на цыпочках поти­хонь­ку ушел к себе.

      Они собирались меня отравить или  дать снотвор­ное. Сказали бы просто, чтобы я ушел на сегодняш­ний вечер - пошел бы в гости к кому-нибудь. Ну ладно пусть вытво­ряют свою комедию. В конце кон­цов, мне все равно: хоть умирать, а хоть и поспать, пока они в этой комнате ле­жать в постели. А может быть, незаметно подменить ста­каны?

     Я сидел на диване и царапал ногами  полосочку ткани. Послышались ее шаги. Она вошла. Я на нее не смотрел. Она поставила на стол две бутылки лимона­да и стаканы. Я похолодел от ужаса... а она видимо тоже - но потом успокои­лась, на­вер­но, решила, что я опять буду ее просить не уходить, остаться, не бросать меня.

-Ты говоришь, что это жестоко с моей стороны, но еще более жестоко - и ко мне, и к тебе - продолжать наш союз дальше, - стала говорить она и волнения в ее голосе не было, - ты сам мне изме­нял, месяц "по­жил" у своей крошки и две недели я тебя оттас­кивала от этой  длин­но­ногой уродины ... этой самой ... как ее?!

-Ну ладно, - сказал я, - не надо вспоми­нать, все это бесполезно. Хочешь - ухо­ди, не хочешь - оставайся, мне все рав­но, лучше оставайся.

-Ты опять будешь мне изменять, налить тебе газированной воды?

-Налей, - сказал я и сам удивился, авто­матически сказал, на что она видимо и рассчитывала, мне страшно было ска­зать "не надо", "не хочу" - тогда бы надо было бы признаться, что я подслу­шал их разговор. К тому же я вдруг решил выпить любую дрянь, что они ни поднесут. Но решить одно, а сделать другое - зачем я взял в руку стакан? тоже видимо нечаянно. Она же меня знает прекрасно, даже если я поставлю просто стакан, на мне же будет напи­сано, что я все знаю. И ее жалко: это же ужасно, если я скажу о том разго­воре у окна!

     Я пригубил, что за отрава , думаю и говорю:

-Как хочешь все-таки, хочешь - уходи,  хочешь -оставай­ся.

     Последнее слово как деревянное у  меня позвучало. Меня начало это все тяготить. Я решил выпить все до дна и спросить - что это - яд? или сно­твор­ное? Я выпил. Но внутри меня как будто дерну­лась какая-то пластина, как в часах и я почувствовал, что у меня рот откры­вается, но голоса нет.

     Я посмотрел на нее.

-Это яд, - сказала она. Я перестал ше­ве­лить ртом, сидел как оглушенный, как после стакана водки. Она видела, что я не могу пошевелиться. Из рук моих выпал желтый стаканчик. Мы молчали и меня стало клонить ко сну. Жить,  думаете, захотелось? Нет - спать. Вне­зап­но меня пере­дернуло, я решил, что все, умираю и что-то выпрыг­нуло из  меня, я вырвал оказывается и прямо на ковро­вую дорожку и лежал рядом с блевотиной... Дальше я слышал шаги...  шаги...  и заснул .

                                                                                                                                       1978

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     в е р е н и ц а

 

     у д и в л е н и й

 

 

 

 

 

 

 

    я увидел лицо, удивительней которо­го ничего не видал, сейчас опишу его, а на полях нарисую. Казалось бы оно обыкновенным и слегка полнова­тым. Так обыкно­вен­ным, что даже похожим на лицо знакомое и даже родственное, как лицо до­пустим моей тетки. Но нет глаз! Нету, вместо них сидят, очень похожие на глаза две мокрицы, кото­рые вот-вот уползут. Смотрю на них  прис­тально от удивле­ния и чтобы заме­тить, что они дейс­твительно полза­ют по лицу. Но они имеют форму и рас­цветку ма­леньких глазок, как будто мокрицы имеют крылыш­ки капустниц, но с рисунком очень точно  напомина­ющим голубые глазки взрослого, наверно, даже чело­века, а не ребенка (они чуть слиш­ком красивы для взрослого), но так малы, что даже на ребенке они бы казались странными. Вот тогда с ужа­сом смотришь на щеки и нос, и лоб и другие простран­ства открытые лица,  оно чуть полноватое, а кажет­ся ги­гантским.

     Я решил, что удивляться не придет­ся теперь опять лет десять, но рядом стояла девушка и удив­ление вызывала очень маленькое конечно, но все-таки удивила! Это после такого фантастичес­ки боль­шого лица. А удивляла она тем, что была на ред­кость обыкновенной и казалась даже безжизненной от этого. Хотя на ней были все атрибуты с очень тон­ким расчетом расставлен­ные, чтобы  вводить в заблуждение: серая кофточка с тоненькими поло­соч­ками, рассыпаю­щи­еся волосы (или производя­щие такое впечатление), часы не модные, но стран­ные и поэтому, вроде бы как интересные, ногти крашенные блестя­щи­ми точками.

     И совершенно неожиданно я уди­вил­ся ногам, стоя­щим спиной ко мне: если по бедрам этой жен­щины пустить облетать стрекозу (я специально беру насекомое летающее со скоростью са­мо­ле­та), то она не полетит, не возьмет­ся, т.к. это явно не благо­дарная задача, маршрут неблагодарный, мягко гово­ря, не удастся показать ско­рость.

     И как необыкновенен мир, если в нем есть и та­кое маленькое, и такое обыкновенное - до неза­мет­­ности, и та­кое необъятно-огромное как те пос­лед­­­ние женские ноги, вернее  не  ноги, а  н о г и н ы ! И вот, что бывает в толкучке московского метро.

     А вроде бы и лампочки горят и сумки через одно­го одинаковые пласт­мас­совые и вдруг - чудеса, но никто не шарахается, не удивляется особенно, у людей выдержка  большая, наверно зва­ние столич­ного жителя обязы­вает...  постепенно и незаметно во всем и вот результат - удивительное спокойст­вие и невозмути­мость - это тоже при­ятно  .

                                                                 

 

                                                                                                                                        1977

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     я   и   М а ш а                       -Дай мне тему для  рассказа.

                                                                                   -"Я и Маша".

                                                     (из разговора  вечером с моим  

                                                      приятелем)

 

 

 

 

 

 

 

-Маша, а Вы учитесь в институте?

-Нет, я учусь, правда, но... в Универси­тете.

-Маша, а кто Вы будете по специаль­нос­ти?

-Это очень сложно. "Психолог" называ­ется, но рабо­тать придется с психопа­тологическими, неполно­цен­­ны­ми в ка­ком-то отношении, разными рябятиш­ка­ми в специальных школах.

-"Маша"... какое приятное у Вас имя,  не правда ль?

-Да что Вы? Самое распространенное, хотя впрочем все-таки как правило, не совсем уж часто на каждом шагу, во всяком случае... я не часто его встречала ... так мне кажется.

-"Маша"... - мне очень нравится такое имя, "Маша"... - оно звучит и тепло, и мягко, даже поэтично, как часть сонета  какого-нибудь прелестного поэта э... допустим, прошлого века.

-А Вы кто по профессии?

-Я занимаюсь  наукой  странной  и все­объ­емлю­щей где-то. Называется она - политология.

-Очень интересно. И при этом Вам нра­вится имя "Маша"? Очень странно.

-Почему же странно?

-Это странно, но как бы сказать Вам, если Вам нравится имя "Маша", может быть, Вам и еще чего-нибудь нра­вится?

-О да, конечно.

-Неправда, Вы совсем холодный, сов­сем равнодуш­ный ученый, утонувший в  сво­их  сложных пробле­мах.

-Нет, что Вы, Вы совсем не так все себе представляете.

-Тогда посмотрите внимательно на ме­ня и скажите, что Вам нравится?

-Мне нравится бесспорно...

-Опять начинается!

-Что?

-Ваша наука холодная.

-Нет...

-Тогда посмотрите, смотрите внима­тель­но, нет - мне в глаза, и вот ... те­перь говорит, нет, не так, сядьте по­ближе, так, у Вас мягкие волосы, прав­да?

-Не знаю.

-Мягкие волосы, а усы колючие и ...

-Нет, совсем не колючие.

-Колючие, так же как и Вы сами, если Вас не оста­навли­вать вовремя.

-Но что же колючего?

-Ваши формулировки бесстрастные.

-Нет, они ...

-Да, поверьте, поверьте, волосы Вам на лоб совсем не идут, так что поверьте мне, что...

-Что Вы сказали?

-Я ничего еще пока не сказала и не скажу.

-Нет, уж будьте любезны, скажите.

-Не скажу ни за что.

-Нет, скажите пожалуйста.

-Ни за что.

-Но пожалуйста.

Не скажу, не скажу, не скажу, а о чем мы говорили?

-Мы говорили о ...

-Да, о чем?

-Мы говорили, что "Маша" красивое имя.

-Только имя и все к сожалению.

-Нет, и ...

-Что?

-И глаза.

-И только глаза.

-Нет, и волосы.

-Ах, Вам нравятся волосы у меня. А  вот так, посмот­рите, мне лучше? или лучше вот так? можно я буду тебя называть, если ты не против на "ты"?

-Да, конечно.

-Так ты считаешь ...

-Да, мне так нравится. Распущенные волосы напоми­нают картины старых мастеров Возрождения.

-Например, кого же?

-Ну, я не знаю, например ...

-А если мы сделаем свет поинтимней?

-О да, безусловно он режет глаза.

-Так я напоминаю кого-то?

-О, нет, ты...

-Да?

-Неповторима, конечно. И руки ...

-Ничего особенного ...

-Не правда, они ...

-Тоже с картины?

-Да.

-Кого же, художников Возрождения  или, может быть, Ренессанса? Усы ... очень мягкие у тебя.

-Правда?

-Когда ты мне поцеловал руку, я дума­ла, что это я как будто погладила кош­ку.

-Кошку?

-Нет, конечно прелестного котика ...

-Очень ...

-Что?

-Еще!

-Чего?

-Еще губы ...

-Правда?

-Да.

-...

-И ...

-Нет, это потом.

-Почему же?

-Нет.

-Да.

-Да?

-Конечно ...

 

-Ты конечно разлюбишь меня очень скоро?

-Ну что ты?!

-Знаешь? ...

-Что?

-Я вспомнила море.

-Да?

-Я тебе не понравилась?

-Что ты?! Я счастливее не был.

-Как поздно.

-Очень поздно, но это не важно.

-А завтра?

-Завтра?

-Да, завтра?

-Завтра ты мне позвонишь, и мы обо всем с тобой договоримся.

-Мне идти?

-Не сейчас?

-Как прекрасно, когда ночью так тихо.

-Ну иди .

                                                                                                                            1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     п о й д е м,

 

     и д е а л и с т !

 

 

 

 

 

 

 

 

-Пойдем, идеалист! - сказал он мне. И мы действи­тельно вышли на улицу, и дошли до метро. Я шел с пуделем белым, а он шел, подняв вороник.

     Выходя из нашего двора, он гово­рит:

-Ты думал когда-нибудь о смерти?

-Да, с самых разных точек зрения.

-Ну и что ты об этом думаешь? - спра­шивает он.

     Чего же перечислять все точки зре­ния, голову ломать и язык утомлять на ночной улице, я говорю:

-А почему ты об этом спросил?

-Понимаешь, вот мы идем сейчас, и это мгновение боль­ше никогда не повторит­ся, - сказал он, и мы свернули в пере­улок.

     Я подумал про себя, что же это зна­чит, что он говорит? и продолжил тем ни менее про себя: мгно­вения умирают, а потом умираем и мы, шагающие по этим мгно­вениям маленькими шажка­ми. Еще он ска­зал, что жизнь наша, это - один миг, а мы живем и думаем и переживаем. Пожалуй, он действитель­но не выспался сегодня. Я его знаю два дня. Он очень мне нравится, но самые большие на свете идеалис­ты, это мате­риалисты все-таки. Впрочем, он им стал чисто логически: так как если он  сказал на меня "А", то сам стало быть - "Б",  так это было по инто­на­ции, хотя все это шутка была, да и рассказ так себе, пустяковый. Хотя бы возьмите это нача­ло:

-Пойдем, идеалист! - сказал он мне. И мы действи­тель­но вышли на улицу, и дошли до метро. Я шел с пуделем бе­лым, а он шел, подняв воротник...

                                                                                                                                 1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     с п о к о й н о й

 

     н о ч и !

 

 

 

 

 

 

 

    я не знаю, получится ли у меня рас­сказ, не знаю. У меня нет ни сюжета,  ни темы. Ну что это за тема "Спо­кой­­ной ночи"? Это издевательство над те­мой и над рас­ска­зом и над писателем. Впрочем, так ему и надо писа­телю, который нигде не печатается, кроме как на своей машинке. Но что же у меня есть? А что-то есть тем ни менее. Мне грустно. Спокойной ночи, -  говорит мне мой друг, утомленный раз­го­вором по телефону. Спокойной ночи - говорю я сам себе вполне доброжела­тельно и мне бесконечно  груст­но. А почему? А почему? А вы скажите как-нибудь сами себе "спокойной ночи", только не шутя, а всерь­ез. И вы уви­дите вдруг, как вы одиноки. Потому что милее вам этого никто не скажет, как вы самому себе  .                                                                        

 

                                                       1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    ц в е т ы   н а   п о л у

 

 

 

 

 

 

     вот поставили мы цветы на полу, чтобы описать их: банка мутная (дав­но стояли), листья зеленые с желтыми оборками - не-то пельмени зеленые на­по­минают, не-то - искусственные цве­точ­ки  на могилах, два бывших (как не знаю что) цветка бело-розовые, они сморщились, я кажет­ся уже что-то срав­нивал с оборками на платье, но сейчас это не просто слова, а почти истина.

     Но это справа (белые), а слева по­тя­нулись на вдруг длинных стеблях го­лу­бые с серым кляксы. Но две кляк­сы желтые - это листья.

     В тени сморщилась, как роза, закру­чен­ная ленто­чка лиловая.

     А внизу, на полу - тени, как капли воды .

                                                                                                                             1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     т е м а   д л я

 

     р а с с к а з а

 

 

 

 

 

 

 

     тягостно, нудно, скучно, как будто пить хочется, как будто сидишь в чу­лане темном, как будто муха в нос чайника заползла или как будто таракан за шиво­рот дох­лый завалился. Пойду-ка попью, действи­тель­но. Наступи­ло мнимое облегче­ние, и что-то все еще тяготит. Я знаю, что тяготит, и скоро об этом скажу. Скоро я вообще расскажу обо всем на свете, но очень коротко и потом можно еще и еще о нем  расска­зывать кому-нибудь. Но в данный мо­мент я рассказываю, как уходит от ме­ня тягос­тность и наступает что-то благост­ное внутри. Кажется, уже насту­пило то мгновение, когда можно все вещи называть своими именами... я это сделаю в другом абзаце, потому что здесь я расска­зываю, как уходит, а там буду рассказывать, что уходит.

     Ну, вот и второй абзац. Я уже забыл, что я хотел рассказать. И слава Богу. Помню только сюжет рас­ска­за: чем боль­ше я произношу слов (и тут же их печа­таю на машинке) тем все счастли­вее у меня на душе. Странный сюжет, но он хорош уже тем, что коротко о нем можно рассказать. А впрочем, такая у меня и была тема для рассказа .

                                                                                                                               1989

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       н а   д а ч е

 

 

 

 

 

 

 

 

     мне надоело придумывать. А при­ду­мы­вать прихо­дит­­ся, когда пишешь на  тему, играя с друзьями в рассказы или стихи.

     Вот сейчас меня спросила она, ка­кую я ей дам тему (она - красивая  девушка-художница, вот она-то играя сама с собой, написала огромную кучу расска­зов) так я ей сказал, хотел ска­зать "Дождь", а сказал "Мокрая воро­на".

     Вот такое событие произошло. Я начал писать на даче некий рассказ, который так и назвал "На даче", а она (красивая художница) меня тоже попросила дать ей тему.

     Но вот и второе событие, ее муж говорит: напи­ши "Что такое выхухоль". Написать о странном руга­тель­стве? Ну что же, вот в одну фразу: выхухоль - это руга­тель­ство, сказанное в горячую ми­ну­ту не известно кем и где, с тех пор летает по Русской земле прозрачной птицей или каким другим образом, и  никто уже не знает, что это? и о чем это? и как это? а если кто и плюхнет на кого-нибудь это-то, что-то неясное - то, уже глядя на жер­тву, можно ду­мать, что захочешь, что сам найдешь или разглядишь в этом человеке: то ли он заикается и краснеет, то ли он по профессии бухгалтер, так "выху­холь" он потому, что зверь страшный из стран­ных пото­му, что заикается и к тому еще хитрец их хитрецов и стал "выхухолем", что около денег стал свою жизнь прово­дить.

     И третье событие на даче. Светлее вроде стало в мансарде: то ли я с "выхухо­лем" закончил возиться, то ли нет-нет: это точно светлее стало небо, не слышно кап­лей дождя за окном и тысячи капель, падающих на кры­шу, на траву, на деревья и на землю около до­ма - заменили 2-3-4 птицы, свистят се­бе...

     Передо мной невысокое, но длин­ное окно (с улицы серой лентой оно под крышей дома, как ошей­ник на со­баке ), справа - она, неслышно и поч­ти невидимо (я же пишу) водит кистью по эскизу, а слева за холстом слышно радио - то поет, то гово­рит. В окне верхушки деревьев и как мухи шурша­щие капли, 2-3 капли за стеклами.

                                                                                                                                1981

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

      т у м а н

 

 

 

 

 

 

 

    однажды был такой сильный туман, что соседних домов на улице не было видно, тогда я для любо­пыт­ства взял подзорную трубу и выглянул с балкона.  Вот что я увидел, об этом и расскажу.

     Во-первых, около водосточной тру­бы я увидел четы­рех больших кошек и двенадцать котят, они катались на детской коляске, которая была кем-то выброшена, коляс­ку тянули за веревку - а кто - не из­вес­тно. Я передвинул подзорную трубу и увидел какую-то огром­ную серую лужу, вернее серый  коврик, который полз или плыл, или скользил - это  оказалось, что это серые мыши. Они катались по тротуару из конца в конец, а потом вдруг все разбе­жались в разные стороны, а кошки шмыгнули куда-то направо. Я посмот­рел, что было там и увидел стену дома, скамейку, ограду, подъезд и как ни странно - больше ничего .

 

                                                                                                                                      1980

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     з а   р е к о й

 

     в   т е н и

 

     д е р е в ь е в

 

 

 

 

 

 

 

     это было  много лет назад. Это было летом и в дни моей юности. Но не той юности, школьной ... это были первые шаги в жизни. Это было тогда, ко­гда  я  говорил "быть или не быть", только дру­гими словами. И мне говорили:  быть  или  не  быть.

     Совершенно не уместно, начав опи­сывать то лето и тогда меня совсем молодого, повторять сейчас слова Гамле­та по английски "be are  not to be", но желание возникло. И я его исполнил. Мысль молни­е­носной птицей взметну­лась над прошлым и даже залетела в Англию. Но пусть она пролетит потише там далеко в тени деревьев.

 

     Это было давно. Это было летом.  Мы были так мо­ло­ды тогда. И  о н и  были так красивы в своей гармонич­нос­ти. Они любили друг друга и они  каза­лись  естественными на Земле, а я ... а я, как коряга, выбро­шенная на песок волной из дальних стран, (...это не толь­ко красиво сказано, но действитель­но в детстве я купал­ся на Желтом мо­ре) или занесен­ная сильным ветром, ветром, который в жизни называют "смерч", а воспоминаниях, для  срав­не­­ния, можно назвать просто неясным ветром.

     Это было много лет назад. Это было в дни нашей молодости и юности. Это было в дни, когда мы были главным действующим лицом своего воображе­ния и не знали еще ни учереждений, ни внутренних взаи­мо­связей в их кол­лективах, когда все было еще не ясно, только представлялось, и можно было посту­пить так или эдак, распоряжаясь своей судьбой, выбирая путь и дорогу.

     И она была выбрана, и по ней по­шли, и сейчас через двадцать лет видно, как это было, вот она протяги­ваться стала эта дорога под ногами, показы­вая нашим глазам то заросли лебеды, то сос­новые кроны над голо­ва­ми,  то море сквозь ветки и листья, то просто песок и море, то столб, то заборы, то раз­ные фигурки людей и их фразы или просто взгляды и жесты.

     Это было много лет назад. Это было много лет назад и воздух был нагрет летом, солнцем и морем. Я не знал этого и ощущал тепло вокруг себя счас­тли­во. Я знал, что нравлюсь той женщи­не, как книжка, как нечто, что взя­ла меня с собой, пусть даже в роли не­завидной, но по своему приятной - то­ва­рища, спу­т­ника, собаки, идущей за людьми. Он нес рюкзак, большой и наполненный веща­ми (и слышались сло­ва, которые были сказаны или даже не сказаны при складывании этих вещей внутрь) и он казался, этот рюк­зак, са­мо­довольным и счастливым. Что нес­ла она я не помню, а я нес вероятно сумку и этюд­ник свой, и картон... вероятно, т.к. там я написал пей­заж.

     Пейзаж... - нет, не пейзаж. Не было тогда этого. Это было за другой рекой, в тени других деревьев. Коротко вспоми­наю, что там, в другом мире, кото­рый я не буду сейчас беспокоить и вспоми­нать, я: ло­вил утку (которая была толь­ко наполовину домаш­ней в пылу моего азарта), катался на стреноженном коне и играл на полени­­це дров, на пригорке, постукивая маленьким легким брев­ныш­ком.

     Вот слова написались о том коротко,  абзац, как в могиле тот мир, закрыл  внутри, и буквы в нем как трава над холмиком.

     Это было давно, летом. У моря. Это было у моря дале­ко от столицы, но не к югу или северу, а налево, на Запад. Там сосны были и там песок был, и там был столб, который я разглядывал каж­дый день, лежа на песке. Он был ста­рый-старый. А я лежал, такой не знаю­щий обо всем. Я смотрел на столб грустно и насторожен­но... и даже от­части брезгли­во. Он мне напоминал о таких вещах как: смерть, старость, ско­ротечность жиз­ней людских и разлуки,  разлуки, разлуки в привязаннос­тях ко всему счастли­вому, и печали, и печали по поводу беспокойных хлопот, не­настья, неудач и неприятностей.

     Он где-то бродил по лесу, а я недо­умевал, что там можно делать долго и одному. Она долго рисовала бес­смыс­лен­но небо и сосны, сказав про сосны, что они рыжие, а про небо, что оно совсем не синее, а ли­лово-зеленое. Это было предметом моих мучений т.к. это было не понятно, и раздражения и презре­ния к ней и даже жалости. Я только лежал и грелся на солнце, это  было в первый раз в моей жизни: пе­сок, солнце и море, и больше ничего, абсолютно ничего.

     Рядом была палатка. От туда выхо­дили бодрые двое людей - человек с поло­тен­цем или термосом в руках и девушка с затаенным внутри себя стра­хом и тос­кой. Он говорил что-то. Но ее голоса не было слышно.

     Однажды ... впрочем пусть рассказ на этом и закон­чится. Это было так давно. В дни нашей юности. Это было тем очень далеким летом.

     Я разрушил счастье тех людей, что взяли меня с собой. Я женился на девушке, что поцеловала меня на песке, около столба, и прожил с ней много лет,  а потом расстался...  Я ношу в себе воспоминание о той юности нашей. Я похож на ветер, которому все равно, в какую сторону идти и с кем встречать­ся. Там у моря в тени деревьев, я про­вел в тишине и покое, и в бездействии неделю наверно, не зная покоя уже боль­ше   никогда .

                                                                                                                                     1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     м ы   э т о   м ы

 

     а   о н и   э т о   о н и

 

 

 

 

 

 

 

     мы живем сейчас. Сейчас небо голу­бое. Они жи­ли тогда и остались только фотографические изо­браже­ния. Мы - это мы,  а они - это они. Мы живем сейчас и мы слышим свое дыхание,  если прислуша­ем­ся, а они этого уже не могут. Мы можем улыб­нуться и сказать  что-нибудь приятное друг другу, а им только повезло, если они успели это сделать, да, мы - это мы, а они - это они.

     Их много было разных с разными  мечтами, но они, совершив свои дела, теперь отдыхают на фото­графиях, а мы еще не все сказа­ли и не все посмотре­ли, и не все сделали. Нам еще предстоит улыбаться, думать, расстра­и­ваться, грус­тить и радоваться, а для них уже все в прошлом, да, конечно, мы - это мы, а они - это они.

     Теперь мне хочется вздохнуть глуб­же и посмо­треть собеседнику в гла­за внимательнее, а сказать что-нибудь бо­лее нужное и прият­ное, чем раньше.

     Мы... - интересно, что за этим сло­вом? как будто дыхание ветра в де­ре­вьях; они... - как будто я смот­рю мыс­ленно на часы, но они не заведены, да,  мы - это мы, а они - это они. Я так рад приветство­вать теперь внутри себя чи­ри­канье маленьких воробьев, я так рад коснуться рукой  цветка  на клумбе и травы в лесу, и рад сей­час увидеть на небе скольжение облаков, я рад пой­мать ощущением присутст­вие ветра на улице, да, мы - это мы, а они - это они.

     Да, но я забыл сказать о музыке, и музыке вместе с нами - это наши при­ят­ные спутники, это целая половина нашего с вами мира. Уже не стоит, по­жалуй, повто­рять, что мы - это мы, а они - это они. Можно просто сказать какое-то приятное слово... мы - какое это приятное слово на свете .

                                                                                                                                1981

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     э т о   п р о д о л ж а л о с ь

 

     м е с я ц а   д в а

 

     и л и   т р и

 

 

 

 

 

 

     это продолжалось месяца два или три. Примерно одинаково вышли вна­ча­ле ростки цветка и двух листоч­ков, а через некоторое время показался и тре­тий. Один рос прямо к потолку и ду­мал, что по­то­лок самое главное на све­те. Второй пробирался в глу­бину ком­на­ты и гово­рил, что самое главное - это глу­бина (наверно он имел ввиду, что в глубине сто­яло в комнате мно­жес­тво разных вещей). Третий рос с неко­торым запозданием к окну, и он гово­рил, что мир в окне важнее всего оста­льного на свете. А сам цветок ничего не говорил, а только повто­рял, что думали они. Иногда он повторял, что-то про по­толок, иногда что-то говорил про глубину комна­ты. А иногда уверял что-то на счет окна, но тут же забы­вал и опять мог начать про потолок или про глубину.

     Это продолжалось месяца два или три. Они гово­рили, росли, становились с каждым днем красивее, потом зас­ты­ли в своем бурном развитии, потом как-то пожелтели. Чем же все закончи­лось? Всем хоте­лось, чтобы цветок отда­вал себе отчет в том, что же на свете важнее - потолок, глубина или вид в окно. В разные време­на казалось раз­ное: что преобладает в сознании цветка концепция стремления к вершине, к потолку, то вдруг становилось очевид­ным, что глубина достаточна основа­тель­на (все-таки и теле­ви­зор, и мясо­руб­ка, и стол, и часы чего-то стоят, не говоря уже обо всем остальном) ... а потом вдруг опять все бросалось ради перспектив, видимых их окна. Посте­пенно все засохли. И только в глу­бине в земле что-то копошилось. Оно как бы обоб­щало все то, что раньше было и  это звучало так:  глав­ное сквозь землю пробиться... и все повторялось сначала …

 

                                                                                        

                       1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    к а к   в о й т и   в   р е д а к ц и ю

 

    п о э т и ч е с к о г о

 

    ж у р н а л а                              Д.Ильину.

 

 

 

 

 

 

 

     позвонил человек и спросил, а я от­ветил:

     Метро "Маяковская" - а дальше по правой сторо­не метров трис­та, конеч­но там и раньше встретится поэти­чес­­кий журнал, но, во-первых, он на другой стороне, а во-вторых, там поэзия более одно­но­гая (ну как бы они ходят все, сговорившись, на какой-то, все равно какой ноге, а может быть даже чаще и на правой), так что иди прямо, мой друг, и не свора­чивай... Итак, пройдешь мет­ров триста в сторону Сухаревской площади. В доме, где раньше плас­тин­­ки продавали и продавали в необъятном количестве, как ты помнишь, то  теперь в таком же не­объ­ят­ном количестве продают электротовары - - - так  вот  в этом доме, но не доходя - тут же в ар­ку! Там напи­сано будет «магазин» вня­т­ными буквами, может быть - красны­ми даже. Короче говоря, здесь надо свора­чивать.

     Входишь в арку и слева,  где не должно быть никакой двери, будет дверь - вот туда  и входить! Дальше в лифте на четвертый этаж (лифт дальше и выше - не ходит, так что не бойся проехать или забыть, хотя дом высочен­ный 12 или 15 этажей, но это не важно... ты нажимаешь 4 и на этом доволь­ствуешься).

     А теперь самое простое и главное одновре­менно: по широким коридорам не надо идти! Да (там что-то вроде му­зыки), надо выше подняться на этаж или два, и в щель куда-то свернуть (этажи еще выше идут, но искать надо только на 4-ом или 5-ом или же между ними, как я уже говорил).

     Я сам и то не всегда туда попадал, иногда обойду раза три или пять, все к черту пошлю и домой, но иногда по­падаю, так вот … в узкую щель завер­нешь, направо, вроде - главное только вот в эту щель по­пасть, а дальше на всех дверях уже будут знакомые над­писи, только держись правой стороны коридора, а то слева там какие-то грузи­ны обитают или армяне, какую-то фирму изобража­ют: столы, телефоны  и прочее. Ну, вот увидишь знакомые над­писи (по пра­вой стороне, опять напо­минаю) и сразу ты обраду­ешься, что попал куда надо - вот там вся эта редак­ция поэтическая как раз и обитает - "Арион".

     Ну и все, так что, как говорится, дорогу ты теперь знаешь. Главное только эту щель обнару­жить - а дальше все уже просто: коридор и двери с надписями, "понял-понял" говоришь, ну и слава Богу, теперь я спокоен,  значит  все  в  порядке  .

          

                                                                                                                              30 янв 96

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     р о ж д е с т в е н с к а я

 

     и с т о р и я

 

 

 

 

 

 

 

     я подошел к дому, большому  тако­му, с толстыми стенами,  что строили в пятидесятых - иногда и здесь кое-что бывает...

     Все праздновали Новый Год, было пустынно. Не то, что не было моих коллег, не было даже кошек и собак. Тоже объелись под праздник, и никого не было видно во дворе.

     Я тоже был сыт и пьян - кое-что кое-где перепало, и я просто вышел прогуляться - но невольно шел к мусор­ным ящикам по привычке.

     В углу тлел костерчик -  дворничихи  жгли короб­ки ... и я присел.

     Я присел, присел и задремал. Но тут раздался звон не-то рюмок, не-то буты­ло­чек, не-то колоколь­чи­ков и я увидел Фею...

     Она была в очках и это было стран­но: Фея - но в очках, как аспирантка или кандидат наук. Одета в белое пальто и длинную белую  юбку, и в руках держала короб­ку на выброс.

     Она подходя положила коробку и пошла обрат­но.

     Даже этого было бы достаточно для меня в Новогод­нюю ночь.

     Но главное было в коробке, а я этого не знал. Ну, утюг... электричес­кий... ну, пылесос старый, но рабо­та­ющий... - все можно продать, загнать и толкнуть тем, что на базаре старьем отоварены.

     Но если бы так ... в коробке лежал стеклянный аква­ри­ум пустой и целехень­кий, я вынул его и от нечего де­лать смотрел на него при луне, он бросал тень, наподобие тарелки закоп­ченой и трудно-отмываемой и только малю­сень­кая звездочка от луны сияла у него на боку и тоненько звенела как комар:

-Ди-и-и-и-инь, ди-и-и-и-и-и-и-и-нь!

     Я невольно сказал ей (а в одино­чес­тве, как у меня, все время приходится разго­варивать то с самим собой, то с тенью самого себя, то с собакой, то с кошкой):

-Ты звени,  звени, -  сказал  я, - хорошо у тебя получается это твое дзи-и-и-и-и-и-и-нь!

     Она моргнула два раза, как будто луну загородила, пролетая крылом воро­на.

-Хорошо, очень хорошо у тебя получается, - подбадривал я ее.

     И звездочка  мигнула еще разок.

*************************************************************************************************************************************************************************ле и

если это перевести на человеческий язык то:

     ...Что это: ветка качается от ветра или опять ворона? - подумал я и заснул. Бы­ло 5 градусов тепла, у костра заснуть при 5 градусах не опасно, не смер­тель­но. И мне приснился сон.

     ...Отворяю я дверь и иду по  лест­нице. В руках у меня бумажный мешок и что в нем я не знаю.

     Я спускаюсь, этаж за этажом и мель­­кают черные окна, и уходят вниз ступени, и я все ниже и ниже спуска­юсь в каком-то доме.

     Вот выход. Вот улица, я иду и све­жий воздух до­но­сит­ся до моих щек, а весь я в тепле и довольстве - так я одет капитально и элегант­но ... и вижу девочку во дворе...  сверток я небрежно кидаю и музы­каль­­но в ящик и достаю из кармана пальто - портмоне... толстой как свинья, боров, гиппопотам и бегемот, но корич­не­вом и с металлическими штучками, прибам­басами. Открываю и вытаски­ваю из щели какого-то отделения бумажку... Боже мой! 500 000 рублей одной бу­маж­ной купюрой... и девочке ее отдаю... и она молчит, я присаживаюсь и смотрю ей в глаза, она молчит и только смотрит.

 

-Это тебе подарок, крошка, - говорю я.

     Она, молчала, молчала и наконец глубоко вздо­хнула.   Ах,   этот   детский   молчаливый  вздох ...

     Открываю глаза, передо мной все-таки собака - это она вздохну­ла. Это она такой чудесный сон мне подарила. Это она... но кто ее послал? Если  сегодня 31 декабря ... если Рождество ... Это подарок мне от моих  бесконечных мыслей и бесконечно долгих ожиданий.  Я вообще-то снов не вижу, а тут такой дивный сон под Рождество...

                       1997 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

к о с м и ч е с к а я

 

з а в а р у ш к а

 

и л и

 

д о м

 

с р е д и   з в е з д

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     я подстригал ногти, сидя около иллюминатора, а жена моя в кабине звездолета дежурила, наблюдая за автопилотом, экранами и прочей аппаратурой. Во­обще-то я собирался почистить уши ватой, накру­чивая ее на спич­ки, но всегда, когда хочется занять­ся чем-то одним, начи­наешь что-то делать другое. Впрочем, ногти укоро­тить тоже хорошее дело, хотя это могло подождать.

     В это время я увидел в иллюминаторе летящего голого человека, похоже было, что это ожившее чье-то сновидение. Он летел, бла­жен­но вытянув вперед руки, как будто сладко потягивался и сколь­зил в теплой воде  океана, в то время как за бортом было минус в третей степени.

     Я никогда не мог запомнить точных цифр, но вро­де бы что как -370 С.,  и  еще  больше  по Фаренгейту, вроде бы как -920 Ф.

     Это мог быть мираж или галлюцинация. Если ми­раж, то где-то и когда-то так летел человек, если галлюцина­ция - то приборы ее не видели - ту, несу­щуюся среди звезд фигурку человека. Я выта­щил фото­камеру из бокового кармана и получил цвет­ной отпечаток: фигурка существовала на самом деле,  но не известно когда  -  когда-то давно или сейчас?  - че­го не могло быть в любом случае. Но я знал, что она летит на расстоянии 70 метров, дальше шли стол­б­­цы цифр по координатам опре­деляющим направле­ние поле­та. Но поскольку уже три мину­ты она не отдалялась и не приближа­лась, то стало быть нас сопровождала.

     Посоветовавшись между собой, мы решили, что прежде всего сделаем по всем правилам космичес­ких законов обмен бортовыми сигналами, хотя тело челове­ка,  летящего в космосе и лететь не могло,  и отвечать на сигналы, да и воспринимать их. Но закон есть закон. Быстро откинув боковую крышку с над­писью "обмен  бор­то­вы­ми сигналами", я нажал кноп­ку. В космос полете­ли слова, а на экране одного из дисплеев началась фикси­ро­ваться копия тексто­вого обмена сигналами, стандар­тная заготовка, а именно:

 

 

 

                                                               послание

     КОСМИЧЕСКОЕ СУДНО "СОРОКОНОЖКА"

     ПРИВЕТСТВУЕТ ВАШ КОРАБЛЬ КТО ВЫ?

     НУЖДАЕТЕСЬ ЛИ В ПОМОЩИ?

 

 

 

     Все. Дальше экран был пуст. Диалог, предусмот­рен­ный инструк­ци­ей, не двигал­ся с места. Экран молчал. Давно замерзший, труп голого человека несся рядом с нашим кораблем и  не  мог ответить согласно  законам межзвездной навигации.

-Может быть, законтейнируем его? - спросила меня жена.

-Действительно, - сказал я.

      Но мы не двигались с места. Странно было все. И то, что на экране обзора "тело" не фиксировалось и то, что мы его видели в стекла своими глазами среди звезд, и видела его простая фотокаме­ра. Странны были и три совпадения: его скорость соот­ветствова­ла нашей, направ­ление соответствовало нашему, и появился он в  данном месте, когда  мы здесь находи­лись ...  и где он был раньше? - это уже четвертое странное обстоятель­ство. А сведенные все вместе, они не могли иметь никакого объяснения так как, такого просто не  могло  быть и стало быть и не бы­ло. Но мы смотрели в стекла иллюминаторов пилот­с­кой кабины и собирались выслать катер с контейне­ром. Но не делали этого. Мы сидели и мол­чали.

-Посмотри же на экран! - крикнула жена.

-Не кричи, - сказал я машинально.

-Я это тебе пять раз уже сказала, ответила она довольно меланхо­лич­но  для  конфликтной ситуа­ции.

 

 

     И тут я увидел то,  чего не  может  быть: это было пятой странное обстоятельство. Похоже было на то,  что я вышел на поляну и собираю с азартом белые  грибы...  из было уже пять!  На экране чер­ным по белому рядом с нашим  текстом стоял "ответ".

 

 

                                     ответ

     ПРИВЕТСТВУЕТ НЕЛЬ

     НЕ НУЖДАЕТЕСЬ ЛИ В ПОМОЩИ?

 

 

     Мы оба долго не могли сдвинуться с места, пока жена не закричала, чтобы я пошевеливался.

-Ты на счет катера? - спросил я.

-Нет.

-А что же?

-Подумай сам, на то у тебя и голова, чтобы думать.            

-О чем же думать? - спросил я, но она отвернулась и  я  хорошо  знал этот поворот, от нее больше нельзя было ничего добиться. Слава Богу! что она хоть кричать не будет, так как сама зашла в состо­яние оцепенения. У меня в запасе было не меньше пяти  минут. Я рискнул ткнуть клавишу следующего сооб­щения в космос. Авось это "тело" будет и дальше говорить чего-нибудь или наконец замол­чит, а то и вовсе исчезнет из иллюминатора. Следующая фор­мула общения задрожала на экране, и я один  созерцал ее, она дрожала целую вечность,  а потом - там еще что-то затрепетало:

 

 

                           послание

 ПРИЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ МЕЖЗВЕЗДНЫЙ КОДЕКС

 ВХОДИТЕ ЛИ ВЫ В ФЕДЕРАЦИЮ   

 НАСЕЛЕННЫХ ГАЛАКТИК?

 

 

                                                              ответ

    КОДЕКС ПРИЗНАЕТСЯ МОЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

    СЛИШКОМ УДАЛЕНА ОТ ФЕДЕРАЦИИ         

    ПОЭТОМУ  МЫ НЕ ВХОДИМ В НЕЕ

ГОТОВЫ ЛИ ВЫ  ОБМЕНЯТЬСЯ ЗНАНИЯМИ             

 ПО КОДЕКСУ?

 

-Смотри на  экран, - закричал уже я с восторгом, - нам повезло, мы вошли в контакт с неисследован­ной цивили­зацией! Они еще не входят в нашу Феде­р­ацию. Это сенса­ция! Теперь все наши проб­лемы реша­ются - и с участком, домом, ракетой! Это все спасает.  Мы  входим  в  полосу счас­тья и уда­чи. Во всяком случае, никаких больше на­ших проб­лем и безмятежная жизнь!

-На экран лучше смотри, да отвечай поскорее, - отвечала она.

 

     Я посмотрел в иллюминатор и на экран перегово­ров. Вопрос требовал ответа и я  сказал  в микро­фон, однов­ре­мен­но  нажав  клавишу послания:

-Мы принимаем  ваше  предложение и можно обме­няться обоюдно знаниями.

     Компьютер конечно это перевел соответствую­щим образом:

 

                                                       послание

ГОТОВЫ  К ВЗАИМНОМУ ОБМЕНУ ЗНАНИЯМИ

     ЕМКОСТЬ СООБЩЕНИЯ 70 В 10 СТЕПЕНИ

     МВС ВРЕМЯ ОБМЕНА 130 СЕКУНД ПОСЛЕ

     ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ГОТОВНОСТИ

 

 

                                                       ответ

    ВЫ ЗАГОВОРИЛИ СЛИШКОМ ОФИЦИАЛЬНО

     ОБМЕН ПОДТВЕРЖДАЮ

 

 

 

 

     Я нажал клавишу обмена  информацией,  на экран унеслось  сообщение и в положенное время начался сеанс. И потом мы поняли, что надо решаться на что-то существенное.

-Может быть, пригласить его?

-Или ее, -  сказала жена.

-Чего? - спросил я.

-Это существо - или он или она, или оно, пони­маешь?

-А, да , понимаю.

-Ну, так спроси его, если понимаешь.

     Я сказал в микрофон, а компьютер перевел на экран:

 

                             послание

     МЫ ХОТЕЛИ БЫ ПРИГЛАСИТЬ ВАС НА НАШ

     КОРАБЛЬ НО ПОДХОДЯТ ЛИ ВАМ УСЛОВИЯ

     ВОЗДУШНОЙ СРЕДЫ ТЕМПЕРАТУРА?

 

                              ответ

     ...

 

 

 

 

     И тут мы услышали то,  что увидели на экране:

-Да. Я уже здесь, - сказало это существо, и мы увиде­ли его в проеме двери.

-Но как Вы проникли? спросил я.

-Технически это не сложно для меня, - отвечало оно.

-Присаживайтесь, - сказала жена.

     Существо село в кресло,  куда она показывала.

-Ваша цивилизация знает всякие... секреты, если Вы умеете прони­кать в закрытый корабль, наверное?

-Технически это несложно, - повторило оно.

-А как Вас называть? - спросил я, представился и представил мою жену.

-Меня зовут Нель.

-Извините, это мужское имя или женское, или может быть, неопре­де­ленной? - спросил я.

-Это просто имя вообще, - ответил он или оно, - у нас человек прос­то существует, пока он хочет сущес­­т­во­вать. У нас нет проблем люб­ви, жизни и смерти как у вас.

-О! Это то, о чем мы только мечтаем. И бессмертие... и проблемы...                                                                                        

-Все знания  вы  уже получили во время сеанса обме­на знаниями.

-Да-да, они в блоке памяти машины, но просто хоте­лось бы из Ваших уст узнать некоторые детали их вашей жизни.

-Если Вы не против, я разделюсь. Нам не совсем удобно разговари­вать втроем.

-Да-да, пожалуйста, - сказал я, не совсем понимая, что он имеет ввиду.

     А дальше произошло так. Он как бы остался си­деть в пилотском кресле, и в тоже время он встал, и к тому же в его руках находилось точно такое же кресло  пилота, которое он поставил чуть поближе к моей жене, и дальше началось сумасшествие: один из них разгова­ривал с моей женой, а другой со мной, хотя вроде бы это был один и тот же человек, гол­о­са их сливались и путались, кто чего говорить по­нять было трудно, а  тем более  записать это сей­час.

     Беседу с тем, что со мной разговаривал, я еще запомнил  кое-как,  хотя  невольно слышал и отве­чал на слова другого.

-Может быть, перейдем в столовую? - предложила жена.

     Мы перебрались в комнату побольше. Кресло он свое куда-то подевал,  когда вставал, так что мебели  у  нас не прибавилось, да и рубке дополнительное кресло, пожалуй, мешалось бы при уборке.

     Жена повытаскивала свои пироги, пиццы и кексы, а я наливал в чашки сиреневый напиток. Мой собе­седник похвалил вкус и моего напитка и ее пицу,  особенно  отметил  кекс  с орехами и изюмом, а это был действительно коронный номер нашей кулина­рии.

-Сколько же лет вашей цивилизации? - спросил я, разбив свой  при­го­тов­лен­ный вопрос на две поло­винки при помощи паузы для обоих гостей, - или у вас, может быть, иное измерение времени?

-Время мы измеряем, пожалуй, на манер ваших ки­тай­цев или  японцев,  например  эпоха Мин... или Ян.

-Вы знаете про наших китайцев? - поразился я.

-Да, ведь мы же получили всю информацию во вре­мя сеанса.

-Ах, да,  я все время забываю,  что Вы без корабля.

-Но у нас и человек сам по себе - и корабль и человек одновремен­но.

-Как же это может быть...  и как Вы переносите этот холод? - я кивнул на звезды, и вдруг увидел целый отряд летящих голых людей. Взглянув на собесед­ника, я заметил, что на нем просто незаметное какое-то одеяние все-таки в обтяжку.

-Все зависит от того, как относиться к холоду или другим пробле­мам,  - отвечал он,  - вот вы раньше не замечали нашего существо­ва­ния, а теперь все вос­при­ни­маете. А мы не замечаем холод. Его для нас как бы и не существует.

-Ничего себе! - воскликнул я по своей дурацкой привычке переби­вать собе­седника.

-Да-да, это не сложно,  тоже касается и смерти, и времени, и любви. Они для нас не существуют, пока мы к ним не стремимся.  Ну,  и смерть и время нам  отве­чают  тем же - т.е.  они нас не замечают.

-А любовь? Без любви же невозможно жить? - спро­­сил я.

-Нет, можно любить не себя, свое одиночество или того, кто спасает Вас от одиночества, а любить весь мир. Это тоже прекрасно, жизнь от этого не стано­вится блеклой, наоборот она даже полифонич­нее. Помните, когда Вы были ребенком, у Вас же тоже так было - и трава, и ручей, и бабочка, и дере­во, и одноклассники, и учитель­ница ... все было лю­би­мо,  не так ли? Вот видите, теперь Вы захоте­ли увидеть их, - он показал рукой в иллюминатор, - ви­дите Вам уже не страшно, а любопытно. То есть одно чувство заменилось на другое. Вот так насторо­жен­ность заменяется на принятие мира.

-Да, мне  захотелось  вдруг  действительно  их уви­деть, - признался я,  - но они же не поместятся.

-А вот они уже здесь, смотрите, - он показал рукой на абажур, и я уви­дел сонмы маленьких обнажен­ных людей парящих над аба­жу­ром как розовое облако или как стая мальков. Я вглядывал­ся напряженно в  выражения их лиц и они мне показались добрыми: кто-то улыбался, кто-то смотрел с любопытством, кто-то показывал руками на обстановку и обсуждал с другими картину, висевшую в салоне. Мне было при­ятно, это была моя картина, я ее сам нарисо­вал. По­том я увидел, что  один из человечков что-то бро­сил к нам, за ним и другой сделал бросающий жест,  и еще кто-то...  и еще... как будто целая группа зара­зилась желанием кидать в нас чего-то. Вдруг в руки мне плюхнулось блюдо с разноц­ветными шарами, сверху какая-то коробка - чтобы это не упало, я тут же поставил все на пол, но едва выпря­мился, как в руках оказался круглый, но мягкий аквариум, непо­нят­ные штуки с торчащими прово­локами, во­рох лент, и еще что-то мягко опускалось сверху к моим плечам, я повернулся, и спокой­но изловил из воздуха и это.

-Это подарки, - объяснил мне мой гость, на я конеч­но принялся их рассматривать, - что это?

-Эти ленты - это ленты приключений. Вы приклады­ваете ко лбу край ленты и закрываете глаза и видите всякие удивительные вещи.

-А ну-ка, - сказал я, и увидел дорогу с несущимися по ней сигарооб­разными машинами, слева дыша­ло море,  как младенец с вкусным леденцом, запах море  мгновенно разнесся по всему моему созна­нию и заполнил все мое тело, а справа над темным ле­сом  возвы­шал­ся город ажурный и легкий, как будто весь созданный из солом­ки и проволоки, и рассы­пан­ных бусинок, некоторые стеклышки так и сияли прямо-таки…

-Замечательное зрелище, - сказал я, - а дорога завер­ну­ла к морю, и скоро волны заплескались  с обоих краев.

-В этой коробке тоже интересные вещи, - сказал второй, - это альбом для рисования сновидений, вот эту плоскую приставку кладете под подушку или за голову, если сидите в кресле и закры­ваете опять глаза. А через неко­торое время, открываете и по­листа­ете альбом и увидите, что все изображено из того, что Вы видели или что вам хотелось увидеть.

-А если я не успел заснуть? - перебил я нечаянно.

-Нет, не беспокойтесь, человек видит сны беспре­рывно, только не всегда отдает этому отчет. И вот таким обра­зом Вы получаете  воз­мож­ность еще раз вернуться к тому, что неуловимо исчезает - мечты, грезы, снови­дения.

-Ну-ка, ну-ка!  - сказала моя жена, протягивая руку.

-О да, она у нас большой специалист в этой области, каждый день видит сны и очень необычные.

 

     Сказав это, я чтобы не терять время схватился за круглую мягкую штуковину.

-А этот шар... он мягкий... - сказал гость.

-Да, я заметил уже.

-... И когда сдавите его, то вот через это отверстие выплеснется облачко мерцающих звездочек и они будут чудесно звенеть, пока  облако не испарится. Вот так.

     Он сдавил руками шар, струя брызнула кверху, разда­лось звуча­ние гармонии, которая как будто приближа­лась и отдалялась, то впускала вовнутрь себя. С одной стороны в ней было много имен­но такой музыки, что нравится  мне, но с другой, там явно присут­ствовало неведомое.

 

 

     Розовые зрители рукоплескали, то ли радуясь звуча­нию,  то ли радуясь, что их подарок достиг цели - щеки мои уже устали улы­баться от удоволь­ствия.

-Но если...

-Вот с этими штучками будьте поосторожнее,  - он показал на торчащие веером проволоки на какой-то коричневой штуковине, - они, когда прикасаешься к  ним рукой, показывают тоже другие миры, но главное вовремя остановиться, чтобы все исчезло, надо еще раз провести рукой, вот так, - он провел рукой и над проволо­кой, засияло цветное марево с яркими фигур­ками прыгающих чело­вечков, потом провел еще раз рукой и сияние погасло.

-Удивительно просто!

-Да, это не сложно.

-Как это мы ничего не знали об этом раньше, - во­скликнула моя жена, и я удивился, какому-то стран­ному оттенку ее голоса.

-Да, все  это существует в мире, но вы просто этого не замечали, просто не настроились на возмож­ность сущес­тво­ва­ния всего этого. Вы слишком живете  на­пря­женной и озабоченной жизнью и у вас мало свободного времени.

-А, может быть, нам отложить все наши дела?! - сказал я.

-Действительно! - произнесла и моя  жена  востор­женно.

-Я тоже так думаю, - сказал он.

-Но нас там ждут, к сожалению, - сказала жена.

-А вы можете послать им сообщение, что задер­жива­етесь.

-Но там нам обещали дом с участком и работу.

-Дом с участком это вот эта штуковина,  - сказал он и показал на коробку.

-А как ей пользоваться?

     Я раскрыл, но ничего не увидел в коробке, там была сплошная темнота.

-А Вы посмотрите туда, - он указал рукой в окно и я увидел, что за иллюминатором поле с деревьями и двух­этажный особняк.

-Куда же звезды подевались?

-Звезды далеко, а это вокруг вас.

-Но там же холодно должно быть!

-Нет, вот смотрите, он ткнул пальцем в иллюми­натор, стекло  повернулось как будто на оси, хотя я знал, что оно впаяно в обшив­ку корабля. Мы неволь­но  прислуша­лись, и услышали, как ветер потягивал в окно, так тихо, как шуршит песок в песчаных часах.

-А дивное место. И надолго ли тут можно задер­жаться? - сказала жена.

- А пока вам не надоест. Закроете коробку, и все исчез­нет. Только каждый раз, раскрывая коробку, Вы будете получать другой  ланд­шафт и другой дом, потому что будет меняться невольно ваше желание.

-А в старый дом уже вернуться нельзя?

-Можно. Тогда надо вот здесь, - он показал на край коробки, нажать кнопку эту и вот эту, чтобы оси коор­динат зафиксировались в памяти.

     Я открыл коробку, и мир за окном исчез, и снова воз­никнул.

-Ты же  забыл  закрыть иллюминатор, - сказала же­на, и я не узнал ее голоса снова.

-Вот видите, звезды для вас уже не так холодны, как вы об этом думали раньше, - сказал он и все  внутри  меня  остановилось  и стало так свободно дышать, как будто я бежал, бежал до этого мгнове­ния, А ТЕПЕРЬ ОСТАНО­ВИЛСЯ ПЕРЕ­ВЕСТИ ДУХ .

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

31 д 1997

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

            О Г Л А В Л Е Н И Е

 

     БЕРКУТ В ВАННОЙ......................................................2

     РОЗЫ И СУМАСШЕДШАЯ.........................................3

     РАНО УТРОМ...............................................................5

     БОЛЬНАЯ......................................................................6

     О ГОСТЯХ.....................................................................8

     В ТОЛПЕ........................................................................9

     ПЕРЕКТЕСТОК...........................................................11

     РИСУНОК....................................................................13

     КОШКА.......................................................................15

     ПЕСНЯ О КОМНАТЕ..................................................17

     КОЛДУНЬЯ (СКАЗКА)..............................................19

     ЛЕТО НАЧИНАЕТСЯ ВЕСНОЙ..................................22

     ГОРОД БУДУЩЕГО..................................................24

     МЕРТВЫЕ ДУШИ......................................................27

     ГОЛОВА В ОКНЕ........................................................29        

     ОДИНОКИЙ ПАССАЖИР..........................................30

     КАК ТРУДНО РАБОТАТЬ БЕЗ СЕКРЕТАРЯ............34    

     НЕНОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК...................................37

     МУЖЧИНЫ-«ЖАНДАРМЫ»..................................38

     КЛУМБЫ ПЕРЕД ДОМОМ.......................................43

     М. В ПАРИЖЕ............................................................47

     КОШКА ВОРОНА И ЛИСТОК С ДЕРЕВА................48

     ЛЕТАЮЩИЙ ДОМ.....................................................53

     ЛУЖА..........................................................................55

     ЗАПИСКИ ХОЛОСТЯКА............................................58  

     ДНЕВНИК С ПЕРСТНЕМ...........................................64

     ЗЕРКАЛЬНАЯ МАСТЕРСКАЯ...................................66

      ГОЛОВА.....................................................................71

     УВЯДШИЕ ЦВЕТЫ....................................................72

     ДОМ СТОЯЩИЙ ТАМ...............................................73

     НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ.................................76

     ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ....................................................79

     МЕДНЫЕ ШАРЫ.......................................................80

     ШКАТУЛКА СО СНОВИДЕНИЯМИ.........................83

     СЛУЧАЙНЫЙ ВЕЧЕР................................................84

     ПРОГУЛКА НА КРАЙ ЗЕМЛИ..................................86

     НЕМОЙ МАЛЬЧИК....................................................93

     ЖЕЛТЫЙ СТАКАН ИЛИ УБИЙСТВО УТРОМ.........94

     ВЕРЕНИЦА УДИВЛЕНИЙ.........................................97

     Я И МАША..................................................................98

     ПОЙДЕМ, ИДЕАЛИСТ!...........................................101

     СПОКОЙНОЙ НОЧИ................................................102

     ЦВЕТЫ НА ПОЛУ.....................................................103

     ТЕМА ДЛЯ РАССКАЗА...........................................103

     НА ДАЧЕ...................................................................104

    ТУМАН.......................................................................105

     ЗА РЕКОЙ В ТЕНИ ДЕРЕВЬЕВ...............................106

     МЫ ЭТО МЫ, А ОНИ ЭТО ОНИ..............................108

     ЭТО ПРОДОЛЖАЛОСЬ ...  ....................................109

     КАК ВОЙТИ В РЕДАКЦИЮ.....................................110

     РОЖДЕСТВЕНСКА ИСТОРИЯ...............................112

     КОСМИЧЕСКАЯ ЗАВАРУШКА...............................114