ЮРИЙ КОСАГОВСКИЙ

Москва * музей рондизма * 2003

г о с т и н и ц а

гостиница стояла на пригорке. В коридорах сидели парикмахеры или весели их портреты, я уже точно не помню.

А может, просто лежал на подоконнике пузырек прозрачный и пустой, вернее не пузырек, а ножницы – в общем, что металлическое.

В гостинице никто не жил. Она просто содержалась на всякий случай, вдруг кто-нибудь приедет в город сверх того, кто обычно приезжает, что мало вероятно, что бывает два или три раза в год.

Так вот в этом городке стояла себе эта гостиница на пригорке и в ней была только одна женщина, при ключах, венике и телефоне.

Мне было очень скучно. Насколько помню, в этой пустой гостинице (верней просто дом, т.к. на нем ничего не было написано) и так вот. я пошел по городу - насколько помню в шинели (меня приняла одна уборщица за поэта).

Но гостиница эта, с несколько пыльными окнами - напоминает мне моих дальних родственников, которых я не вижу, но помню с детства: запахи... запахи... крашеные полы... и непонятные скатерти... грязные наверно .

1972

с о ж ж е н и е

г е н и е в

-Следующий, - сказала курносая женщина. Можно было сказать и девушка, но она сама себя таковой не считала. Это конечно от разочарования маленького в жизни. Поэтому и выражение ее лица было не легкомысленным.

Вошел связанный мужчина.

-Чем Вы занимаетесь? - спросила женщина справа за столом. Ее тоже можно было назвать девушкой, если к ней относиться шутя, но атмосфера в комнате шуток не предполагала. Во всяком случае, со стороны этой вереницы связанных мужчин. Зато по поводу того, как они корчились в огне, трибунал отпускал шуточки «доигрался» или «допрыгалась пташечка».

-Я работал водителем троллейбуса.

-Песен не сочиняли? - спросила Председательница.

-Нет, не сочинял, что Вы?!

-Без лишних реплик, пожалуйста.

-Хорошо.

-Стихи? Картины? Музыку? Высшей математикой - ничем не занимались?

-Нет, что Вы, я не умею.

-Молодец, очень хорошо, - сказала Председательница, - гениев мы сжигаем, понятно?

-Понятно, - оживился связанный.

-Уведите его, - сказала Председательница

-Постойте, одну минуточку, - сказала, сидящая рядом с Председательницей, - а не собирались ли Вы усовершенствовать троллейбус?

-Нет, меня от него и так тошнило.

-Очень хороший ответ, - сказала Председательница, - Вы будете жить, Вы - то, что надо.

Мужчину увели в соседнюю комнату. Там его развязали. Он потер руки, повел плечами. В другой комнате ему предложили сменить одежду и какие-то напитки, но даже пива не было.

Он шел по улице счастливый и радостный. Как барабан звучали последние слова: «Вы будете жить». Потом: ...жить, ...жить, ...жить, ... Потом мелькнуло

«Буря мглою небо кроет...».

Он прогнал ее, эту фразу, она опять пронеслась над ним, а потом стала стучать как колеса поезда, он не выдержал и расслабится, черт с ней, пусть носится, подумал он. Но к ней еще неожиданно прибавились два слова:

Буря мглою небо кроет, начинаются стихи...

Он вздрогнул .

м а н е к е н

в

т у м б о ч к е

мне приснился сон (как только, не знаю, во сне я не удивился и не проснулся от этого?)... - что я написал стихотворение, уж не знаю до конца или половину "Буря мглою небо кроет". Это выглядело хорошо и без всяких искажений, которые могли бы случиться во сне, а именно:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

То как зверь она завоет,

То заплачет как дитя...

и т.д.

Интересно, что при таком счастливом сне, я не испытал ни радости, ни спокойствия, а наоборот некоторую озабоченность, почему-то я стал оббивать пороги журналов и беспокоить редакторов.

Помню, первый был в очках, как я. Я порадовался этому маленькому общему обстоятельству, что он тоже в очках, как будто я его дальний родственник. Но нехорошие предчувствия не обманули меня, а обманули меня логические конструкции: дескать стихотворение хорошее, а он в очках и я в очках, так что может и хорошо среагировать. Он долго держал свою толстую голову, вниз наклонив над моим стихотворением, а я себя успокаивал: он в очках и я в очках, и стихотворение милое, и про пейзаж, а долго смотрит - так это ему оно нравится наверно и он хочет что-то особенное сказать, а не просто ляпнуть банальность дежурную. Но он сказал: "У Вас винегрет получается вместо стихотворения - и буря, и мгла, и дитя - все в одной строфе, вот уж об этом можно написать четыре строфы, а всего остального уже и не нужно. Попробуйте". Вообще-то он доброжелательно отнесся, подумал я, мог бы вежливо сказать, что хорошее стихотворение, но места нет ... или: извините за прямоту, но это графоманство, если можете, не пишите больше ничего.

Я пошел к другому. Слава богу, все это было во сне! Во сне нету того, что есть наяву, мне не надо было идти по лестнице или ехать в автобусе и снова забираться на лифте, нет, просто: мелькнуло два пятна и уже передо мной другой редактор и другая комната. Я даю стихотворение, он долго мнется около книжной полки, наконец, подходит к столу, окунает голову в стихотворение и тут же смотрит на меня: "Вульгарно как-то пишите, грубовато: "Буря мглою небо" - хорошо, "кроет" - плохо, понимаете "кроют" матом, а буря мглою небо ... з а с т и л а е т, и сравнения натянутые - "как зверь завоет", "заплачет как дитя" - не убедительно, буря - шумит, ветер - завывает, но это что-то жуткое "зверь" и "дитя". Так что учитесь работать, учитесь трудиться по настоящему и вот тогда приходите".

Не знаю, какая сила меня посылала дальше, но промелькнули еще пятна, пятна и вот передо мною... - лицо, без стола, без полки, без стен, просто лицо, но я почему-то знаю, что это редактор. Я как-то даю ему стихотворение, уже не помню. Он читает долго, как первый и еще дольше. Ну, на этот раз, думаю, ему понравится - должно же быть исключение из правила, просто так, не может же все быть непрерывным... И он говорит: " Мне нравится Ваше стихотворение, во-первых, пейзаж, во-вторых, ритм выдержанный, рифма хорошая ""...Но лучше бы Вы написали о солнечном летнем дне и зеле ..." - тут я почему-то проснулся, а собирался обойти всех-всех редакторов до одного.

Но во сне всегда так. И как жаль, конечно, что не приснилось мне:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

-!

Хотя впрочем, могли сказать, что "гений" мужского рода. Но есть же, наверное, на свете что-нибудь без изъяна? Например... ... ... манекен в тумбочке! Хотя скажут Диогена напоминает... или еще чего-нибудь .

1976

н о ч н о е

о к н о

поселок заканчивался, и виднелось несколько деревянных домов, заколоченных досками. Днем было видно на одном окне белые занавески и цветы, а вечерами горел свет - там еще люди не уехали.

Однажды вечером, когда давно замолк телевизор и как на зло не было ничего интересного по телевизору, ни какого революционного фильма, ни детектива, ни про войну, и уже около двенадцати, я достал подзорную трубу с книжной полки и посмотрел с кухни в ту сторону, где заколоченные дома и окошко с желтым абажуром.

Занавески были задвинуты, но за занавесками я увидел лицо девушки, смотрящей на меня. Она-то меня не видела, т.к. у нее не было подзорной трубы, но взгляд ее так спокойно сквозил в меня, что я тут же опустил трубу. Через несколько мгновений, заполненных чернотой и ближайших кутов, и поля, и деревьев перед ее домом - я опять увидел яркое окно, но без девушки: вернее была ее голова, т.е. льняные волосы, как говорится, сам-то я льна никогда не видел, и как они висели в пустоте над занавеской (?) было странной загадкой. На этот раз я ни на секунду не опустил трубы - она только сама несколько раз у меня качнулась, и попадали края ставень и кустов, но ни занавески, ни эти странные остатки от девушки я ни на секунды не выпускал из поля своего зрения. Я ждал, что будет дальше, дальше ничего не было, я уже начал сомневаться, видел ли я какую-нибудь девушку, появилась мысль, что я с самого начала просто видел парик, который кто-то, дескать, повесил сушиться, как вдруг опять: стояла она и глазела на меня им губы ее шевелились, она шептала, а не говорила, так мне это казалось. Она шептала что-то странное. Ведь по выражению глаз и губ всегда можно догадаться, что тебе говорят что-то приятное («иди сюда», «или дай мне книгу» - если это сказано приглушенно-интимно) или что-нибудь наоборот обыденное («дай мне соль» самой будничной интонацией или «сколько сейчас времени?»). Так вот она шептала что-то странное, ни то, ни се.

Я решил пошутить и говорю тихонько, не отрывая глаз от нее:

-Я не понимаю, что ты говоришь.

А она улыбнулась. Я молчал, молчал и думал - совпадение. Свет погас в том окне, а я еще раз пять вскакивал с постели, и подходил и смотрел в темноту, но темень была, как черные чернила, и хотелось все это разметать, как будто это ворох черных тряпок - но ночь есть ночь, и завтрашнее утро было единственной надеждой, хотя бы увидеть те дома за полем и окошечко с белыми занавесками. Кажется, еще в три часа ночи я смотрел туда и потом заснул.

Вот и вся история. Проснулся я поздно, только в час я выглянул полуодетый в окно с подзорной трубой и ... - не было занавесок на том окне. Они уехали этим утром, если жили там, а если не жили, то кто-то собрал занавески и убрал цветы. Завтра или поле завтра и окно забьют, подумал я и стал дышать тихо, как будто прислушивался (правильно я подумал или не правильно), но ни прислушиваться, ни смотреть уже было и нечего и некуда.

И начались будни, будни и все такое прочее .

в к о м н а т е

б о л ь н о й

в этом доме все выехали, окна забиты на первом этаже. Но я знаю, там живут наверху мои знакомые. Да, мои недавние знакомые. Меня туда привели.

Дом неожиданный весь в картинках, в рисунках совершенно непонятно для чего прилепленных, в подборе нет ни мысли, ни логики: вот хорошая акварель, вот средний холст, а вот - дрянь, от которой может стошнить даже кошку (если в ней будет сидеть А.П. Чехов). Я недавно начитался Чеховым и поэтому такое неожиданное сравнений.

Чтобы у меня не зудело внутри, еще приведу парочку таких же: посередине комнаты у них рояль, как засушенный клоп, а люстры светятся старые и аристократические, антикварные, как будто шла, шла какая-нибудь графиня-аристократка по улице, ошиблась дверью, вошла на сцену Большого Театра и села чай пить.

Дальше по комнатам ничего не поймешь, есть стулья (видел, люди сидели), но какие стулья не помнишь - валяются по грязному, восемь лет немытому паркету шпильки, сломанные расчески, бумажки, с не запоминающимся содержанием, сказать мало, бумажки безвольные как бы сказала Мальцева, ну не может на них сосредоточиться душа и прочитать чего-нибудь, а все виноваты стены с мешаниной рисунков и картин - они дают настроение отупения и бессмысленности жизни, как будто она (бессмысленность) вся философия жизни и ось мира, на которой вертится вся московская жизнь и весь мир, и мира Здание. Поэтому ходишь по комнатам, как на дне озера в хорошую погоду.

Хозяйку зовут Аида. Она длинная и нос длинный - очень приятное зрелище и ужасное в далекой-далекой глубине зрителя, т.к. рано или поздно придет (во всяком случае, мне пришло), что она... ожившее настроение, вышедшее из зеркала.

... Не буду ничего объяснять, а просто дальше о комнатах начну, но помедленнее. Слышите, как льется вода в туалете? Это как Вы и почувствовали, надо пройти коридор зигзагом, как будто внутри буквы «г», где внутри побелили 8 лет назад, а потом пошел дождь, а потом щели в крыше заделали. В туалете лампочка. Обыкновенная. Она как открытое окно. А надо опять в те комнаты. Они же любопытные в своей странности. Без любопытства их не разглядеть.

В комнатах еще есть две софы, грязные и рваные. Странно, но в этом доме не пьют. Говорят о чем-то, а о чем - не слышно. Это как бумажки непонятные на полу и это из-за глупой необъяснимой выставки. Все на свете ноль, пустота, ветер и чашка чаю - говорит выставка. И рояль в комнате молчит, соглашаясь, как доброе животное.

Дети в комнатах, ох странные дети: очень разные по возрасту и кажется, что их нет вообще на свете, когда они выходят в другие комнаты. Или это дети гостей, а не хозяйки дома? - мелькает раза 3-4 мысль. Но дети живые. Потом, когда я походил в этот дом годика два: сначала каждый день из-за одной женщины, потом раз в неделю по инерции, потом раз в пол года - я узнал, что дети от пяти разных отцов.

Итак, странная выставка, странные бумажки и необычные дети. Разговоры чуть заметны. Что-то происходит, чувствуешь, в комнате - а что не известно.

Гости, правда, придя с улицы говорливы и заметны: громко говорят.

-А, Федя, здравствуй-здравствуй, - говорит Аида.

-Аидочка, мы только от Меламеда, Сашенька нас чаем поил и чемоданы собирал.

-Когда он?

-Наверно тогда же, когда и Миша.

Я иду в какую-то комнату. Алисы нету. Но меня никто не гонит и не спрашивает, зачем пришел и когда уйдешь. Я свой человек. Алиса лучшая подружка Аиды. Я алисин. В другой комнате мне чудится голос Алисы, вздорный, беспечный, счастливый. Я мысленно трогаю ее лицо и руки. Но это, мне кажется. В комнате пусто. Стоит в углу стул, а у окна пол этажерки с пишущей машинкой. Я достаю блокнот и перепечатываю три стихотворения. Пусть видят, какой я особый гость - в разговорах участия не принимаю, а что-то печатаю, придут, посмотрят, увидят стихи, станут уважать. Действительно, Аида пришла. Спросила:

-Это твои стихи?

-Да, - говорю, - мои.

А стихи я писал в те дни скуки ради, вернее жаль времени бесцельно проживаемого, когда жду другую женщину в читальне. Поэтому купил стихи Бунина и на каждую его тему пишу свои стихи. Он про осень и я про осень, а каждое стихотворение начинается с обращения к нему по имени и отчеству. Это я взял у Гомера: он писал «о, муза, я расскажу» то-то и то-то - и так часто многие стихи. Так и я:

Весна, Иван Алексеевич,

мне напоминает» то-то и то-то

Ах, ну пора, наконец, в ту комнату. Но не советую: там разбиваются сердца. Дверь, правда, скрипит и усыпляет бдительность, но полумрак с чуть желтым светом в углу от канделябра, наподобие морского, игривого коня, войдет в сердце как океан и утопит счастье, если оно еще теплится внутри Вас.

А всего-навсего приезжая из периферии, женщина с повязкой на лбу, с ребенком на руках и муж ее к тому же бросил, живет с другой. Вот такой персонаж вовсе не из круга аидиной выставки, просто человек с улицы, женщина из деревни или городка. И тогда кажется мне: что нет ничего на свете, ничего-ничего, даже Алисы, а есть эта женщина с ребенком на руках, но ей ничем нельзя помочь, потому что у каждого своя жизнь.

Вернее я знаю, как надо помочь, надо влюбиться и жениться. И тогда кружится голова и щемит сердце: не разорваться же на все случаи жизни?

Я иду обратно в те комнаты и через год забываю Алису.

Рассказ получился бессюжетный, а еще есть 20 минут до закрытия метро. Допишу.

Вхожу в те комнаты. Крика младенца уже не слышно, будто он нарочно кричал. Закрыл дверь, слышу уже голоса в большой комнате. Люди сидят кружком, пьют вино. Я где-то присаживаюсь, гордо молчу и сдержанно пью, чтобы не уронить своего одинокого достоинства, но пью, пью и становлюсь смелее. Кто-то мне дает открыть бутылку или я сам беру ее из чьих-то рук.

Бью об ногу, с завистью я такое видел у уличных алкашей - чтобы вылетела пробка, но в бутылке только появляется пена. Иду в коридор, думаю, там обо что-нибудь ее буду бить и ... стена дно разобьет, думаю, дерево у косяка двери мягкое, бью два раза. Дом брошенный, не жалко и можно буянить. На пятый или шестой раз у меня все в руке взрывается, и вино обливает мне руки и пиджак, и брюки. И боль в руке. А рана-то какая! Край у раны - один толстый, другой вглубь уходит.

Мне одиноко. Я еще раз вспоминаю, что нет Алисы.

Месяц хожу с повязкой, она грязная, как будто я ею чищу внутри сапогов каждый день по шесть часов. Потом рубец месяца 3-4. Потом не помню что. И наконец кажется, что круглое, пухлое, веселое, сияющее лицо Алисы, аидиной подружки, я просто где-то видел в цветном кино, и может быть даже сам там играл, или был кто-то похожий на меня, или это был мой брат-близнец, которого у меня нет .

1977

а к в а р и у м

*

фантастически-азартно я играю последнее время в рассказы. Но мало того, я передразниваю в процессе письма то Чехова, то Мальцеву. Чеховым я начитался, это вот как. А Мальцева сама появилась (то ли из Чехова выросла, то ли много с ней играю и хочется шутить в ее ключе, соблазнительно доказать, что и я могу что-то аналогичное сыпануть на голову, вроде кошмарненького и милого конфетти).

При таком серьезном начале надо бы дать читателю отдохнуть и развлечься, процитировать какое-нибудь стихотворение. Да, и пусть оно будет эпиграфом к предстоящему рассказу.

Аквариум - квадратная частица

мирозданья,

желто-мутная на книжной полке,

их много в городе,

в домах знакомых знаю

несколько;

и уходя из мира,

хорошо бы взять его

на расставанье.

И хорошо как, вдруг использовать чужие приемы (в чужом мире интересно)и легко: есть образец как приняться за дело. Так начну рассказ с чего-нибудь такого.

**

В комнате дальней стоял на столе аквариум. В нем кишели рыбы. А в доме кишели люди. Но рыб было много. А людей - мало. Но двигались они медленно, что-то думая про себя, и этим были похожи на рыб: медленностью и плавностью.

Самая большая рыба - был мужчина с бородой. Рыжая борода, как говорится. Но не медная, а просто светлая. Волосы тоже как лапша из куриного бульона, которую кипятили до тех пор, пока все в нем не пожелтело. Или же уронили туда, пока варили, флакон с желтой или коричневой тушью.

Он мрачно двигался. Только иногда оживлялся, не известно почему. Словно внезапно открывали дверь, и воздухом его шевелило, и он вспоминал, как он раньше шевелилися, и так механически по воспоминаниям он немного дергался в 2-3х оживленных движениях и жестах, лицо озаряла улыбка, заученная давними годами и - снова тишина. Дальше он приступал к своим тайным делам и таинственно-медленно двигался из угла в угол комнаты или по коридору из одной комнаты в другую.

Я тоже невольно себя чувствовал как на дне водоема, и если думал, и если делал что-нибудь, что мне хотелось, то со стороны был тоже похож на какого-нибудь очкастого бычка, уже побывавшего на крючке рыболова и поэтому грустного. Вот вам и чеховская шуточка.

В доме еще была женщина, но это не для уха читателя, не для его зрения.

Иногда я играл на пианино. Черное пианино стояло в дальней комнате. Оно не слушалось моих пальцев и моего настроения, и это тоже похоже на то, как будто бы играешь в воде, и все непривычно и непослушно.

Даже мне иногда казалось, что очень хорошо получается - но это бренчание в консервную банку на дне водоема: там, в воде всегда может показаться что-то преувеличенным, или страшным, или черезмерно жизнерадостным. Но волны гуляют на поверхности где-то, безмятежно, как детские сны.

Окна в доме (три окна), как ни странно, не снимали этого впечатления водоемного, хотя там виднелись дома. В них горели абажуры, в дождливую погоду старики сидели на балконах. Я каждый раздумал: как это похоже у них на сидение у окна вагона какого-нибудь поезда дальнего следования. По утрам, если не спишь всю ночь, видно в окнах сонные фигуры в трусах - почему-то очень рано просыпаются непонятные люди: или мужчины толстые, похожие на старых женщин, или женщины похожи на старых мужчин. Ну да, старикам видимо не спится и они с радостью, чуть светает, уже включают свет и начинают свои дни.

И я похож на утопленника, утонувшего когда-то давно в этом доме. А эти люди просто на рыб. И только вот аквариум радует глаз: вот где вода и рыбы настоящие - утешает разум мысль. Тогда я гляжу на рыбок 2-3 секунды и забываю все .

з а в т р а к

завтрак - это что-то самое невкусное на свете. Если вдуматься в смысл этого слова (кстати, как-то в Петровском Пассаже я стоял-стоял и вдруг сказал «наволо’чки» - шутя и догадался: что наволочки ведь действительно наволакиваются на подушку)... и так вот, а завтрак по смыслу - это то, что не доели вечером и оставили на завтра.

Так вот, Бог с ним со смыслом завтрака, но завтрак для меня это - утро, когда раздумываешь, вставать или не вставать, умываться или не умываться, поесть ли чего-нибудь или ничего не есть? Так все надоело: жизнь вся каждый день одно и тоже, и особенно это заметно - утром и из-за завтрака. Завтрак - это самое скучное дело на свете.

Действительно, встанешь с постели, постоишь посреди комнаты и думаешь: жить ли дальше вообще-то на свете? А в животе чуть-чуть бурчит - надо вроде съесть чего-то. Нет, завтрак - это что-то самое отвратительное в жизни.

Это хорошо, если ляжешь опять в постель и полежишь, а если лень будет сопротивляться зову жизни, то пойдешь на кухню, и испытаешь самые скверные минуты в жизни.

Пока чай скипит, прочтешь пару скучнейших абзацев из газет; накладываешь с отвращением сахар - каждый день одно и тоже; пока режешь хлеб, кажется, что одной ногой в могиле стоишь. Сядешь на стул и целую минуту вспоминаешь это ощущение полумогильное. А со стула начинаешь смотреть в окно, на тот дворик, мимо которого ходишь на работу и по гостям... - и скорей-скорей взгляд опускается вниз - не хочется уже, нет сил, уже, не то, что ходить куда-либо, вспоминать нет сил; взгляд ниже окна и на стол, а на столе крошки, чашки, бутерброды и чайник.

Правда после второго-третьего раза, как укусишь бутерброд с кофе, уже обо всем забываешь, и, кажется, все ничего. С этой минуты считай, что и весь день уже, пролетел, точно такой же, как вчера и вся жизнь .

1974

у п р и л а в к а

толстый военный с четырьмя малюсенькими звездочками, капитан - весь серо-зеленый, как осеннее поле, зеленая трава уже перемешана с сухой) стоял и покупал сигареты. Ох, купил он сразу чуть ли ни пол чемодана, и ему заворачивали его сигареты, а он ждал по-мальчишески жизнерадостный - когда его увидит продавщица? (а она как нарочно, просто упивалась заворачиванием и никак не поднимала головы), а он держал чек в толстых губах за самый кончик и крякал.

Т.е. он говорил, но можно сказать и крякал. А она никак не поднимала головы. Он вынул чек изо рта, чтобы его шуточка не потеряла свежести, что-то сказал и снова сунул кончик чека в рот и продолжал говорить. Я не понимаю только одного в этой сцене, как этот чек не свалился? Он ведь держался за самый кончик? И еще жалко, что я ушел (мне это было все как-то немного неприятно). Так я и не заметил реакции продавщицы: понравилось ли ей это, то есть была ли она этим маленьким заигрыванием очарована?

Но что можно предположить? и да, и нет, как бы сказал Пушкин - «все что угодно» ...

САД

с к а з к а

Пусть тебе приснится сад, - сказала мне мама, как в детстве, когда я ложился спать, и я дернул за ниточку лампы.

Но я поторопился, спать мне еще не хотелось, однако постель моя опустилась куда-то. Ноги и шею мне стало щекотать что-то. Потом стало светло, и я увидел себя лежащим на пригорке Я конечно встал.

Трава и кусты были вокруг меня и деревья поодаль. Кусты были с цветами, как в саду. Я заглянул в цветок - странно: записка. Рядом, замечаю, тоже цветы - все, что мне видны, открытыми - все цветы с бумажками.

Я развернул одну. Там только две строчки:

«И в жилах не кровь,

а сиреневый цвет»

Странно, подумал я, это же стихи, которые однажды приснились моему отцу. Я развернул вторую бумажку. Те же две строчки:

«И в жилах не кровь,

а сиреневый цвет»

Я третью бумажку вынимаю из цветка и разворачиваю, и сразу вижу, тоже самое там написано:

«И в жилах не кровь,

а сиреневый цвет»

Я еще нахватал всяких бумажек из этого куста и стал их разворачивать, и везде было одно и тоже:

«И в жилах не кровь,

а сиреневый цвет»

Интересно было то, что бумажки таяли в воздухе, как только прочтешь их, и когда проходили 2-3 мгновения. Так что в руках у меня ничего не было и не лежало ни одной бумажки вокруг моих ног.

Я заглянул в цветы на другом кусте, и там лежали бумажки, и я подумал, неужели опять те же две строчки из папиного сна? Он стоял на балконе во сне и читал стихи, что ему приснились, но проснувшись запомнил только две строки. Но теперь вот я во сне иду по траве, вижу кусты с цветами, и разворачиваю записки. Неужели весь сон наполнен этими цветами с этими строчками? Разворачиваю на другом кусте и вижу две строки:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Опять беру еще листок в другом цветке и опять эти новые две строчки. Смысла их понять не могу. Что это, особенно «окружение»?

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

И кто написал э т и строчки? Отец мне ничего такого не говорил. Еще разворачиваю несколько бумажек с других цветов, и ... э т и строчки повторяются, от повторения начинает как-то все иначе звучать у меня в голове:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

И опять, и опять на новых бумажках:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Записки так же, как на том кусте, способны исчезать. Скоро у меня ничего нет в руках, но я помню. Помню не текст, а буквы, но смысл не понятен:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Хотя все так просто: что-то кому-то показалось необыкновенным, потому что происходит путаница между сном и еще чем-то. От многократности повторения я пьянею от этих строчек и смысл их, только намечавшийся, исчезает, я готов даже забыть текст и равнодушно смотрю как такт на ладони на белом фоне:

Я заглянул в цветы на другом кусте, и там лежали бумажки, и я подумал, неужели опять те же две строчки из папиного сна? Он стоял на балконе во сне и читал стихи, что ему приснились, но, проснувшись, запомнил только две строки. Но теперь вот я во сне иду по траве, вижу кусты с цветами, и разворачиваю записки. Неужели весь сон наполнен этими цветами с этими строчками? Разворачиваю на другом кусте и вижу две строки:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Опять беру еще листок в другом цветке и опять эти новые две строчки. Смысла их понять не могу. Что это, особенно «окружение»?

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

И кто написал э т и строчки? Отец мне ничего такого не говорил. Еще разворачиваю несколько бумажек с других цветов, и ... э т и строчки повторяются, от повторения начинает как-то все иначе звучать у меня в голове:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

И опять, и опять на новых бумажках:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Записки так же, как на том кусте, способны исчезать. Скоро у меня ничего нет в руках, но я помню. Помню не текст, а буквы, но смысл не понятен:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Хотя все так просто: что-то кому-то показалось необыкновенным, потому что происходит путаница между сном и еще чем-то. От многократности повторения я пьянею от этих строчек и смысл их, только намечавшийся, исчезает, я готов даже забыть текст и равнодушно смотрю как тает на ладони на белом фоне:

«Необыкновенны дали:

в них путаются сны с окружением»

Я равнодушно иду к следующему кусту и со знакомым чувством разворачиваю новую записку. Там тоже две строчки. Там написано:

«Бесконечны дороги желаний,

но конечно дыхание сердца»

Уже опытной рукой набираю десять или восемь бумажек, и повторяются буквы и смысл:

«Бесконечны дороги желаний,

но конечно дыхание сердца»

Ах, вот забавная деталь, на второй бумажке написано что-то другое:

«Бесконечны желанья,

но сердце вдруг стихает»

Тогда уже с большим интересом я опять разворачиваю третью записку:

«Бесконечно все, бесконечно, но

дыханье свое все слышится ближе»

В четвертой тоже что-то было написано, помню, что теми же буквами, но что и о чем не осязаю, т.к. устал. И как возвращался от туда, не помню. То ли сад кончился, то ли я не выходил из сада и проснулся? Да, утром я думал о делах, а вечером вспомнил, как мама сказала про сад, чтобы он приснился... и странные цветы со стихами .

1979

с н ы

в

е т р о

между людей и утром, и вечером, и днем они ходят и присаживаются к людям на колени или кладут руки на плечи, или берут за локоть людей.

Они закрывают вам глаза одним движением своих ресниц, или просто поводя рукой перед вашим лицом, они хитрые эти прозрачные твари. Они потом прилипают к вам, как не знаю что, как липкие камбалы или кисельные медузы и растворяются, как тает во рту леденец от температуры вашего тела. Они, как вороны залетевшие на огород, ходят внутри спящего вашего сознания и ворошат и разглядывают и трогают все, а что им понравится - проглатывают.

Разве вы не замечали, что после сна в метро, пустота некоторая в душе и некоторая легкость в настроении? И ощущение, что уже есть нечто на свете, чего никогда-никогда ... уже не вспомнишь?

Остается только метка, где это лежало внутри вас. Сознание обшаривает свои внутренности и находит шероховатость, но что это было, не известно?

Говорят, что если человек проспит в метро час (из конца в конец) - то сокращает себе жизнь на год.

А кто говорит? Какие-то старушки-гадалки, что берут по три рубля и врут с три короба, а может быть, мы их просто не понимаем, как язык птиц и зверей?

Вот я и пытаюсь постичь какие-то их вымыслы, наблюдая (и записывая) за самим собой .

1978

в с о п р о в о ж д е н и и

п о ч т е н н ы х

м у ж е й

она была девушкой не простой, а с каким-то особенным содержанием: во-первых, спорила с азартом юной неопытной женщины и с упрямством ребенка, во-вторых, все время упоминала наряду с живыми людьми, окружавшими ее - каких-то литературных героев: и становилось и смешно и странно на душе; тогда, разглядывая ее руки, наверно, каждый вспоминал ее манеру себя вести, и тогда ее худенькие запястья и тоненькие пальчики на руке становились более обаятельными, более привлекательными и милыми.

Она играла на гитаре, пела, рисовала. И те мужчины, что были вокруг ее, то же играли на музыкальных инструментах, сочиняли стихи и рисовали. Казалось бы, среди них она и могла найти свое счастье.

Один из них был композитором, у него было широковатое лицо, глаза лучились улыбкой, волосы с одного боку на голове слегка кудрились, он работал в музыкальном отделе Народного Университета искусств. Когда эта восемнадцатилетняя девушка приходила к нему в комнату, все в комнате становилось загадочным. От нее слегка пахло пудрой, и в этом было что-то фантастическое, а от него слегка пахло не то одеколоном, не то мылом. А комната еще наполнялась звуками пианино, стоявшего у стены и было прекрасно.

Второй из мужчин, с которым она общалась, находился чуть дальше по коридору, еще надо было свернуть в одном месте, подняться на пять ступенек в другом и зайти в комнату, где был совсем другой мир. В этой комнате никогда не говорили о нотах, нотной бумаге, о басовом или скрипичном ключе. Здесь были слышны другие слова: колорит, натюрморт, пленэр, пластика. Эти слова и бесконечные картины, и картинки в пакетах, без пакетов, связанные веревочками, разрозненные, красками водяными, красками масляными - тоже будоражили воображение любого, кто входил в эту комнату; все эти художники-умельцы из народа, разбросанные по всей стране рисовали мечтательно даже яблоко или коробок спичек, или селедку, лежащую в тарелке - это была очень жизнерадостная комната. И был в этой комнате очень жизнерадостный художник с круглым лицом и фантастический прической - казалось, что у него на голове роются какие-то смерчи, извергаются гейзеры, пылают лесные пожары и застилаются густые туманы - так взлохмочены были его светло-пушистые волосы и от своего природного характера и от того, что сам художник фантастические образы на своей голове еще тормошил время от времени шутя или по рассеянности. Еще он сочинял стихи, и с ним было очень весело.

Третий человек, обитал на лестнице или в подвале. Он был студентом, но умел и рисовать, и писать стихи и играть на пианино, кроме того, он носил вызывающие усы и около его усов всегда находились глаза наблюдающие и собирающие мнение, вернее впечатление женщин от этих черных усов. Последнее обстоятельство делало его не только привлекательным, но и неприятным.

Она потратила несколько приятных лет своей жизни на разговоры с этими мужчинами, которые за ней ухаживали, хотя все трое были женатыми. Больше всего она, в конце концов, увлеклась студентом, а у студента, хотя и была жена, но не было детей, и поэтому была какая-то надежда его увлечь за собой и найти с ним счастье.

Все это дорого ей обошлось, она потеряла половину души и половину жизни, но не добилась своего. Еще десять лет жизни было потрачено на других мужчин, но каждый из них чем-то был похож на тех трех, что ей встретились, когда ей было восемнадцать лет.

А чем же все кончилось? Она еще жива и поэтому еще не закончилось вроде бы. Но все-таки она уже стала толстой женщиной, она все так же путает на ходу литературных героев с теми, кто ее сейчас окружает или с теми, кто ей встретился, когда ей было восемнадцать лет, психиаторы ею занимаются по просьбе родителей, она успокаивается после курса лечения и уже не говорит так много, как обычно. Нельзя во всем винить ее неудачную юность, хотя она ее вспоминает с улыбкой и слезами, нельзя потому, что в какой-то мере у нее была предрасположенность к душевному заболеванию - у нее младший брат умер в сумасшедшем доме.

И все-таки я представляю, как она идет восемнадцатилетняя по тем улицам, когда она была юной девочкой в сопровождении почтенных мужей, а один из них был я сам, я был студентом. Я представляю как она идет в сопровождении почтенных мужей и вдруг встречает себя через тридцать лет и тогда я представляю, что она с грустью смахивает слезу со своей щеки, а мужчины в растерянности просто тают в воздухе, как утренний туман, но каждый из них все равно помнит все это наедине с собою, особенно студент .

1979

Н а п о л е о н

в

Р о с с и и

-Ваше Величество, Москва горит, и наши гвардейцы волокут какую-то женщину, - сказал маршал, удивительно ловко глядя в окно и не поворачиваясь тем ни менее к собеседнику спиной.

Штора была неподвижной, но из окна несло холодом и неуютностью.

-Наконец-таки она горит? - полюбопытствовал Бонапарт и тоже, подойдя к окну, оглядел весь город. С высоты третьего этажа была видна вся Москва, поскольку дом стоял на насыпи. Действительно двое гвардейцев волокли, один за руку, другой за рукав платья, какую-то женщину, а она кричала на французском языке: «Пустите меня, мерзавцы! Пустите, или ведите меня к вашему Наполеону!» Гвардейцы почти молча ее тащили, и изредка бормотали что-то между собой, но не было слышно.

-Это благородная дама, - сказал, наконец, маршал.

-Ну, хорошо, - сказал Бонапарт, - приведите ее сюда, хоть что-нибудь мы узнаем.

Маршал скорым шагом, а ему казалось, что он шел нормально, почти не торопясь, скрылся из комнаты и через десять минут вернулся, сопровождая галантно, насколько ему, конечно, позволяло отсутствие дворянского воспитания в детстве (отец его был булочником – впрочем, галантно, вполне для осадного положения) ... итак вполне галантно сопровождал женщину.

Как ни странно, хотя женщина кричала «отведите меня к вашему Наполеону», но при виде Его Величества она не изъявляла никакого желания что-либо говорить. Просто посмотрела на него и отвернулась к окну.

-Кто Вы? - спросил Наполеон.

-Меня зовут Натали, - отвечала она, помолчав, видимо мысленно перебрала все, что можно было о

себе сказать, и имя и фамилию, и звание мужа или отца, но остановилась на имени.

-Натали, - повторил Бонапарт как эхо невнятно и кивнув в окно, сказал улыбаясь:

-Вам наверно больно видеть родной город брошенным и горящим?

-Да, больно, - ответила Натали.

-Скажите, сударыня, как звали Вашего отца? - спросил Его Величество как можно участливее, но внутри себя он ясно осознавал, что начал осаду крошечной крепости под именем Натали, которая стояла перед ним и не имела ни малейшего желания сопротивляться.

-Моего отца звали Егором Кузьмичом, - отвечала она и мысленно увидела родную деревню и барский двор, а потом добавила, - он был крестьянином.

-Но Вы неплохо говорите по-французски тем ни менее, - обратив внимание на эту деталь, Бонапарт решил, что это почти что конец штурму, вернее даже не штурму, а рекогносцировке, а ключ отдадут без всякого сражения. Но спокойствие лица Натали несколько снимало его игривый тон победителя.

-Я росла, да и воспитывалась вместе с девочками князя.

Бонапарт был разочарован.

-Куда же направился ваш князь? - спросил он.

-Князь сейчас в армии, - был ответ.

-А где же ваша армия - город горит и никакой армии не видно? - продолжал он.

-Они отступили, - был ответ.

Что-то детское было в ее интонации. А это притягивает, и даже забываются сословия: где император? где дочь крестьянина?

-Я тебе сочувствую, - сказал Наполеон, - ты свободна.

-Спасибо.

Она повернулась, чтобы уйти.

-Как же ты пойдешь одна, может быть Вам дать провожатого? С Вами может что-нибудь произойти.

-Я Вам очень признательна, Ваше Величество, но это не обязательно.

Бонапарт посмотрел на маршала. Все-таки с женщинами у него всегда получалась какая-то ерунда. Маршал понял по глазам императора, что он хочет.

-Я поручу ее сопровождать кому-нибудь, - сказал он и вышел следом за женщиной.

Император опять оглядел город и заметил, что еще один дом загорелся, и сказал:

-Крупные победы не всегда вызывают такой же большой азарт, как крупные женщины или лошади.

Секретарь сидевший в углу комнаты, опять сунул перо в футлярчик и потер замерзшие пальцы. Он записал только последнюю фразу, а остальное - просто запомнил. Зачем? Не известно .

1983

м и х с о м и ц е т ы

и

с и ф а н о ф о р ы

я всегда знал, что михсомицеты не любят сифанофор, но никогда не видел, чтобы они дружили. М вдруг вижу: у моря сидят вместе сифанофор и михсомицетка. Я проснулся поздно, но день почему-то от этого не укоротился, это потому что было жарко. Увидев их, около моря, я тоже решил сделать вид, что хочу здесь искупаться. Я разделся неподалеку, неохотно побултыхался в воде и вернулся к своим вещам и прилег на песке и стал прислушиваться.

-Если один глаз прищурить, - сказала михсомицетка, - то горизонт подпрыгивает на пол пальца, вот попробуй.

-Да я знаю это, - отвечал сифанофор.

Ветерок теплый и свежий шел вдоль берега от них ко мне. Я подставил лицо ветру, и наблюдал заодно за этими двумя. Мне было хорошо, и они мне нравились.

-Давай я тебе закрою один глаз, сказала михсомицетка и поднесла ладонь к его лицу.

-Да я знаю это, - говорил он лениво, отстраняясь.

Наконец он согласился прикрыть себе лицо ее ладонью и стал озирать море одним глазом. Меня он не замечал, и это было обидно немного, но я опять стал думать о ветре. Он был очень приятный.

-Ну что, - спросила михсомицетка.

-Как что? Ничего, - сказал сифанофор, и они оба рассмеялись.

-Ах, я забыла, что надо открывать и закрывать, - сказала она.

-Вот именно, - сказал сифанофор, улыбаясь и обшаривая все одним глазом.

Потом они молчали. Она стала расчесывать волосы: а он поднимал ногу и бросал ее на песок.

-А что дальше, - спросил он.

-На счет чего, - спросила она.

-На счет горизонта, - ответил сифанофор.

-Сам попробуй открывать и закрывать глаза по очереди и увидишь, что горизонт подпрыгивает.

Мне становилось скучно, я понял, что они не то чтобы дружить, а просто даже влюблены, но ни упреков, ни намеков - не было, это все было позади, они дурачились и развлекались всякой глупостью, которую мне было не понять.

Я стал одеваться. Что было потом не помню .

1976

н а п и т о к

б е с с м е р т и я

т а о и с т о в

через некоторое время я познакомился с одним сифанофором и он научил меня превращаться в сифанофора и даже достал мне бумагу, где было написано, что я сифанофор.

Быть сифанофором это очень удобно тем, что можно перемещаться во времени и в пространстве, но совершенно безопасно, и я как в обычном человеческом виде любил бродить без цели, так и становясь сифанофором путешествовал, сам не зная куда и зачем.

Вот я и хочу рассказать об одном эпизоде. Пришел я однажды в гости к сифанофору, мы с ним поговорили о том о сем, потом я сказал: «ну ладно, я пойду» - и провалился сквозь диван, на котором сидел, куда-то вниз... во время этих прогулок по в р е м е н и, в ушах раздается бульканье. И вот пробулькало минуты четыре наверно, я остановился на одном месте и вижу, что кругом ночь и горит костер в сплошной темноте.

Я направился к костру и повис над ним как облако.

-Теперь я тебе прочту о звездах ... - сказал старик, второй китаец молчал, - множество стремится к малому, как мать к ребенку. Не сдвигай брови, если хочешь все видеть.

Второй китаец молчал.

-Как ты понял эту сутру? - спросил старик.

-Я понял так, что звезды можно созерцать, но для этого надо быть чистым и просветленным.

-Жизнь исчезает, - сказал старик, - а чтобы это понять, надо быть действительно спокойным.

-Можно спросить, учитель?

-Можно.

-А почему Вы сказали «как мать к дитя»?

-Потому что это сильный, незыблемый закон.

Старик стал снимать с костра какой-то сосуд, я решил, что они будут пить чай. Они действительно разлили его в чашки и долго сидели.

Когда я переносил ногу в другое пространство, я услышал т.к. голова еще задержалась:

-Это напиток бессмертия, мы теперь будем всегда вместе...

Проклятье! Я не настоящий сифанофор и не умею возвращаться. Да и они это делают не точно.

Но с тех пор я стал уменьшаться. Наверно пар был вредным у напитка, а сам напиток бессмертия полезным. Я стал уменьшаться, но не телом, а ощущеньем самого себя и жизни. Сегодня я прошел мимо одного двора и вижу, что все дети, что были в колясках, стали взрослыми: ездят на велосипедах, бегают - прошло уже года три, наверно. А я наоборот чувствую, что стал внутри меньше, то есть мне теперь не сорок лет, а наверно четырнадцать. Дома подоконники и подворотни мне стали казаться большими. Но самое удивительное, что даже мои сочинения (а я даже имел глупость побывать в Египте и там влюбился в дочку жреца) тоже заразные, тот, кто их читает, тот кажется, тоже уменьшается...

1982

Ч е х о в

в

П е р е д е л к и н о

как только ступни его коснулись дороги, уже дальше было все просто, он так и пошел по ней. А мы ахали, как настоящий сифанофор идет. А он шел смешной походкой действительно, но не в ту сторону. Помешать мы ему уже не могли.

Он перешел мосток и направлялся в сторону от писательского городка. Встреча срывалась. Он увидел кладбище, постоял, насвистывая какой-то мотивчик, потом взялся за другой и свернул с дороги к кладбищу. Там где идет тропа, была в заборе дыра, он пролез в нее, и скоро его шляпа плавала над крестами и бирками.

Мы решили приблизиться и повисли над ним в двух метрах.

Он читал вслух:

«Иванов Семен Федорович

1947-1961 г.»

тут же на бирке красовалась выпуклая фотография на керамике, человек смотрел прямо и думал, вероятно, о женщинах - или о матери, или о невесте, в глазах было что-то такое мягкое.

-Странно, - сказал Чехов и пошел дальше. Через пять шагов опять могила, четырехгранная деревянная пирамидка высокая, на ней красная звезда и бирка:

«Семенова Мария Федоровна

1915-1947г.»

вместо фотографии было пустое прямоугольное окошечко, и все было ровно покрашено серой, под серебро, краской.

-Интересно, - сказал Чехов и пошел еще дальше. И тут его окликнули:

-Эй, товарищ, давай сюда!

Мы увидели, что в третьем ряду могил стоит мужчина в спортивном костюме и в соломенной шляпе. Наступила пауза, во время которой, появились слева еще две головы, один был в очках и белой безрукавке, а другой в пиджаке, в котором было полноватое тело. Чехов посмотрел на них и ... пошел к... - вернее лучше сказать свернул к ним, на ходу чуть приподнимая шляпу.

-Антон Павлович, - представился он, - Чехов.

Компания переглянулась. Чехов снял пиджак, сложил его вдвое, постелил на траву и присел на него.

-А как Вас зовут, - спросил он самого старшего в пиджаке.

-Прокопов, - было сказано в ответ толстяком, и он тут же стал присаживаться. Чехов дальше полез в карман зачем-то. Достал визитную карточку.

-Вы на меня, господа смотрите с подозрением каким-то. Я писатель. Вот моя визитная карточка, - и он протянул ее тому, который был в очках. Тот взял визитную карточку, прочитал и стал оглядываться.

-Простите, господа, я бы с удовольствием не мешал бы вам, - Чехов кивнул на бутылки вина в целлофановом мешке, - но простите меня, уж будьте снисходительными, пол стаканчика - и я буду гулять дальше.

-Пол стаканчика! - повторил хор, вернее трио, пиджак, белая тенниска и спортивный костюмчик в соломенной шляпе.

-Да бросьте вы придираться ко мне, меня и так критика съела, помилосерднее побеседуйте со мной Христа ради... - если вы христиане?...

Чехов облокотился на локоть, вытянул ноги и стал чесать у себя свободной рукой около уха с виновато улыбающимся видом, и все рассмеялись.

-Так Вы Антон Павлович Чехов? - спросил в пиджаке.

-Ну да, врач и писатель, - продолжая чесать свою голову, и хитровато улыбаясь, отвечал наш человек, - и т.д. и т.д.

Чехов при этом сделал такое лицо, что все как будто поняли, о чем идет речь, и опять рассмеялись.

-А-а, - сказал понимающе в белой тенниске и в очках, - это понятно, но - увы.

-А кто вы по профессии? - быстро, но мягко спросил наш Чехов.

-Мы все писатели, - ответил за троих очкастый человек.

-Тогда прошу, господа, стаканчик вина, но непременно, если позволите, я скажу тост.

Ему налили вина и он, приподнявшись с локтя, придвинул свой стакан к стаканам стоящим в траве.

-Я предлагаю выпить за гонорары, господа, они позволяют нам все и никогда не задают лишних вопросов.

-За литфонд! - сказал в очках.

-За гонорары, - подхватил писатель в пиджаке, - конечно за гонорары!

-Не продается вдохновенье, но можно рукопись

продать, - процитировал в спортивном костюме.

Все чокнулись и выпили. А мелкие морщинки на носу у него были действительно очень симпатичными, когда он улыбался.

-А теперь давайте, если вы не против, за собак, они во всем похожи на нас, только им денег не платят, - Чехов опять сделал гримасу, от которой все рассмеялись, хотя ничего смешного вроде не было - но видимо на нервной почве.

-А Ваша «Каштанка» - гениальная вещь, - сказал, вытирая ладонью губы, писатель в очках и белой безрукавке.

-Это я записал то, что мне Дуров рассказывал, - сказал Чехов и опять что-то состроил со своим носом.

Компания оживилась.

-А я тоже так делаю, - сказал писатель в пиджаке, - поеду в командировку, а потом записываю-то, что мне сосед по номеру рассказывает.

-Инженеришка... какой-нибудь?... -спросил его в спортивном костюме.

-Не-ет, в том-то и фокус. Наш же брат что-нибудь рассказывает, то, что ему не нужно, нужное-то в тетради под подушкой, а я раз - сюжетец наметываю.

-Э-э, не знаю, как умолять, можно и мне разочек воспользоваться вашим трюком, в голове пусто, а срок как сорока на ветке спать не даст? - сказал Чехов.

Воцарилась пауза, и все прислушались, нет ли эха? Но оно видимо куда-то в траву как мышь упорхнуло.

-Да что Вы!? Не жалко, ерунда, - отмахнулся небрежно толстый в пиджаке.

-Маленькую штучку в абзац и я Ваш покорный слуга до гробовой доски, да? - Чехов налил вина писателю в пиджаке, (он что-то начал горло прочищать),- только сию минуту, как допьете стакан вина?

Чехов чокнулся со всеми, потом посмотрел пристально на толстого, и торопливо с ним чокнулся еще раз. И они все четверо выпили одновременно.

-Ну ладно, - сказал толстый почему-то тише, чем ожидалось, - в прошлом году от Огонька прилетел на Байкал...

-Знакомые места, - сказал мечтательно наш герой.

-Ну да, Вы писали в «Сахалине», так вот в аэропорту, - голос писателя отвердел, - зашел в буфет пирожок съесть с пивом. Столики там такие, что стоять надо. Жую пирожок. Подходит офицер молодой. Можно? Можно, отвечаю. У него тоже пиво в руке и два пирожка. Он пьет пиво, и я пью с пирожком. Он вдруг говорит, а Вы писатель, наверно? Да, говорю, как Вы догадались? Сразу видно, отвечает. Я конечно в свитере был и побрился в Москве.

-Да я бы к вам не подошел в другом случае, - вставил Чехов, - у меня тоже глаз наметанный.

-А не можете Вы нам помочь, у нас в части, - продолжал в пиджаке, - жена командира травит как собаку моего приятеля, уже одну звездочку сняла, потому что он отказывается быть любовником ее подруги - это же идиотизм в наше-то время?! Даже вот сейчас, пока мы с Вами, так да сяк, разговариваем, он на гауптвахте в портупеи сидит. А я говорю, сколько лет ей? Он говорит, жене командира 40, а ей 35. Я ему говорю, я бы рад, но командировка короткая, не могу, через два дня вылетаю в Москву обратно. А он посмотрел на меня и выключился на пять, а я допил стакан пива, и не спеша оттедова.

Дальше было непредвиденное: Чехов повалился, как будто ему стало плохо с сердцем, стал серым, потом лицо ввалилось, кожа расползлась, показались кости лба.

Такого у нас никогда не было с оживлением. Сифанофоры сказали, надо дождь дать и молнию в могилу, которая у них за спиной, чтобы отвлечь внимание.

-Чехов умер! - закричал в отчаянии человек в шляпе.

А я закрыл глаза т.к. сифанофоры нацелили молнию и после вспышки собрали все, что осталось от Чехова в коробочку .

1983 г

К о с а г о в с к и й

в П а р и ж е

тема, как часто, Мальцевой

дана мне по телефону ...

написано в 1983г. до моей

поездки в Париж в 1991

первым делом, как я решил, я прогулялся по городу. О! Блаженство... О! Прелесть... Кое-где кое-что мне не понравилось. Мусорные ящики, суета и одиночество. Я решил найти русских эмигрантов. И обратился к женщине, которая не очень быстро шла, как мне показалось.

-Ду ю спик инлиш?

-Но.

Так повторялось много раз, и наконец мне повезло.

-Ес, литл.

-Ве а русишь эмиграсьен? Эмиграсишь?

-Гра-си-а?

-Эмиграсьон.

-О, ви, эмиграсьен, месье.

Мне надоело, я сказал:

-Оревуар, медам.

И пошел дальше. Присел на лавочку. Полицейский, прогуливаясь, держал голову в мою сторону. Я стал похлопывать нетерпеливо колено и смотреть, то на часы, то вдоль улицы. Он успокоился и исчез, так же внезапно, как и появился.

Я скрестил руки и стал сосредоточенно соображать. В это время повернулся ко мне мусорщик или как их там называют, не знаю, и спросил:

-А что Вы хотели от женщины?

-Вы русский? - спрашиваю.

-Да, так же как и Вы.

-А как Вы здесь очутились?

-Я родился здесь.

-Неужели?

-А что такого? А Вы-то здесь как оказались? По выезду?

Я замялся.

-В общем-то да, почти что.

Мне не хотелось ничего рассказывать про сифанофор.

-Ну так что же Вы хотите?

Я посмотрел в его улыбающуюся щель с сигаретой на круглом лице и понял, что ищу его глаза и не могу найти.

-Я хочу познакомиться с кем-нибудь из эмигрантов.

Дворник или мусорщик еще шире улыбнулся и присел около меня на лавку.

-Ну вот, считайте, что мы познакомились, меня зовут Кочергин Анатолий.

-А меня Юра Косаговский.

-Очень приятно. Ну что, Юра, а может, пойдем пивка глотнем?

-Конечно-конечно, пойдемте.

Он очень ловко поддел совком ведро, метла уже там была в ведре, и все это сам себе подал в левую руку. Я шел молча за ним, на ходу раскуривая сигарету.

-А где же Вы это московские берете? Достают?

-Московские? Достают.

-Можно?

-Можно, - говорю и протягиваю ему пачку. Он взял сигарету, я чиркнул спичкой и мы, покуривая, пошли дальше.

И тут же уперлись в лестницу. Неожиданно она возникла передо мной, я даже испугался, вздрогнул. Он стал подниматься. Я за ним. Он вошел и я вошел. За стеклянной дверью он наклонился куда-то и выпрямился через пол минуты. И двинулся к столику.

-Вот сейчас нам Маша Кочергина пивка подаст, моя племянница.

К нам действительно подошла девушка с двумя бутылками пива.

-Маша, познакомься, это Юра Косиговский.

-Косаговский,- сказал я улыбаясь.

-Маша, - сказала она тоже улыбаясь.

Я подумал, ну вот сейчас нас и покормят заодно. У Маши на шее вился желтоватый пушок, а волосы казались светлыми, но было приятно, что не рыжие и что она не блондинка. В общем, она была хороша такая, какая она была. Я все ждал, чтобы заглянуть в ее глаза, но она смотрела куда-то перед собой. Едва моя мысль о еде умерла, как ее воскресил Анатолий, он был, пожалуй, лет на десять старше меня.

-Маша, а пару бутербродиков?

-Сейчас, - сказала Маша и встала.

Я опять стал думать, какая она симпатичная. Ее долго не было, я думал, ну сейчас две тарелки с чем-нибудь принесет, с антрекотами, зеленым горошком и французской подливой. Но она несла два бутербродика на крохотной тарелочке.

-А Вы ждете кого-нибудь? - спросила она.

-Нет, я не жду, я просто так...

Я как-то растерялся от ее вопроса.

-Или у Вас дело?

-Да нет-нет, никакого дела у меня нет.

-Он хочет познакомиться с эмигрантами, - сказал Анатолий и я увидел, что он держит в руке стакан пива для меня и бутерброды двигает большим пальцем поближе ко мне.

-А Вы что, писатель? - спросила Маша.

-Я? Нет, я художник.

-А-а.

Я принялся за бутерброды, но он как-то застревал и не глотался. Я быстренько запил его двумя глотками пива. Мне казалось, надо поддержать беседу, а то она уйдет.

-А Вы кем собирались стать, когда были ребенком?

Она повернулась ко мне, и я увидел глаза серые, в них хотелось смотреть, не шелохнувшись и ни о чем не разговаривать.

-Так что Вы меня спросили?

-Я спросил о вашем детстве, кем Вы думали стать, когда вырастете большая?

-А зачем Вам это?

-Зачем? Да ни зачем, просто так, просто я думаю, что надо быть счастливым в этой жизни.

-Ну и что?

-Ну и все.

-А что такое счастье?

Анатолий еще подлил пива в мой пустой стакан и сказал:

-Ты приходи сюда к семи, и мы будем философствовать, все эмигранты наши философствуют: что такое жизнь, что такое любовь, что такое революция и что такое счастье или деньги. Или о деньгах начинают говорить или о счастье, когда надоест.

-Хорошо, - сказал я.

А он встал, вытер рукой подбородок и двинулся к ведру, теперь я уже увидел его, оно стояло в простенке. Там можно было колонну поставить, чтобы подпирать потолок, но как раз вместо колонны была ниша в простенке, и я ощутил лишний раз, что я в Париже.

-Газету принести? - спросила Маша вставая.

-Нет, газету мне не надо, - сказал я, - а лучше давайте о счастье закончим.

Она улыбнулась.

-А Вы приходите вечерком, действительно, развлечете нас?

-Ну хорошо, - сказал я. И она ушла. Ушла и не показывалась больше. Один раз только вышла и за стойку зашла, чего-то положила и снова ушла. А глаза ее как будто скользнули по стенкам, оттолкнулись от них и по мне плавно проехали. Я еще подождал и ушел.

Я вспомнил, идя по улице, что бутерброд с рыбой и бутылка пива во мне находятся, пока это все переварится, думаю, и вечер наступит. Я ходил по мостам, под мостами, наблюдал, как отчаливают катера и как причаливают. Какие разные в них обитают люди, вроде бы опять что-то похожее в смысле куртки и берета, но куртка двигается по-другому. Написал стихотворение:

Катер похож на ферму,

река на огород или поле,

какая разница, где свое время

теряет человек -

разжевывая рыбу или фасоль?

потом я разглядел уток и еще написал про уток:

Утки похожи на мысли женщины

не видно движения, но уже

все исчерчено зигзагами

и нельзя оторваться

разглядывая,

хотя ничего и не видно .

Часы мои остановились. Это примета, что я влюблен. А в кого, не известно. В уток? В мосты? А с Машей вообще только два слова сказали. Говорить влюблен не про кого. Потом увидел часы на столбе и поставил свои часы, как раз было уже 6 часов. Еще походил по набережной, но недалеко, чтобы не упустить из глаз серый дом, за которым было ихнее кафе. Наконец зазевался - уже без пяти 7.

Приближаюсь к кафе. Музыка играет и народу много. Ну, думаю, как же я найду Машу и Анатолия? Но Анатолий сидел на табуретке у входа, как только вошел я, так сразу увидел его, он читал газету и от этого вечер мне показался таким уютным, что я забыл про сифанофор и где я нахожусь, и все такое прочее. Только я хотел сказать «Добрый вечер», как услышал сбоку машин голос, и она опередила меня:

-Добрый вечер.

-Добрый вечер, - отвечаю.

-А, вот молодец, привет, - сказал Анатолий, оторвавшись от газеты, - Маша, ты посади Юру за наш столик или там рядышком.

-Пойдемте? - спросила она меня и пошла вперед.

Вечером в кафе было интереснее: зажглись лампы на потолке над баром, и играл проигрыватель. Музыка была скучнейшая. Народ сидел компаниями, где-то громко говорили, где-то молчали - а где-то спокойно переговаривались - и все по-русски, лишь иногда как светлячки вспыхивали французские словечки.

Маша меня посадила за пустой столик и хотела уйти, но я сказал:

-Посидите со мной, и мы закончим наш разговор о счастье кстати.

-А, Вы не забыли? - усмехнулась она, - ну ладно, раз Вы не возражаете, посижу с Вами.

-Да, так вот, - начал я.

-А что Вы делали на набережной? - спросила она.

-На набережной я гулял, - отвечаю.

-Может быть, поесть хотите, Вы же не обедали наверно?

-Обедать, кажется, не обедал, но немножко погодя лучше.

-Ну, как хотите, или принести сосиски?

-Сосиски! Да это же моя любимая еда, - отвечаю.

-Ну что?

-Ну, можно вообще-то.

Жалко было, что она ушла, но зато сосиски вдруг стали моим неотвязным желанием. Потом я ел сосиски, а рядом дымилась порция для Анатолия, я тоже на нее посматривал, пока он сам не появился, тогда я сосредоточился на своих оставшихся двух сосисках, и доел их не торопясь, наслаждаясь, стараясь при помощи хлеба задержать их исчезновение.

-Ну что нового, Маша ни с кем Вас не познакомила?

-Да нет, пока.

В ушах раздалось бульканье, сифанофоры меня предупреждали, что время истекало.

Я встал и потянулся, и не торопясь, подошел к стойке. Поглядывал нетерпеливо на занавеску.

Долго ее не было. Я заглянул за занавеску, Маша как раз причесывалась уже.

-Привет! - она сказала.

-Привет, - повторил я, - Маша, знаете, я о счастье хотел Вам чего-то сказать.

-А что Вы торопитесь?

-Нет, я не тороплюсь никуда, но некоторые... э... люди, с которыми я связан, торопятся, так вот, счастье - это, знаете, очень важно, это то, как живет человек, надо чтобы он жил так как ему хочется.

-Да, но для этого надо...

-Да нет, ничего не надо, надо только хотеть и все. Шиллер сказал: «и путь уже пройден - раз на него вступили», а народ говорит «лиха беда - начало». Так, что главное начать и все. Вы стихи не пишите?

-Нет, что Вы?!

-А Вы попробуйте, ну извините, Анатолию передавайте привет, я должен бежать уже, хорошо?

-Да бегите, если надо... а будет охота, заходите.

Я пошел шагом. Так неохота было покидать Анатолия, Машу, я уже привык к ним, поэтому бежать мне не хотелось, а шагая - я как будто еще был с ними. За углом сифанофоры. Толком так ничего и не увидал в Париже. Стрекот, бульканье и... я уже как всегда дома .

1983

К о с а г о в с к и й

и

К л е о п а т р а

последнее время я все время один и мне конечно грустно, с одной стороны я вроде бы готов влюбиться в любую женщину, а с другой стороны иногда мне кажется, что скоро забуду все о любви - не буду перечислять что именно, а то, абзац самый первый в рассказе будет очень длинным.

И вот примерно в таком состоянии духа пролистывал я в гостях у одного сифанофора какой-то старинный журнал, посвященный Клеопатре, она там описывалась, как необычайная женщина, а вот художники немного подкачали, как говорится, изобразили просто какую-то женщину довольно пустоватую, но с длинными ресницами и думают, что вот она и есть Клеопатра.

-А чтобы тебе не посмотреть на Клеопатру в живом виде, - спросил меня сифанофор, - тем более, это тебя развлечет?

-Страшновато, - отвечал я, - там же какие нравы были: всякие солдаты, слуги, охрана, и людей запросто бросали на растерзание каким-нибудь тиграм или львам. Но, короче говоря, он меня вполне уговорил проветриться в те давние времена, а спасаться, конечно, несложно во время таких прогулок, надо только закрыть глаза и... впрочем, это не имеет отношения к повествованию

.

Я появился со стороны реки, слева находилась гробница какого-то фараона, сначала я даже подумал, что ошибся во время перемещения в пространстве и попал во время каких-то горообразований и землетрясений, т.е. мне показалось, что на меня гора падает - и вот слева была пирамида какого-то фараона, а справа впереди дворец Клеопатры, я шел медленно по песку.

Я знал, что рано или поздно дойду до дороги и знал, что именно в это время проедет ее колесница мимо меня, мне сказали, что она каждое утро ездит к реке и купается. На все вопросы о себе я должен был говорить, что я путешествую со свитой, но всю мою свиту, трех слуг вместе с лошадями унесли, напавшие на нас четыре гигантских грифа и таким образом я остался один и без лошади.

Солнце пекло еще мягко, я уже не первый раз был в пустыне и знал, что это еще даже очень прохладно по сравнению с мертвым полуденным жарким ветром.

Когда я вышел на дорогу, я просто прилег на песок, прикрыв лицо краем широкого рукава. Когда раздался скрип песка под копытами лошадей и от колес, я так затрепетал, что едва не переместился куда-нибудь на пару тысячелетий, каким-то не таким я представлял приближение колесницы. Я дернулся, озираясь вокруг себя, а звук нарастал, только к нему еще прибавился, чей-то адский хохот. Колесница уже останавливалась около меня, кони смотрели на меня, как на пучок сена, повернув головы несколько от меня, образовав три профиля с настоящими лошадиными зубами. В колеснице, там где кто-то смеялся, было двое, один из них смотрел на меня довольно дружелюбно, хотя в руках у него был кнут, а второй человек заливался в диком хохоте, а я, сидя на дороге, смотрел то на одного, то на другого человека. Потом смех мне перестал казаться чудовищным, и что-то, на подобие улыбки, шевельнулось и на моих краюшках губ. Потом смех перешел на какие-то даже вполне приятные тембры, наконец он мне даже стал нравиться и тогда я вспомнил, что я на дороге к реке и что в колеснице (жившая несколько тысяч лет назад Клеопатра!!) и это она смеется надо мной.

Я начал было тоже смеяться вместе с ней, поддавшись чему-то смешному безотчетно, но ее смех вдруг резанул меня - что-то было в нем такое невиданно счастливое, такое беспечно женское, хотя это и бывает часто напускным, но все-таки всегда эффектным), хотел даже сказать что что-то и «нежное» - вдруг остановился, замер, закрыл лицо руками, все-таки инстинкты намного раньше срабатывают в нас, кто знает, что было бы, промедли я еще секунду? Нет такой счастливый и нежный смех... впрочем, я даже и мысленно его сейчас не хочу касаться, итак понятно, что это что-то иное, чем обычная человеческая жизнь. Жалею ли я? Может ли жалеть тот, кто остался в живых?

Я думаю... впрочем, я ничего не думаю и не хочу думать и более никак не касаться этой темы. Благодарю тебя Господи, что ты содействовал мне, чтобы я благополучно поставил точку в конце рассказа (на данном этапе).

Конечно, можно представить, что в этот момент я закрыл глаза и сделал все, чтобы переместиться во времени. Это вполне естественно предположить именно здесь в этом месте т.к. я даже и хотел на этом закончить рассказ. Но на самом деле события развивались немного не так, просто они мне показались настолько незначительными, что я решил о них забыть. Но на самом деле это все настолько незначительно, что можно спокойно рассказать, как все дальше было.

*

На самом деле смех прекратился, колесница подъехала ближе, и я услышал шаги по песку, я думал, что Клеопатра сейчас сядет около меня и отнимет мои руки от лица, так утешительно и так ласково, как это умеют делать только женщины, благодаря своей нежности. Наконец я отнял руки от своего лица и посмотрел на того, кто стоял около меня, и пожалел об этом, т.к. около меня стоял человек с кнутом и улыбался, но не нахально.

-Меня зовут Антоний, - сказал он.

-Понятно, - сказал я.

-Кто ты? - спросил он.

-Я любитель живописи, поэзии и музыки, родители мои торговали в странах, где люди с плоскими лицами и щелочками вместо глаз ...

-Главное, чтобы у человека не было плоским воображение, - сказал человек, а я разглядывал его кнут, сандалии и пряжку, рассказывал далее свою «историю»:

-Я пережил кораблекрушение, в котором потерял близких мне людей...

-Все это было далеко, а что ты делаешь здесь?

-Здесь я шел со свитой, но на нас напали...

-Куда же вы направлялись?

-Я слышал, еще в дальних странах, что есть прекрасная царица Клеопатра...

-Так что же?

-Я хотел посмотреть на нее.

-Зачем же тогда ты закрывал лицо?

-Потому что у нее слишком счастливый смех.

-Так кто же на вас напал? Впрочем, расскажешь все там, тебя Клеопатра приглашает прокатиться к Нилу. Пойдем, а то ты здесь околеешь от жары.

Вот и все собственно. В колеснице я сидел на лавочке указанной мне. Клеопатра ни разу не взглянула на меня, но не потому, что она таила свой взгляд, она просто вдоволь меня разглядела, пока мы разговаривали на дороге. Я видел, что она счастлива. А что может быть скучнее, чем счастливая женщина? Чужое счастье всегда посылает какие-то невидимые волны на нас - усыпляют, делают все неинтересным и скучным. Они подумают со смехом, что меня ветром сдуло, подумал я, разглядывая их затылки: он был с кудрявыми темными волосами, а у нее затылок отливал золотом, я не люблю такой цвет.

В общем, я решил уйти, т.е. переместиться во времени и пространстве, но чтобы быть уверенным, что мне не будет грустно, я для репетиции просто пока решил свалиться с колесницы: и я повалился нам ходу на песок, кстати это оказалось совсем не так, как я ожидал, я как-то неудачно упал, я думал, что песок мягкий, а, видимо, от скорости падение получилось неприятным, и я чуть не завыл от боли в плече.

А колесница вовсе и не уезжала, оставив меня одиноким на дороге, как я предполагал, оказывается, мы уже были у реки. И пока я растирал себе плечо, они разделись у меня на глазах и совершенно голые побежали к воде, даже не взглянув на меня. Сначала я было загрустил, вот, думаю, как тошно смотреть на чужое счастье, я при этом расковыривал трещинки на крашенных досках колесницы, а потом меня охватило раздражение и я пнул ее ногой и пошел вдоль берега.

Пожалуй, стоит честно признаться, что я, может быть, так никогда бы и не вернулся из того времени, не напади на меня крокодил - вот тут-то я, не раздумывая, закрыл глаза ...

...и переместился обратно в ХХ столетие, только никак не могу разобрать в какой год, на календаре-то все правильно 25 августа 1982 года, а внутри видимо какие-то потоки остались то 65 года, то 72 - то Таня мне позвонит, то Лида, то Лара. Ах, как бы я хотел оказаться там, где мне нужно?!

1983

д е р е в н я

с о р о к о в а я

-Не может быть! - сказал он, как это и ожидалось, что еще мог сказать человек XXII столетия, обо всем, что бы я ему ни рассказывал, обо всем он твердил «не может быть»

-Ну, так что же, наверно, Вам надо посмотреть на все собственными глазами.

-Да, если есть такая возможность, я хотел бы взглянуть, как это Вы мне любезно предлагаете.

Но как? Пусть все это, допустим, существует, но это же на значит, что я житель XXII века, могу перелететь через столетия. И, кстати, Вы мне еще не рассказали, как Вам удалось увидеть будущее и потом вернуться в прошлое?

-Это просто, - ответил я, - сифанофоры - народ, умеющий это делать, обучили меня этому ремеслу. Собственно, это даже не ремесло, а игра: закрываешь глаза и играешь, представляешь подробно другое время, свой полет туда... и все.

-Но разве время это небо, по которому можно летают птицы?

-Я сам всего этого точно не знаю, - отвечал я ему, - но в общих чертах это объясняется так. Времени нет вообще, и путешествия совершаются в пространстве, среди событий. Пространство бесконечно и количество событий бесконечно. Все это не имеет границ. Поэтому прошлое и будущее - это то, что находится не во времени, а в пространстве.

-Но ведь стареет человек и умирает и даже горы разрушает время, а Вы говорите, что его нет.

-Да, умирает, и горы разрушаются, но - вот ведь не время их разрушает, а события. И не разрушает, а преобразует одни конструкции в другие.

-То, что пыль остается от человека или от горы, Вы называете другой конструкцией?

-Да.

Он замолчал. Он был разочарован во мне, а я в нем. Я думал, он поймет меня с полслова. А он наверно думал, что он ошибся во мне, думал, что я ученый, а теперь наверно видел во мне сумасшедшего, может быть даже, что он забыл, что я из будущего.

-Я ученый, - сказал он, - я всю жизнь занимаюсь интегралами, дифференциалами и дисфункциями. И Вы мне предлагаете все это и всю мою жизнь собаке под хвост. Я не могу поверить в Вашу галиматью, любезный сударь, я могу только понять, а понять Вас невозможно.

-Нет-нет, что Вы! Именно из-за интегралов, функций - хотя я в них ничего не понимаю, я и пришел к Вам, мне казалось, что Вы, как ученый, как раз и поймете, если не мои объяснения, я-то ведь художник, а не математик, так если не мои объяснений, то самый факт - что Будущее и Прошлое существуют одновременно, именно, я теперь , минуя два столетия, перед Вашими глазами нахожусь и беседую с Вами.

-Но разве может существовать одновременно и гора, и песок от этой горы?

-Но Вы, глубокоуважаемый сударь, и есть гора, а я песок. И ведь мы в одной комнате, так ведь?

-Но как? За счет чего? Каким образом?

-Как мне объясняли сифанофоры, пространство - это не равномерная субстанция, а вся противоречивая субстанция, полная искривлений и возможно и сделать шаг...

-Как же Вы делаете «шаг», что же именно это?

Я старался не замечать выражения его глаз и интонацию голоса, это мешало моим мыслям. Они путались и пытались исчезнуть из моей головы. Во-первых, я терялся от обстановки его комнаты - эти книги, пробирки, реторты, карты, и таблицы... кричали мне в уши мои, как персидские дивы, какой я убогий невежда рядом с ученым, а его интонации, как движения меча, обрубали пространства вокруг меня и мне казалось, что я сейчас провалюсь в пустоту. Я стал незаметно щелкать пальцами и перебирать ими, отмеряя каждые два-три слова, с трудом уже произносимые мною.

-«Шаг» - это сказано так, образно, не шаг на самом деле...

-А что? И, кроме того, скажите, мой уважаемый гость, почему Вы мне не сказали, что Вы иностранец, я уже давно пытаюсь по Вашему акценту определить, откуда Вы родом?

-Извините, но я Вас прошу дослушать меня, иначе Вы обрубаете, едва наметившуюся нить, между мной и Вами. Во-первых, я россиянин и Ваш соотечественник, но из будущего, а во-вторых, я же Вам объясняю... Так вот, я Вам говорил, что это игра такая, закрываете глаза и представляете другую эпоху, как она приближается к Вам, а Вы к ней, как будто скользите по льду, который весь как горки маленькие и повороты...

-И Вы действительно «скользите»?

-Да! - закричал я в отчаянии, - да, скольжу те мгновения, когда переношу одну ногу и перешагиваю в другое пространство...

-Не кричите, уважаемый, - сказал он очень мягко и спокойно, вставая с кресла. И взял лист бумаги со стола. Мне казалось, что я сплю и во сне что-то кому-то говорю.

-Я не кричу, - почему-то сказали мои губы.

-Вот Вам бумага, нарисуйте что-нибудь, любое, что придет в голову.

Я взял бумагу и ручку, вернее перо, только там, где его пальцы держали это и передавали моим пальцам, это было похоже на ручку, на шариковую, в целом это все напоминало неровный напильник. Я провел линию, но бумага оставалась белой, я еще провел линию, но опять ничего не осталось от моего движения ...

-Макните в чернила, - сказал он, и к моим рукам подплыла чернильница, я макнул наугад и тронул бумагу. Наконец появилась точка.

-Ну, рисуйте же, - прошептал он и я нарисовал дом.

-Что это?

-Это дом.

-Дом?

-Дом.

-Дом.?!

-Дом.

-Да.

Он согнул руку в локте...

-Это окна?

-Правильно.

-Что это за дом?

-«Жилой дом» называется.

-Не понимаю.

-За каждым окном квартира. Там живет семья: он, она и дети. Ну, иногда это две семьи или три.

-«Квартира» Вы сказали?

-Да.

-Что это?

Я осмелел. Видя, что, наконец, он ничего не понимает и похож на ребенка. Я стал торопливо объяснять. Мне казалось, надо торопиться, я почему-то стал думать, что пока я объясняю: занавески, висевшие с потолка донизу, вдруг истлеют и упадут, превратившись в пыль, а сам он вдруг дернется и превратится в скелет и т.д. и тому подобное. Он слушал не перебивая. Почему-то я вдруг закрыл глаза, может быть, он был тому виной, не знаю, а, может быть, я засомневался чересчур, что он не поймет меня. Потом я слышал одновременно и свой голос и бульканье в ушах, заканчивая фразу... уже у себя дома...

-... ежемесячно вносят квартплату, а не четыре раза в год, как Вы ... - «подумали»... - это последнее слово «подумали», как летучая мышь уже молча пронеслось у меня в голове, и я вытер обеими руками по слезе из своих глаз под очками, вы знаете, мне было печально и одиноко, как будто я потерял любимую женщину, а ведь просто не получился разговор... с собеседником... правда из далекого прошлого. Что-то оборвалось внутри меня. Я нуждался во сне и тут же заснул, едва добравшись до постели и откинув одеяло.

Ах да, почему я назвал свои записи «Деревня сороковая»? Для памяти наверно, это как память о нашей встрече, по какому-то случаю он сказал, он как-то странно сказал «деревня сороковая» - а я почему-то запомнил .

1983

о т к р ы т о е

о к н о

вид из окна - это надежды и предчувствия, а иначе, почему мы всегда подойдем и взглянем? Неужели только на всякий случай, посмотреть, как бежать в случае опасности? А это наверно от детских игр с самим собой. А может быть и то и другое. Но все-таки, посмотрев, как спускаться, потом смотришь и пытаешься найти в себе чувство очарования и тишины... и чуткости. Так ведь?

Я зашел в Нотариальную контору, кажется N8, и увидел очередь. Приподнятость с меня слетела как шляпа при сильном ветре, когда я узнал, кто «последний» в этой очереди и стал одним из существ в этой цепочке вдоль стены на стульях. И я тут же заерзал, как-то не хотелось сидеть как вареная репа или свекла. Оглянулся я... и стал смотреть в окно, даже приоткрыл ставню для запахов, чтобы с улицы долетали: свежим воздухом, дождем или наоборот зелеными листьями.

Но в окне, как я ни вглядывался, я ничего не увидел. Странно. Там мог бы я увидеть: и дерево у стены, и окна другого дома, край крыши. Но и домов-то не было, было пусто. Как в дыре. Или как в телевизоре, когда все кончилось. Почему-то не в окне, а наоборот во мне где-то виделись картины моей прошлой жизни: как я изменял жене, как она плакала, кричала, как я сам уходил от нее в слезах. Но я не видел ни себя, ни ее в этих картинах, не видел ее или моих слез. Я не видел ничего. Даже не слышал голосов - просто в тишине, как будто на дне какого-то мутного потока мелькали не-то пятна, не-то что-то проплывало в воде - прошлогодние листья, клочки бумаги или водоросли, оторвавшиеся или грязные серые тряпки. Это и было мое прошлое. Я знал, это со мной такое бывало, я не удивился. Я только вздохнул привычно, как бы соглашаясь со своей судьбой. И тогда я увидел все-таки бледные очертания жизни, по которой еще предстояло идти, из-за которой я и оказался у нотариуса. Не оступиться бы еще - подумал я - чтобы из бледной этой жизни в пустоту бы не попасть. Эх, не оступиться бы туда, черт - подумал я, не отрываясь от окна.

Была то ли весна мокрая, то ли лето неяркое? Я сидел в очереди, разглядывая людей, тоже тихих от своих забот, как и я .

1989

з а в т р а к

н а

т р а в е

я стоял на остановке автобуса и ждал, когда появится она. Ее не было минут пятнадцать, и я уже несколько раз решал, что она не придет, раздумает со мной ехать загород. Конечно, ветерок дул, как всегда в таких случаях, когда ждешь, и гонял бумажку по площади за остановкой.

Площадь-то была не настоящая, асфальта не было, булыжники торчали все время, через каждые пять метров, асфальт был только по краю, и то только со стороны Горисполкома. И люди, и проходившие машины, и площадь - на меня нагоняли тоску, так как они говорили как будто: вот мы есть... - и я понимал: а вот ее-то нет. Нет и нет.

Наконец, она пришла, и опять начались ожидание того автобуса, который шел загород. Она мне чего-то говорила, но как она мне ни нравилась и, хотя я с ней танцевал как-то - слушать ее было тягостно, а почему не известно, может быть, я стеснялся ей в глаза смотреть, а без этого слушать невозможно. Или не знал, какие реплики и замечания сказать, как это обычно бывает у людей. А все мои реплики годились только для школьной перемены, а со мной уже была сама она - жизнь... женщина... судьба... не знаю, как сказать.

Наконец автобус пришел, и нам повезло, мы сели вместе на одно сиденье у окошка. Но она опять начала рассказывать чего-то, а я смотрел в окно и очень жалел, что оно вообще существует на свете и жалел, что голова у мужчины вообще в эту сторону умеет поворачиваться - и вид кустарников придорожных, и дома, и канавы, вместо того чтобы меня радовать, раздражал и я только логически соображал, что едем мы все-таки загород, но мучительно представлял окно, забитым фанерой, и что я поворачиваюсь к ней и спокойно и естественно слушаю ее рассказ, да и сам, шутя, рассказываю чего-нибудь.

Наконец она замолчала, и я замолчал. А вокруг все говорили оживленно и самым естественным тоном, хотя и ужаснейшую чепуху, глупости, мелочи какие-то, но так жизнерадостно, как будто возвращались с какой-нибудь волшебной ярмарки, где раздавали волшебных слонов и обезьян, и не поделиться с друг другом было невозможно.

Наконец мы приехали, автобус развернулся, и открылись двери, и все стали выходить, и вышли мы. Поскольку нам надо было идти куда-то от людей (наверно), я не знал, как об этом сказать, и стал смотреть чрезвычайно внимательно на землю, как будто искал 20 копеек.

-Куда же ты пойдешь рисовать? - сказала она, и ты что море будешь рисовать или берег?

-Вон туда, - сказал я, - я море буду рисовать.

После этой фразы рисовать мне сразу расхотелось и этюдник, который мне уже сразу начал мешать, как только мы сошли с автобуса, теперь стал ужасно жестким, с ужасно твердыми углами, а краски надо было дома оставить, подумал я, хватило бы и того, что выдавлено на палитре.

В эту минуту я готов был и заплакать и укусить кого-нибудь, или ударить, если только меня кто-нибудь тронул бы за плечо или за руку.

Но как только она сдвинулась с места, я повеселел.

-А здесь хорошо, - сказал я, - море и еще вон там озеро.

-Какое озеро? - спросила она, я посмотрел на нее и обратил внимание на то, что она шла в белом платье, а сумку свою беспечно перебросила через плечо.

-Здесь есть озеро, которое впадает в море, их соединяет река метров сто - сто пятьдесят. И еще там есть белые маки. Между морем и озером.

И опять она замолчала, и я замолчал, а маки все не начинались, а что бы еще такое сказать я не знал.

-Это здесь близко, - сказал я. После этого мы молча шли, и было слышно, как шипит песок у нее под ногами и у меня. Меня раздражало и то и другое. Мы обогнули поле высокой полыни, прошли мимо огромных бетонных плит, взгляд все время натыкался на вещи неприятные: ржавую кровать, помойное ведро, огрызки веника, старые доски с рваными краями - все это равномерно попадалось на глаза между каменными плитами, около них или в щелях, а иногда и справой стороны - в траве.

Наконец показалось и озеро, оно было не так красиво, как я расписал или помнил сам, и реки не было видно.

-Если дальше еще пройти, то мы реку увидим, через которую озеро в море идет, - сказал я печально. А она сказала вполне жизнерадостно:

-Как интересно, я и не знала, что тут озеро!

Наконец мы и к озеру подошли и увидели реку, что впадала в море, и она закричала:

-Давай здесь остановимся, здесь очень хорошо!

-Хорошо, - сказал я.

Я стал распаковывать этюдник, возился с его ножками, чтобы их расставить, и он все время становился криво. Это заняло у меня много времени. Она тоже что-то делала, расстелила тряпку и разложила на ней газетные свертки, я смотрел на них с любопытством, и знал, что в них наверно что-нибудь съедобное, но что я не знал... впрочем, свертков никаких не было, как и не было никакой тряпки, да и этюдника: дело в том, что поездка наша так и не состоялась с ней. * Насколько я помню, я предложил поехать, вернее не так, я сказал, что собираюсь поехать, а она предложила поехать вместе, но больше я ее никогда не видел.

1974

о с к о л к и

однажды поздним вечером собрались четыре человека: три женщины и один мужчина. Это было заведение государственное, служащих не было. Комнаты пустые. За окнами прошумливали тихо машины систематически, раз в пять минут и раз в полчаса, чуть погромче троллейбус - это были такие московские часы.

Мужчина был с усами и в очках, женщины были - красотки, особенно одна, но другие брали своеобразием, так что все были поровну хороши.

Они все наслаждались тем, что сидели в спящем учереждении, оно как животное гигантское спало, а внутри, т.к. одна девушка имела ключи от всех комнат (за это она деньги получала, что по ночам смотрела на ключи, лежащие на ее столе и звонила, если на то пошло по телефону к друзьям)...

Эта девушка была похожа на разрезанный арбуз - такое у нее было нарядное лицо, а глазки - как две черные семечки. Мужчина смотрел на нее с удивлением - это был я. Я смотрел с удивлением. Других двух девушек я хорошо знал: в пальто бежевом была моя жена, она сидела в профиль ко мне, а другая девушка была с длинными черными волосами. Когда мы начали писать молча свои рассказы, мы стали одиноки, каждый молчал, и что-то сам себе говорил на бумаге. Потом это будет стоять на книжных полках, никому ненужное, только дети и пенсионеры будут читать нас и вздыхать: надо же, какие странные люди были.

Каждый осколочек что-то писал у себя на бумаге. Я представлял, что та, что с черными волосами напишет рассказ фантастический и нарядный, как калейдоскопные стеклышки, моя жена напишет что-то фантастически-ироничное, а девушка с черными глазками-арбузными-семечками, о чем-то на этот раз понятном для меня, там будет вымысел, о других людях, но ситуация ее рассказа чуть-чуть коснется сегодняшнего вечера.

Я ее ... кажется, видел раньше .

1971

ч е й э т о

б ы л в з г л я д ?

чей это был взгляд , я не знаю, напротив меня сидел мальчик с шарфом, с яркими квадратиками, и на той же стороне девушка, чей взгляд я перехватил - она на меня смотрела с интересом одно мгновение. Потом я замечтался, вернее углубился в перебор старых огорчений (как будто перекладываешь белье из корзины в корзину, чтобы отнести постирать), и вдруг поймал себя удивленно на мысли, что опять чей-то взгляд коснулся меня, то ли ребенка, то ли женщины, и понял, что для меня они одинаковы, что для меня все равно. Подумать только, что для меня все равно...

1982

с и т у а ц и я

если вы внимательно будете меня слушать, то тогда вы все поймете: у меня есть друг Вася, а у него жена Зина, но нам обоим очень нравилась одна женщина Маша, но Маша была в этот вечер с Колей, хотя любила-то она меня и видя, что я ее не люблю, она и решила выйти замуж за Колю, а не люблю-то я ее потому, что мне не хочется жить с ее сыном Петей, тем более, что его отец Гена был моим приятелем и для него это было бы неприятно; и так вот мой друг Вася из-за какой-то ерунды стал кричать на Машу, а на самом деле он ее ревновал к Коле, а его жена, жена моего друга Васи, Зина, которую он совсем не любит, стала его шутя бить кокетливо пальчиками по губам, а он сердился вместо того чтобы смеяться, хотя впрочем ситуация такая, что можно вполне и заплакать .

1981

м о р е

ц в е т о в

цветов было много. Это на пустыре я стоял. Тридцать шагов наверно отошел от троллейбусной остановки. И пустырь в этом месте (издали казавшийся ровным из-за высокой травы) опускался, оказывается, и тут было много мелких цветов, темно-синих, едких немного по цвету, с черными пятнышками и коричневыми в середине.

Около остановки я хотел бабочку пиджаком сбить, он у меня на руках был снятый из-за жары. А когда я понял, что промахнулся, и бабочка то ли улетела, то ли спряталась в травинках - я увидел такой же цветочек какие здесь - в яме (это наверно заросшая яма - этот котлованчик в траве) и сорвал цветок и прикусил его кончик на зуб и он был кисло-едкий.

А теперь вот: целое озеро этих цветочков! Я даже оглянулся от неожиданности, что бы поделиться своим удивлением - да масса, масса цветов! Зрелище праздничное, я присел около этого скопища и смотрел. ... Смотрел и смотрел, у меня рябило в глазах, а мысли утонули где-то глубоко во мне. Захотелось посмотреть на небо, но голова не поднималась почему-то. Глаза завороженно опустились к цветам и не разглядывали каждый цветочек, а все общим пятном поглощали, как будто пьют из них неизвестно что, эту ковровость пеструю.

Еще раз захотелось на небо посмотреть, а потом это желание было перебито другим: встать, вернуться к остановке троллейбуса - сравнить это зрелище просто с обыкновенной травой, что раскинулась вокруг и спрятала среди всего пустыря эту яму... яму... яму... яму... ... усеянную цветами...

Но почему-то вместо этого, я пополз на середину этого цветника, даже не обдумав и не поняв, вернее, для чего это?

Пробираюсь коленями по цветам и ладонями на них наступаю, они прохладно щекочут ладони, по середине ладоней, и там, где рубашка начинается.

О, да здесь жарко становится от этой пестроты яркой и бьющей рябью своей. И кашлять начитаю, кашляю как ни странно не от запаха вроде бы, а от головокружения. Но каждое сотрясение, пока голова моя прыгает от кашля на плечах, готовая оторваться - болью отдает в верхней части лба. И боль, что я не выдерживаю. У меня подгибаются руки и ноги, и я валюсь на траву, на цветы и пытаюсь поджать колени, чтобы уснуть клубочком, как это собаки делают по вечерам или на морозе...

...Ночью звезды мне видны. Я лежу на спине. Холодно. Встаю еле-еле. Луна, оказывается, светит ярко по ночам. Я вижу верхушки трав вокруг поляны, где я лежал. Хочу встать окончательно на ноги с колен, вспомнил про цветы, рву не глядя около себя траву, подношу к глазам, неудачно - нету ни одного цветка, еще раз рву в трех разных местах горстями наугад и снова - ни одного цветочка, смотрю под ноги: только короткая трава как на всяком низком месте растет, и спина чувствую у меня и колени прохладные, мокрые они. И где же это море цветов? Нету его. Иду, шатаясь, удивленный прочь, но почему-то вспоминаю все время - не цветы, нет, а как я бабочку пиджаком прибиваю к траве. Все снова и снова, и снова хлопаю мысленно пиджаком и не могу остановить этой картины...

1974

п р о д а н н а я

В е н е р а

я зашел в магазин, хотя у меня не было ничего за душой, но я думаю, что это временно.

Продавалось много интересного для кого-то: огромный платяной шкаф с ценником, отпечатанным чернильной печатью в семь букв «Надежда», потом гарнитур стульев, видимо из-за границы, импортные, в шесть фиолетовых букв «Дружба» - это конечно приятная вещь... потом еще зеркальный буфет, я еще подумал, жалко - что отдельно не продается зеркало - приятно иногда бросить взгляд в зеркало, и увидеть жизнь, которая не имеет никакого значения, посторонняя, хотя мы часто все принимаем все близко к сердцу... и, наконец, увидел среди стиральных машин, очень даже дорого стоивших, на ценнике было восемь букв «Сомнение», и вот среди них, наконец, я увидел... - «Венеру», но на ней висела бирка «п р о д а н о», я перевернул надпись, интересно было знать за сколько ее продали, и как дорого купили? Находятся же люди, которые, которые могут себе позволить такие бешенные расходы, там было написано что-то грандиозное по стоимости: - «муж, ревность, боль, квартира, прошлое, ребенок, усталость от жизни и очаровательное кокетство» .

1981

1

и т у т ж е я с т а л

п о л н о с т ь ю

с в о е й м а м о й

у меня отец очень вспыльчивый человек. Очень вспыльчивый. Ужасно злой. Но воспитывался я первые годы с мамой, отец был в армии т.к. была война, и только года в четыре или пять лет я увидел его, и он увидел меня.

Мама у меня наоборот очень мягкая и спокойная. Очень мягкая. И очень спокойная. И я унаследовал мамин характер, т.к. основное детство (когда формируется сознание, поведение, еще до формирования логического осознания мира) я жил и вел себя как мама, был мягким и спокойным. Хоть весь мир зальет водой, я был бы спокойным, потому что по-другому я просто не умел жить.

Однажды ночью я сошел с автобуса загородом, мне было лет 35 наверно. Но это неважно, я из-за своего спокойствия никогда не знаю, сколько мне лет, но просто я хотел сказать, что это было несколько лет тому назад.

И вот ночью, в 10 часов, было очень темно, я сошел с автобуса загородом. Только что я был на свету, с пассажирами, вдруг - темень, деревня...

Из темноты, а я стоял напротив автобусной остановки на дороге, я услышал хриплое ругательство. Кто там сидел в этом бетонном сооружении, с крышей, тремя стенами и лавками внутри - я не знал. Но по тому, как там спокойно и артистично ругались с хрипотцой, я понял, что это кто-то притворяется пьяным, а притворяться так, как он притворялся, можно только сидя на лавке. Мне говорилось, чтобы я убирался с глаз долой. Но я боялся показаться трусом, да и опасно показаться трусом, поэтому я стоял на месте. Как будто ждал следующего автобуса.

Через пару минут, вернее через полминуты, опять повторились ругательства и угрозы, опять с хрипотцой, но это было монотонно уже и по этой монотонности я уловил для себя безопасность, притворство, и понял, что там сидит компания подростков, но кто-то из них умеет говорить пьяным, бандитским даже голосом, хотя бы вводя в заблуждение правдоподобностью своего притворства. Интервалы стали больше - я понял, что опасаться мне нечего.

Но тут передо мной мелькнула тень на дороге, и раздался голос, приблизившегося подростка:

-Закурить есть?

-Есть, - сказал я.

Я достал пачку папирос, в тот момент у меня были папиросы, а не сигареты, которые я обычно курил. И стал трясти пачку на ладонь, чтобы вытащились папиросы, а сам понимал при этом, что именно таким вопросом часто начинается нападение, как я об этом слышал от других. Подросток был ниже меня на голову и худенький, мне было его не страшно. Хотя я и опасался неожиданного удара. Наконец показались белые папироски из пачки, и я протянул к нему пачку. Он взял одну из ладони и тут же сказал:

-А еще одну можно?

-Можно, - сказал я.

И он вытащил вторую из пачки. И тут же внезапно говорит:

-А еще одну можно?

Я задумался.

-Можно, - говорю.

И он вытаскивает четвертую или пятую и, кажется, все это пихает к себе в ладонь и опять тянется к пачке. Я понимаю, что это испытание.

-Дай-ка еще одну, - говорит он.

-Ладно, - говорю я.

Меня уже начинает подташнивать от бешенства. Но я знал, что он от меня ждет отказа или вспыльчивости. Я молчу некоторое время. Думаю, как лучше поступить. Не чересчур ли трусливо я поступлю, если позволю еще дальше выбирать мои папиросы? А с другой стороны, я не хотел то, чего он дал от меня - т.е. он уже был для меня собачкой, а я обладателем кусочка колбасы, ожидаемой фразы: «Хватит! Пошел, знаешь куда?» и т.д.

Я понял, что и, размышляя, я становлюсь спокойнее т.к. в моей паузе уже есть следы независимости. Почувствовав за собой эту маленькую победу, я говорю снисходительно:

-Ну, хорошо, возьми еще одну.

-А еще можно?

Руку он не отнимает, не отводит от пачки папирос.

-Да, еще одну можно, - опять с паузой снисходительно говорю я.

А сам улыбаюсь про себя: пусть-ка... поищет конфликта, пусть-ка поищет! Но время от времени внимательно обшариваю его темную фигуру, чтобы заметить, когда он дернется или чуть взмахнет рукой. Чтобы отпрянуть или ударить самому. Слава Богу, вспыльчивость моего отца позволяла мне ударить и молниеносно, она теперь сидела во мне почти с нетерпением и спокойно ждала своего часа, пока моя мама во мне спокойно разговаривала с этим человеком. Таким образом, мама разговаривала, а папа ждал.

Как жаль мне было наших собак, которых мой отец порол, когда, они были щенками и как ненавидел я его, когда он их так наказывал рукой или ремнем, или давал пинка. В каком ужасе я был, когда он бегал за мной и за матерью с топором. Какую боль пережил я однажды во время порки (когда мы мальчиками жгли порох в поле загородом), но вот теперь я стоял перед ним и знал, что я ударю его резко и сильно, и жестоко, и в этом будет мое спасение, хотя бы... хотя бы я успею убежать.

-А чего ты тут делаешь? - спросил он.

-Да вот жду моего приятеля, - отвечал я спокойно и даже охотно.

-Какого приятеля?

-Ну, вот... моего приятеля, - говорю я на манер моей жены.

-Какого приятеля?

-Но ведь ты его не знаешь, - говорю я с сочувствием.

-Кто он?

-Он инженер...

-А что такое «инженер»?

-«Инженер»? Ну, он припаивает всякие проводочки на работе.

-Какие «проводочки»?

-Он электроникой занимается...

-А что это такое?

-У него на работе всякая аппаратура стоит с проводками, вот он эти проводки и припаивает.

-«Припаивает»?

-Ну да, припаивает, где чего надо. Смотрит в схемы и припаивает.

И тут я уже полностью стал своей мамой.

-А ты кем собираешься стать в жизни?

-Я не знаю, - почему-то говорит он вдруг совсем иначе, как будто даже грустно и после паузы... уходит.

После этого я стал даже прогуливаться перед остановкой, но приятель мой еще долго не шел, наверно минут двадцать .

1981

с к а з к а

п р о

г р а б л и

я как исследователь народной души, как ученый-этнограф, собираю сказки в народе. И как наверно заметил читатель, последнее время мне попадались сказки о шестеренке, о гайке, то есть производственного характера, а теперь вот сельскохозяйственная тематика - грабли.

Да, так вот сказка такая... А нашел, кстати, я ее в кармане, видимо, уже кто-то, зная меня как собирателя страстного, взял и подсунул в карман рукопись.

Да, так вот жили-были грабли. Жизнь у них была прекрасной, они дружно сидели на палке, которая называется ручкой. Они всегда находились в хорошем расположении духа, так как все, что их ни заинтересует, они раз-раз-раз и подгребали к себе. Однажды тихим летним вечером, как-то разговорившись с лопатой, решили они совершить путешествие. Лопата так и сказала:

-Знаете, грабли, а пойдемте далеко-далеко?

И грабли сказали:

-Пойдемте, хорошая идея.

-Прямо, даже сейчас хочется отправиться, - сказала лопата.

-Тогда давайте сейчас и пойдем, - сказали грабли.

И вот они, позвякивая и постукивая, отправились по дороге. А на встречу им Лиса. Сейчас, думает она, я и разбогатею. И огород себе вскопаю, и лопату с граблями жить у себя оставлю.

-Ох, помогите мне огородик вскопать, стара я стала, сил уже нет с ним справляться с окаянным, а я вам за это пол мешка денег отвалю.

-Хорошо, Лиса Хитреевна, мы вам поможем, - сказали они и отправились к ней в огород, и вскопали все, и перепололи.

-Ну, вот вам за работу полмешка денег юбилейными рублями и полтинниками, - сказала она.

А сама думает, не смогут этого добра утащить, силы не хватит мешок поднять - и останутся у меня в работничках на веки вечные. Но грабли с лопатой сказали:

-Да что Вы, Лиса Хитреевна, жизнь такая веселая и вечер так хорош, просто от прекрасного настроения мы вам помогли и награды нам не надо.

И пошли дальше. Потом им встретился Медведь, Волк и еще кто-то, кажется Змей Горыныч - но они всем помогали просто от хорошего настроения, так как все кажется легким и прекрасным, когда хорошее настроение, в том числе и всякая, как некоторые люди думают, трудная работа.

И шли они так шли, пока не дошли до Края Земли, дальше идти было некуда, обратно возвращаться не было смысла... - и они взяли и поженились, и от них родилось много расчесок и ложек, из которых со временем выросли настоящие грабли и лопаты .

1981

х о л о д

в с е л е н н о й

-Вы случайно не разменяете мне 5 копеек? - сказал я.

-Двушками? - спросила она, вероятно еще и мысленно добавила - «позвонить?»

Она сидела на лавочке в метро, у нее лицо было ее собственное конечно, но на нем были красивые губы одной известной мне Тани и глаза тоже почти ее. Она, сказав мне «пожалуйста» медленно и задумчиво стала рыться в кошельке, зеленом. Я отвернулся, чтобы не заглядывать, хотя уже успел кое-как увидеть... - деньги, покрупнее, лежали (или бумажки деловые) в отдельном плоском кармашке. Я боялся быть похожим на грабителя (уже который раз, спрашивая разменять 5 копеек, чтобы позвонить по телефону).

А, может быть, я сказал так:

-Простите, Вы случайно, не сможете мне разменять 5 копеек, помельче? - и показал ей свою круглую желтую монету, чтобы слова свои проиллюстрировать и самим фактом, о котором идет речь; как правило, люди не очень легко сразу понимают первые слова, которые ты им говоришь. Обычно говорят: Что? Чего? Не понимаю - или еще чего-нибудь.

У нее лицо было, как я уже сказал ее собственное конечно, только губы казались похожими на губы одной моей знакомой и глаза. И она казалась красивой именно из-за губ и глаз. И не значит ли это, что мы любим в других людях что-то уже раньше известное нам? Цветы, яблоки, ягоды, небо, всяких зверей, деревья, озера, птиц и т.д. (как-то мысленно я отбросил «детский шепот», «улыбку», бормотание наедине с самим собой» и «вздохи спящего» - а сейчас написал и эти слова - мне показалось, что их будет не хватать). На чем же я остановился? Она стала перебирать кошелек, приговаривая: «Сейчас я Вам разменяю это не то... вот и вот... - так ничего?» С последними словами она подняла лицо над кошельком и, на ее ладони я увидел две лежащих монетки: «3 копейки» большой монетой и «2» маленькой совсем (она-то и была причиной нашего разговора и наших действий и жестов - теперь-то я мог позвонить!).

Она так была добра не случайно, когда приговаривала свои слова над кошельком. Люди, сближаясь случайно, притягиваются к друг другу как магниты: словами и взглядами. И поэтому я не мог просто взять с ее ладони монеты, а должен был очень благодарным и теплым и чистосердечным голосом сказать «спасибо».

Я сказал:

-Спасибо большое.

Она еще раз подчеркнула:

- К сожалению только так, Вас устроит это?

-Да-да, большое спасибо, - говорил я и очарованно стал уходить от нее к дверям подошедшего поезда (только тут я осознал, что мы в метро, оказывается, говорили о наших монетах).

Я был рад, что она не смотрит на меня, мне хотелось разглядеть еще и еще раз лицо такой ласковой и доброй женщины. И уже сидя в вагоне, я видел ее лицо повернутым в ту сторону, куда я уезжал. Я подумал: может быть там, в той стороне она видит кого-нибудь? Она не смотрела на меня. И вряд ли видела кого-то. Она расставалась. А ее глаза были так повернуты, что глаза мне казались и были белыми и они блестели от ламп. Это было странно и необычно. Она прощалась со мной конечно.

Тогда я разглядел, что она в темном пальто и шапке. Мне было все равно. И пахнуло холодом Вселенной .

1980

с к а з к а

п р о г а й к у

жила была гайка. И валялась она на дороге. Проходила мимо женщина и подумала: гайка лежит, хорошо быть мужчиной, во всяких сложных делах он разбирается. Проходил мимо мужчина и подумал: вот хорошее грузило для закидушки, подобрать что ли? Взял да подобрал. Лежала она у него в кармане долго. Он успел: и жениться, и развестись и, снова жениться, и снова развестись. А сколько скандалов, сколько крика и гневных слов! Нет, думала гайка, у нас в горячем или в штамповочно-прокатном цеху просто райское место. Но когда наступала пора нового увлечения хозяина, она думала: ах, он нежные слова ей говорит: а про меня совсем забыл. Но однажды владелец умер от пьянства и непутевости своей и обрядили его в пиджак, в котором как раз гайка лежала. Сколько было речей, сколько волнительных слов! Не раз гайка взволнованно шептала: ах, какой он оказывается хороший и, действительно, как жалко что умер, а что же я? Как мне дальше без него существовать? Очень ее беспокоило, что навеки ее сырой землей засыпят. Она уже было смирилась в своих мыслях, как однажды услышала знакомое шуршанье: чья-то рука приближалась к карману... и все стали извлекать на белый свет: и крошки (и белого, и черного) хлеба, и табак выгребли, и кнопку, и гвоздь - добрая рука какой-то женщины наконец коснулась заброшенных карманов холостяцкого пиджака и никто не погиб... от трамвайного билета до гайки. Ловит ли она теперь рыбу или ее кто-нибудь к велолосипеду привинтил, или снова она поселилась в чьем-нибудь пиджаке, не известно. Известно только, что она, покидая дом

в с а д н и к и . . .

(полное название утеряно)

ее конь ходит послушно и нервно: то очень медленно, то быстрым мелким шагом. Она часто любит останавливать коня перед зеркалом и осмотреть мельком выражение своего лица и воротничок на платье. Потом она несет свою голову по разным делам в разные углы комнаты, но все дела важные и нужные. Даже когда она с конем подъедет к письменному столу, чтобы взять чашку и унести ее на кухню, она мельком бросает взгляд на присутствующего в комнате человека - дескать, а понимает ли он важность и этого маленького дела? Я, конечно, шучу, но мельком или наоборот долго она смотрит просто из-за своей внимательности к тому, кто находится в комнате.

Иногда она садится на стул, а конь стоит около нее или ходит вокруг. Например, когда она занимается рисованием. Ах, жаль я не успел разглядеть ее глаз, когда она рисует, и ничего не могу вспомнить и сказать. Помню, она сидит прямо за мольбертом и в этом есть что-то твердое, наверно, отчасти это даже от того, что это осанка наездницы, сформированная за многие годы, во всяком случае, за последние семь лет, вернее не семь, а пять.

Всадник другой перебирается на своей лошади осторожно, его уверенность напускная, он уверен в себе, но он не уверен где-то внутри себя. Он влюблен в наездницу и старается случайно хуже, чем он есть, а он и так не высокого мнения о себе, как и каждый влюбленный.

Уже три дня они провели в этой местности. В одной комнате, где два окна, странные светящиеся предметы в разных местах: посередине комнаты и в углу, и даже на полу.

А что это за кони у них? что это? Не пора ли об этом сказать, попонятнее? Это - их прошлое, это их прошлые дни до этой встречи здесь и сейчас. Это их мысли, когда они сравнивают свое прошлое, настоящее и свое будущее.

А когда случайно мелькнет искра из-под копыта, наверно это маленькое предостережение, попавшееся на дороге как камень.

Камни эти, откуда они взялись, спрашивается? А наверно от тех домов, которые стояли когда-то или строили когда-то, потом все сравнялось с дорогой и только кое-где попадается булыжник.

Все наверно будет хорошо. Только наездник то-то подозрительно не любит ни бриться, ни причесываться, а ведь уже три дня, как он смотрит влюблено. Нет, я ему не завидую, да и ей тоже.

... На кухне непонятные игры за чашками, наполненным чаем. Она кладет в чай нарезанное яблоко. А он очень осторожно берет в руки чайную ложку. Да ну их!? Они мне надоели уже со своей задумчивостью или со своими неожиданными улыбками. Давно пора увидеть какой-нибудь новый сюжет для моего фильма. До свидания, задумчивые всадники, играющие в свои задумчивые игры .

1980

к а р у с е л ь

я на скверах, в лесу,

у себя во дворе -

все, что нужно,

к себе принесу...

(из вчерашнего

стихотворения)

не возможно сидеть дома по разным причинам: когда разлюбил, когда наоборот - влюблен, когда одиноко и когда безумно-радостно в первые дни лета, хотя радоваться нечему, просто вспыхивают внутри меня не нашедшие еще применения надежды, грезы, и всевозможные игры воображения. Я не влюблен, к сожалению, но я счастлив. Как можно быть счастливым не влюбленным? не знаю, но это, видимо, временно какая-то безумная радость на пороге ужасной боли или беспросветной жизни. Хотя, черт его знает, может быть, я и влюблен? Хорошо мне, приятно, что это не явная влюбленность. Но, знаете, ее прохладные пальцы, к которым я сегодня прикасался, сегодня мне прекрасней всех моих ощущений, которые я когда-либо испытывал в жизни. Ну что же буду готов после счастья неожиданного ко всему, Боже мой, помоги мне только не погибнуть, если начнется что-нибудь ужасное, и хотел я сказать «быть спокойным», но что-то от спокойствия мне так же тошно, как от объятий смерти. Значит, спокойствие и смерть мне показались чем-то родственным? Может быть, есть что-то иное?

Сегодня я виделся с той, у которой прохладные пальцы, а было это так. Я пошел в гости от нечего делать. Вернее меня позвали помогать грузить в машину мебель мои друзья с соседней улицы, которые сегодня уезжали в центр, сменив, наконец, квартиру частную, которую они снимали, на государственную комнату. А на обратном пути, проходя мимо сада, я увидел табличку.

На табличке было написано черными масляными буквами по белому масляному фону:

« у нас для посетителей:

аттракцион

бильярдный зал

читальня

игровые автоматы

а так же к услугам

посетителей

работает ресторан

«Зеленый закуток»

Я решил свернуть и прогуляться по саду и заглянуть в окна бильярдного зала т.к. денег нету, да и играю я, не то чтобы плохо, а просто не играю лет десять, да и все. Да и серьезно играл только два месяца в своей жизни, однажды.

И вот я шел по асфальтированной дорожке и прошел мимо двух трех домиков, но надписи мне не были видны и что там я не знал - то ли игровые автоматы, то ли бильярдная - и вдруг вижу за заборчиком, по колено низеньким, карусель.

Я позволил себе поразвлекаться. Я крутился час, наверно, на ней. Мне было то интересно, то скучно, то грустно. Но я расскажу все-таки то, что предполагал. И вот первое лицо у лошади, намалеванное не известно на чем (какой-то муляж, то ли из глины, то ли их папье-маше) и вот первое лицо напоминало знакомую женщину, которая прекрасно выглядит, хотя не любит своего мужа, но видимо все-таки не завела любовника, а просто, допустим, по неведомым обстоятельствам.

Второе лицо лошади тоже мне показалось счастливым, несмотря на грустные глаза и, при всем при том мне слушался голос мужской. Когда я смотрел на ее рот, то на глаза, и он что-то говорил неясное, но без тоски, а с некоторой раздраженной усталостью от своей жизни с, рядом скачущей, лошаденкой.

Я понял, что мне надо пересаживаться с лошади на лошадь, чтобы что-нибудь понять, о чем они думают про себя. И знаете, третья лошадь была весела, энергична, как молодой мужчина с черными глазами спортивной внешности. Мне показалось, что она мне стала пересказывать фантастические повести, которые я тоже читал, как и она. От ее простодушного желания пересказать, все, что ей понравилось, нас охватило взаимное чувство расположенности и веселья, но не надолго, т.к. это было скучновато, чего-то еще нужно было рассказать, наверно, но она не решалась. Я мысленно ей дал свой телефон.

Четвертая лошадь была самой толстой и чуть облезлой, содралась на ушах и по бокам ее белая масляная краска. Она была похожа на толстого пожилого человека. Говорила что-то приятное, как это делают многие пожилые люди, когда понимают, что жизни-то в общем-то подходит конец.

И, наконец, я удачно пересел, передвигаясь по площадке карусели, мне случайно попалась лошадь с лицом молодого усатого человека, который что-то напевал про себя таинственно-неведомое и

ч е л о в е ч е к

человечек этот рисуется просто. Особенно, когда нечего делать. Я такого же нарисовал прошлым летом, когда был один. Рисуешь звездочку из пересечения нескольких штрихов, кажется четырех. Ну, да, только впечатление, что их восемь, так как образуется точка с лучами. И между расходящимися линиями рисуешь галочку и вот много галочек облетают вокруг звездочку в ее промежутках, а после второго и третьего ряда это что-то вроде головы розового цветка колючего - ну, да, это репейник - вот что это за колючее растение. Остается только дорисовать туловище небрежно, две ноги, и руки от плечей. Человечек этот фантастический, он не умеет вздыхать, а что-то молча думает про себя, таким и я был когда-то. Он знает что-то обо мне, чего я сам вроде бы не замечаю. Уж так устроен человек, что не дано ему кое-что замечать за собой, чтобы не сомневался. Даже в глупости нас охраняет природа таким изобретением: да, делай глупости, раз уж ты вступил на эту тропу. Вот тут-то и хорошо быть с женщиной, она это может заметить, так как судит с позиций всего тебя, а не того мгновенного тебя, что пошел не известно куда. Но когда нет женщины, этот человечек мог бы ее заменить. Но он молчит. Молчит и молчит, пока что. А уж если заговорит, еще один рассказ напишу .

1983

г л а з а

а однажды я подслушал, как разговаривал один глаз с другим. У женщины было лицо интересное, худенькое.

-Хорошо бы пойти далеко-далеко, на край света, - говорил один глаз другому, а второй отвечал.

-Что за глупости, мы едем домой, да и в сумке продукты, куда мы все это будем девать?

-Сумку можно и тут оставить на полу.

-В метро?

-Ну да, а что? Кое-что можно даже взять с собой. Например, пакет молока.

-А фарш?

-А фарш оставить.

-И зонтик?

-И зонтик. Но можно и взять, это не существенно.

-Как не существенно, а если пойдет дождь?

-Ерунда, можно зайти в подъезд и даже познакомиться с кем-нибудь в этом доме.

-В каком этом?

-Ну, какой нам попадется на пути.

-Во время дождя?

-Ну да, или в хорошую погоду.

-Но ведь мы говорили о зонтике?!

-Вот поэтому я и говорил, наплевать на него. Если очень хочется и взять можно, а так - и без него еще лучше. И вообще ты мне надоел. С этими сомнениями! Посмотри как жизнь прекрасна: поезд остановится, распахнутся двери, и мы без сумки пойдем туда.

-Но станут кричать: Эй, Вы, забыли сумку!

-Ну, так можно небрежно махнуть рукой - ах, дескать, пусть остается.

-Замечательно, но ...

-Что страшновато?

-Да.

-Так вот, выйдем на улицу, в неизвестном месте города и сядем на любой автобус или троллейбус и поедем до тех пор, пока не захочется сойти. Там будет где-то близко вокзал. Мы купим билет на самый случайный поезд и поедем в самом случайном направлении. И сойдем, когда захочется и где захочется.

-А цель?

-А цель - просто так.

Странно то, что оба глаза ведя эту оживленную беседу, почти не двигались. Только изредка скользили по случайно зашедшим пассажирам или наоборот вдруг уходящим куда-то, впрочем ... может быть, как раз туда, куда и имел ввиду один из собеседников.

-Там... там... очень хорошо.

-Где?

-Ну, там где-то.

У женщины было лицо приятное, худенькое .

1 окт 83

к т о - т о п о з в о н и л

и м о л ч а л

сначала я сказал печально и глухо: да? Мне ужасно не понравился мой голос. Потом я еще раз сказал: да-а? Но получилось еще хуже и я решил продолжать свое занятие слушать музыку на магнитофоне, пусть, думаю, и некто послушает. Но музыка звучала невнятно, и надо было дальше чинить магнитофон, но этот некто мне мешал, он занимал мои мысли. Я выключил магнитофон. Просто стал слушать. Потом мне стало смешно, и я несколько раз хмыкнул. А потом решил прочитать новые рассказы, только что написанные. Сначала было неплохо. Но потом я стал мысленно перебирать, кто же звонит? и потерял мысленного слушателя, и читать стало неинтересно. Из-за этого я читал уже скучно. А это досадно. А некто повесил трубку. А мне стало так плохо, как будто не то мне голову отрубили, не то какому-то случайному прохожему я взял и отдал что-то о чем тотчас пожалел, но догонять-то никого невозможно, так, как все не известно: и кто звонил и откуда, и есть ли туда телефон, и хотят ли тебя услышать, чтобы ты там ни взялся объяснить, а уж тем более такое смехотворное дело, когда ты сам не знаешь, что потерял. Что? Не известно.

Только известно, что меня даже тошнить стало, такой ужас прокатился внутри во мне .

1 окт. 83

о д и н и з н и х

п е л . . .

один из них пел наиболее трогательно, все как-то напевали мелодию, а он входил в содержание и старался, но в глубине это было фальшиво.

1983

к о г д а

я п р о х о д и л

п о к о р и д о р у

когда я проходил по коридору, мне встретился теплый прозрачный человек. Говорил он едва слышно, даже можно было подумать, что он чего-то боится.

-Поплавать бы, - сказал он вздыхая.

-Как поплавать? - спросил я.

-Ну, в теплой приятной воде.

-А где ее взять?

-В ванную напустить воды - из трубы отопления, вот и теплая вода. Колонка газовая ведь плохо работает?

-А-а-а, да-да ... - сказал я, - а почему ты шепотом разговариваешь? Мало того, что тебя почти не видно, так еще шепотом разговариваешь, это хорошо - о теплой воде заговорил, я вроде бы и сам готов был об этом подумать. Ну а если - о холодной?! так можно было бы испугаться такого шепота.

-Это у меня от природы такой голос, скрывать мне нечего, ни от кого я не прячусь и не таюсь. Все прозрачные люди так разговаривают.

Он наверно улыбнулся, но ничего не сказал, пронеслось около запястья и около уха дуновенье ветра и я двинулся следом за ним .

2 окт. 83

в с т е п и

Я лежал на диване и ждал телефонного звонка. И вдруг услышал одинокий стрекот кузнечика. Даже дольше, казалось, что он играл на флейте. Только музыка была степная, ни о чем. Я закрыл глаза, чтобы лучше было прислушиваться: да, в степи были еще звуки. Еще какие-то насекомые, но они не пели, ни играли, а просто копошились и каждый наверно что-нибудь говорил сам себе под нос. Ну да, поэт вроде бы как всегда один. А если пройти подальше, то будут наверно еще… И нет я не сдвинулся, я не сходил со своего места, но степь стала двигаться, как будто я летел над этой сухой землей и низкими травами. Попадались камни. Иногда кустарник, как маленький городок. Озерцо осталось справа, вот там действительно огромные заросли и две диких утки – одну я увидел у камышей, а вторую посредине озерца, но все-таки это было далеко… мальчик стоял на пригорке, а отец сидел в отдалении. И уже давно одна степь была передо мной, а я еще думал о мальчике с беспокойством, каждый раз удивленно вспоминая сбоку фигурку неожиданно его отца.

В некоторых местах не заросшая земля своими пробелами напоминала фигуры каких-то животных. И я уже отдалился от них на 3-4 метра, а они сопровождали меня своеобразно, вроде бы как в голове застревал вопрос.

-Ты куда? - спрашивал, кажется крокодил.

Но я летел дальше.

-Эй, остановись! – шутя говорил кенгуру.

Но я летел дальше.

-Там ночь, - шептала розовая медуза.

-Ну и что? – говорил я уже сам себе.

Но она успевала добавить:

А то, что холодно.

-Не холодно, а прохладно, - опять думал я про себя.

-И одиноко, - добавляла она.

-Ну и что? – отвечал я мысленно.

А в это время уже какая-нибудь рыжая кошка вставляла свое:

-Куда несется, подумайте.

-Никуда, - и ей отвечал я, уносясь дальше.

-А если никуда, то чего спешить? - замирал ее голосок вдалеке.

И шуршала тихонько трава, как будто переворачивались странички каких-то книг прочитанных давно.

Полет закончился внезапно. Что-то было в этой остановке прекрасное: тишина, дыхание степи, отдаленные звуки… и захотелось открыть глаза. Никто не звонил. Только приходил мой приятель с женой. Телефон лежал где-то в углу и молчал. Я посмотрел на него, когда они ушли, даже вздохнул, но от этого ничего не изменилось, все было также как и пять минут назад. Мне нравилась эта тишина, тем что казалось, что так будет всегда и миллионы лет – просто вечер. И степь где-то за плечами.

к о о п е р а т и в

с в о б о д н ы х

п у т е ш е с т в и й

такую вывеску я увидел на кирпичной стене. Хорошее дело, подумал я, значит, эти люди взяли на себя всякие хождения по инстанциям для оформления выезда за рубеж. Но, однако, зачем эти красные крестики по углам? Что за странная идея художественного оформления и почему четыре крестика, а не сделать четыре линейки (четыре заборчика) из красных крестиков? Получилось бы красиво...

Тут была какая-то тайна на уровне астрала, загробной жизни, сенситивных ощущений и т.д. Ноги мои сами дальше шли к цели и руки сами открывали дверь. Все просто: комната, стол и стул для, для... хотел сказать для меня... - но это для путешественника, путешествующего свободно, так что ли?

Я спросил:

-Можно?

-Да, пожалуйста, - ответил молодой человек за столом, почти не отрываясь от бумаг - оторваться-то он оторвался, но взгляд был пустой, без смысла, весь смысл был устремлен к бумаге, на которой лежала его рука. Она была как бы заземлением этого человека, а лицо было антенной параболической для громоотвода, но за этим не было жизни и смысла, смысл был прикован к бумаге.

-Проходите, пожалуйста, - продолжал он отсутствующим еще некоторое время голосом. Я сдвинулся с места по направлению к стулу, стоящему спиной к занавеске, и сел.

Человек в костюме несколько раз потряс головой, чтобы стряхнуть с себя оцепенение или заземление, которое я описал раньше. И это удалось наполовину. И наполовину проснувшимся, т.е. законтактировавшим уже отчасти голосом он спросил меня, глядя мне в лицо:

-Куда бы Вы хотели свободно отправиться путешествовать и на какой срок?

-А что срок не ограничен?

-Конечно, нет. Вы же читали название - «КООПЕРАТИВ СВОБОДНЫХ ПУТЕШЕСТВИЙ»?

-Да-да! Вот я и не понимаю это слово, что значит «свободных», свободных от чего, - добавил я, видя, что он не отвечает мне, а просто разглядывает меня с таким выражением как будто... как будто... впрочем, я забыл «как», я помнил об этом десять строчек назад в моем повествовании, а теперь забыл. Но что-то было в его выражении - как будто он клад закопал и вспоминает, где?; или как будто я закопал клад, а он знает, где и подыскивает слова, чтобы сказать мне об этом.

В то мгновение, возможно, мы оба забыли, о чем разговаривали наши слова. Но он первый вернулся в реальность (ему же за это платили деньги, а в кооперативах очень хорошо зарабатывают, говорят).

-Вы спрашивает, что значит «свободные путешествия»? Сейчас объясню. Они свободны во всем: мы освобождаем Вас от сборов вещей, от покупки билета, сбора документов для получения загранпаспорта, т.е. Вы перешагиваете порог нашего кабинета и все заботы мы снимаем.

-Берете на себя?

-Да, берем на себя, - отвечал он задумчиво, - в некотором смысле.

-То есть часть вы все-таки перекладываете... на министерство иностранных дел... госбезопасность, таможню и т.д.?

-Нет, их мы тоже не затрудняем.

-Великолепно! - не выдержав, воскликнул я восхищенно и он тоже, наконец, улыбнулся.

-Иначе бы мы не брались за это дело.

-Значит, с моей стороны ни о чем думать не надо?

-Ну не совсем уж так, кое-что Вам надо решить самолично. Куда едете? С какой целью? На долго ли?

-Боже мой, срок не ограничен?

-Нет, срок не ограничен, - вдруг сдержанно ответил он, видимо вспомнил, что не стоит так, чересчур расходовать на меня свои силы и что можно говорить только конкретно. И хотя он принял решение помолчать, а ответы сделать односложно поконкретнее, он вдруг заговорил решительно и с напором внутри как гейзер:

-Вы не понимаете и поэтому спрашиваете. Сейчас я Вам все объясню, сразу и конкретно: к нам приходят люди, говорят, куда они хотят поехать, и на долго ли - пожить временно или постоянно, в какую страну - Англию, Францию, Японию, Китай, или не жить, а путешествовать... - мы проводим сеанс гипноза, внушаем, что он уже там, он спокойно ходит на работу, говорит о том, о чем его спрашивают, но внутри сам думает и ощущает, что живет там, куда он решил поехать; и он путешествует, или живет, или возвращается, когда ему вздумается. Понятно?

-Понятно.

-Куда Вы хотите поехать и на какой срок? Какая цель - путешествие? или осмотреться, впитать в себя экзотику страны?

-А цена?

-Цены разные, в зависимости от ответов на вопросы.

-В пределах?

-Пределов нет.

-Это по максимуму?

-Конечно.

-А по минимуму?

-А по минимуму - поездка в соцстрану на неделю 20 рублей, а в капстрану 70.

-А какая разница?

Разница в разной экспозиции, которую проводит врач.

-Что такое «экспозиция»?

-Это ряд тем, которые он затрагивает, пока беседует с Вами в гипнотическом состоянии, необходимые для адаптации.

-И много уже у Вас путешествует людей?

-Достаточно.

-Я спрашиваю не для того чтобы...

-Да я Вам скажу, это не секрет - 750 тысяч, это не много для города с 10-тью миллионами жителей, но этого достаточно.

-И Вы провели столько бесед? Это же утомительно!?

-У нас филиалы, - сухо и конкретно закончил он.

-Спасибо, - сказал я вставая, - я подумаю.

-Сохраняется полная конфиденциальность...

-Я подумаю.

-Подумайте.

-До свидания.

-До свидания, уважаемый.

февр1988

л е т а ю щ и й

п о д п о л к о в н и к

рядом со мной сидел подполковник в черной шинели. И пока моя жена перезаворачивала в целлофане еще раз желтые нарциссы, я следил за тем, что делал подполковник-моряк (именно поэтому шинель у него была черная). Он открыл книгу красного цвета, и по ней шли золотые буквы РЕЙ БРЕДБЕРИ.

Я видел по его согнутым слегка пальцам, как у паука, что он в маниакальном состоянии - т.е. остановить его открывать было невозможно никак, даже ценой его жизни. Почему? Это скоро раскрылось. Скоро шинель его черная осела, сам подполковник голый как новорожденный младенец держался за книжку и болтал в воздухе ножками, я бы сказал - волосатыми, а как ему удалось уменьшиться, как будто до потолка в метро не два с половиной метра, а два с половиной километра - не ясно. В общем, он был в размер детской куклы за рубль т.е. мог уместиться на ладони. Это, видимо, такая случилась перспектива, и он уменьшился только зрительно для наблюдателей, но не сам по себе. А сам по себе остался тем же и таким же. Правда, возможно и другое, что мы все увеличились - и каждый пассажир, и весь вагон с креслами и ручками и винтиками, окнами и дверями.

Каким образом что-то могло увеличиться или уменьшиться от Бредбери, не ясно. Бредбери вещь психологическая, он может производить впечатление, но не изменять предметы, так что, возможно, что все было нормальных размеров, и соотношения не были нарушены, но нарушилось их видение и ощущение.

Но как бы то ни было, пассажиры бросились кричать, что младенец с книгой это Христос (книга наверно в их воображении была - Библия или Евангелие) и за этим чудом будет Судный Час.

А все началось с довольно тихих шепотов на ухо друг другу и показыванием кивком головы на младенца, якобы, витающего с книгой у потолка вагона, а кончилось криками друг на друга:

-Судный День пришел!!

-Скоро и Час настанет!!!

-Вот вы где работаете, небось в магазине? Теперь не поворуете!!

-Теперь из вас тысченки повытрясут!

Некоторые пытались добраться до «младенца» по металлическим ручкам и шептали, сипели и кричали, что устали так мучаться и жить, и пусть их скорее в Рай переведут из этого адского места.

-Христос не министр, дура ты эдакая, - кричал позеленевший от натуги и переживаний мужчина с бородавками по щекам и носу, - ты проси прощения за грехи и все!

-Ах, ну да, правильно, сынок. Христо-ос воскре-ессе из ме-ертвых !!! - тетка завопила заученные слова, пронзив своим призывом весь гам и шум в вагоне, как будто у нее в руках меч или шпага Святого Георгия.

Но тут подтянулся молодой человек в очках с вытянутым лицом и лбом в полосочку от надувшихся морщин.

-Дураки!! Дураки!! - кричал он, - дураки!!! В век атома в Рай захотели! Пусть Христос изменит критические массы, тогда бомбы взрываться не будут!

Совершенно поразила меня женщина рядом, она сидела спокойно и копалась в своей сумочке, перебирая руками какие-то не-то ампулы, не-то таблетки с лекарством. Значит ажиотаж и паника охватили только здоровых людей, а больные (и люди искусства как я) сидели спокойно.

Двое мужчин в болониевых курточках, которые шьют коопертивщики, набрали у кого-то спиц с прядильными нитками (а ведь всегда кто-то вяжет в вагоне), согнули их в крючки и забрасывали их кверху - наверно хотели «младенца» крючком за ногу зацепить и вниз к себе заграбастать. Словом, была пьяная, сумасшедшая оргия. Каждый невольно, небось, ликовал, дескать, отныне на работу ходить не будем! Кстати эта ситуация решала и все квартирные проблемы ... и судебные! И производственные, и экономические. А кто-нибудь, вероятно, бился над семейными проблемами: на ком жениться или за кого выходить замуж? Но теперь все - Судный День и: в Раю, если не преступник и грешник! Как-то никому не приходило в голову, что это никакой не Христосик народился на свет и витает там, как ангел, а подполковник (т.е. даже не полковник!) с книжкой...

Однако вдруг вмешались сатанинские силы, затрубили сатанинские трубы, заскрипели в воздухе их непотребные звуки, словно шины автомобильные затормозились по асфальту или словно кто-то пальцем притормаживал диск пластинки с хором Ангелов. И все заглушил адский голос: «Станция СВИБЛОВО! Осторожно двери закрываются! Следующая станция... БОТАНИЧЕСКИЙ САД!» - и подполковник спустился быстренько вовнутрь своих одежд черных (моряка), да и все пассажиры попятились к своим местам, и все обрело свой нормальный вид.

А что же произошло?

Я вспоминаю с благодарностью вопрос одного редактора (заданный мне по поводу одного произведения): а какой механизм и принцип этого явления, описанного в Вашем рассказе???

Механизм наверно такой. Подполковник подвергся психологической атаке со стороны психогенных образов, распиханных, то там, то здесь по абзацам Бредбери и изменился на атомно-моллекулярном уровне, что исказило взаимозависимость полярную между гравитационным полем Земли и подполковником, и он выскользнул из одежд, и поднялся к потолку; это привело и к искажениям внутри всего вагона, поэтому люли стали кричать всякую ахинею и чепуху, и вероятно сами как-то изменились внешне.

Когда же диктор стал говорить по радио метрополитена свои тексты, начался обратный процесс с некоторыми колебаниями, отклонениями и деформацией за счет скорости, внезапно повернутого процесса в противоположную сторону .

февр1988